Голова снова раскалывается. Я наблюдаю, как мама съеживается перед директрисой, точно кролик перед удавом, и мне одновременно стыдно и больно. Никакого торжества, даже злоба умерла. Я смотрю на помолвочное кольцо у мамы на пальце и думаю, что, может, так и должно быть? О ней теперь будет заботиться Володя. Я больше не нужна.
У школы ее ждет машина. Мужчина за рулем с интересом смотрит на меня. Он похож на личного водителя – вряд ли это тот самый Володя.
– Лен, ты… – неуверенно начинает мама.
– А ты не думала сделать аборт, когда залетела? – вырывается у меня. – Не пришлось бы возиться с ненужной дочерью.
Мама краснеет. Бабушка давно меня просветила, что не будь в их семье аборт грехом и стыдом, я бы не родилась. «Залет» – стыд еще больший, но тут уж ничего не поделаешь. Хотя она до конца жизни маму за это пилила.
– Не смей так говорить!
– А почему? – Я смотрю в мамины сверкающие от слез глаза. – Это же правда!
Она выдыхает и замахивается. Я прижимаю руку к щеке – не первая пощечина в моей жизни, но сейчас что‐то внутри обрывается.
– Я тоже люблю тебя, мам. Будь счастлива.
Давно мне не было так плохо. Может, даже никогда.
Дома холодно и пусто. Я иду на кухню и устраиваю там такой погром, что самой страшно становится. Потом кое‐как прибираюсь.
Ну вот, вдобавок я еще и устала. А ведь на работу пора… Да и черт с ней.
Я звоню Андрею сказать, что заболела. Но не успеваю и рот открыть, как слышу гневное:
– Ты уволена.
Мне кажется, я ослышалась.
– Что? Но почему?
В трубке слышится отголосок сирены, и у меня тревожно сжимается сердце.
– Почему? – голос Андрея звенит от злости. – Я говорил тебе не впутывать моего сына? Надеюсь, теперь ты собой довольна!
На этом звонок прерывается. Я поскорее набираю Тёму, но тот не отвечает.
Нужно узнать, что случилось. И почему Андрей считает, что я виновата? Может, Тёме стало плохо на олимпиаде из-за того, что он утро провел на моем крыльце и замерз?
Нужно узнать, но у меня совсем нет сил. Я бреду в комнату, падаю на кровать и тут же засыпаю. Пара часов ничего не изменит. А потом – потом я буду обзванивать больницы. Наверняка он в нашей районной. Это же сирена скорой была, да? Тёма здоровый, как медведь, не может быть с ним ничего серьезного. Надеюсь.
Мне снится город в огне. Дым поцелуем горчит на губах. Мольбы танцуют в воздухе, щекочут уши, стонут: «Шамира-а-ам!» Я счастлива. Мне нравятся огненные реки – как они текут по широким улицам, обнимают зубчатые стены. И только когда пламя лижет подножие моего храма, я морщусь. Всё, довольно.
– Пусть мне построят золотые ворота. – Голос одновременно мой и чужой. Разве так бывает? Наверное, раз это сон. – И украсят их лазурью.
В ответ мне целуют сандалии и клянутся, что сделают всё, лишь бы великая богиня смилостивилась.
«То‐то же», – думаю я и приказываю огню остановиться.
А когда просыпаюсь, первым делом лезу в поисковик: «Что делать, когда тебе снится, что ты бог?» Заодно проверяю уведомления на телефоне. Ничего нового. И тут меня накрывает: Тёма! Но не успеваю набрать номер, как телефон мигает и выводит сообщение:
Ты как?
От Тёмы. Выдохнув, я бросаюсь ему звонить. Но Тёма сбрасывает, затем присылает:
Не мочь пока говорю. Отец рядом.
Ага, и пишет за тебя Т9. Я кусаю губу и прошу в ответ:
Пришли смайлик, если с тобой все в порядке.
Он шлет даже три смайлика. Один с рукой – большой палец вверх, другой – улыбка, третий – поцелуй.
Я с облегчением выдыхаю. Значит, все хорошо.
А Тёма добавляет:
Я слушать школа ты серый ух.
Я уточняю:
Ты в больнице?
Все хорошо.
И добавляет еще смайлики, такие же оптимистичные.
«Позвони, когда сможешь», – набираю я и тут же стираю. Нельзя, не нужно привязывать к себе этого хорошего мальчика. Ему нужна нормальная девочка, не я. К тому же это все мой взгляд, иначе бы Тёма и внимания на меня не обратил. Им всем нужна не я, а красивая кукла. Тёма не исключение. Просто он такой добрый, что я иногда забываюсь.
Поправляйся скорее.
Я опускаю телефон.
Мир вокруг черно-серый и пустой, в нем клубится мгла, и мне снова слышится запах дыма. А, нет, это сосед на крыльце курит, а у меня открыта форточка.
Я сижу на кровати, смотрю в одну точку и чувствую себя одинокой и ненужной. Если бы меня вдруг не стало, кто‐нибудь заметил бы? Да, конечно: мама и Тёма. Обоим бы стало легче.
Это так грустно, что я не могу сдержать слез. И, плача, кажется, засыпаю.
На этот раз мне снится камень-подвеска на прикроватной тумбочке. Тот самый, который я вчера откуда‐то принесла. Он искрится, еле-еле, но так красиво и завораживающе – невозможно оторваться. Я беру его в руки – он теплый и приятно шершавый. Я снова изучаю шнуровку, потом – эти странные искры. И думаю: вот бы домой! Почему‐то во сне я уверена, что мой дом не здесь.
Сам собой встает перед глазами город – тот, что горел. Сейчас он окутан лиловым сумраком. В воздухе кружатся розовые лепестки, солнце гаснет, бросая последние лучи на статуи ягуаров и лазурь ворот.
Под ногами вниз убегает мраморная лестница. Уверенная, что все это сон – а что же еще? – я шагаю на первую ступень.
Глава 6Скованный
Ненависть плотным туманом окутывает великий Уру́к и дымом горчит на языке. Она пьянит, валит с ног, как пиво в Нижнем городе. Я чувствую ее каждое мгновение – но сейчас сильнее всего.
По Крепостной улице кони ступают медленно: народ должен увидеть своего царя и выказать ему почтение. Народ видит: я жив, я силен. И безоружен – потому что доверяю вам, урукцы. Ради вас я, возлюбленный Шамирам, отказался от своей богини. Для вас я живу – и умру, если понадобится.
Конечно, я давно не молод, но годы подарили мне опыт, а не забрали силу. Я готов хоть сейчас вести армию в бой. Нам не страшны ни демоны пустыни, ни дети Черного Солнца, ни жрецы Земли Кедров. Вместе мы могущественны. Вместе – непобедимы. Любите меня, урукцы, большего я не прошу!
Все это ложь. За поясом у меня спрятан отравленный кинжал – безоружным я не бываю никогда. Особенно если выезжаю в город. Пусть чернь считает меня подобным богу, но и богами люди бывают недовольны. Я же, в отличие от небожителей, не бессмертен.
Никому нельзя сомневаться в моем могуществе. Никому не нужно знать, что я вижу дворцовые стены слишком четко – каждый завиток волос вырезанных в камне богов и героев. Но то, что творится под копытами собственного коня, в моих глазах расплывается. Стоит хоть кому‐нибудь проведать о моей слабости, и я погибну.
С любви начиналось мое царствование. Меня чествовал народ, превозносила армия. Меня полюбила сама великая богиня.
А кончается все ненавистью.
Как любопытно стелется полотно судьбы: некогда с той же страстью и по моему слову урукцы ненавидели прежнего царя, Лугальзаге́си, славного отца моего. Сыновей у него хватало как законных, так и рожденных от блудниц. Мне еще повезло – меня отдали на воспитание садовнику. Кто‐то так и не выбрался из рабства, кто‐то еще ребенком сгинул в гареме. А кого‐то убил я, когда сел на трон.
Царя же растерзала толпа. Интересно, что он почувствовал, когда понял, что венец достанется его ублюдку?
Мысль об этом до сих пор ласкает меня, как свежий ветер в жаркий полдень. Я все прекрасно помню: был вечер, нежный, как грудь блудницы, и такой же ароматный – смердел от пота и благовоний. Я стоял на ступенях храма Шамирам, смотрел, как беснуется на площади чернь, и думал, что счастливее не буду никогда.
Сейчас все грозит повториться – только убивать будут меня. Народ, видите ли, подыхает от голода. Хлеба им! И чистой воды. Царь, ты же говоришь с богами, так попроси их! Кого они послушают, как не тебя?
Глупцы. Боги слышат лишь себя и поступают, как угодно им, а не смертным.
Как же, оказывается, длинна дорога от храма к дворцу – никогда не замечал. Повсюду мрачные взгляды. Простолюдины лежат ниц, а все равно смотрят. И лежат не как раньше, а без почтения. Твари. Полу́чите вы свой хлеб – вечером, на празднике во славу Шамирам. Если я накормлю вас сейчас, меня ославят слабаком. Царскую милость нужно заслужить, я не могу раздаривать ее направо и налево. Стоит дать слабину, как это моментально станет известно соседям. Царь Черного Солнца мечтает отомстить, его армия давно у наших границ и перейдет их со дня на день. Минуло то время, когда я гонял этих лысых паршивцев по лугам до самой пустыни, точно псов с поджатыми хвостами. Сейчас я с трудом сижу в седле, а псы огрызаются. Малейший намек на слабость… Но черни плевать – лишь бы кормили.
Что ждать от простолюдинов!
Например, бунта. И я жду. С тех пор как Шамирам исчезла, жду каждый день. А вот вы – все вы – моей смерти не дождетесь. Я сгною вас в темницах, отправлю на плаху, а сам выживу. Я всегда выживаю.
Но как же тошно! В глазах плывет. Все из-за проклятого пира вчера: пока род Энва́за напился и сдох наконец, уже было за полночь. Сегодня от вина стучит в висках, а поясница ноет так, что хоть кричи. Но после полудня станет еще хуже: придет моя вечная спутница, верная любовница – головная боль.
К демонам все. Чествование Шамирам уже этой ночью. Терпеть осталось недолго. Поклонюсь статуе богини, расскажу, как мы ждем не дождемся ее возвращения из нижнего мира. Как я изнываю – тоскующий, несчастный возлюбленный. Ложь, снова ложь – цветущий сад, за которым я ухаживаю тщательнее, чем приемный отец – за царскими кустами в моем детстве.
– Царь! Великий энзи́ [2]! – вздымается вдруг над толпой.
Старушечий дрожащий голос разрезает тишину, и сгорбленная фигурка простирается перед копытами моего коня. Тот, всегда спокойный, пугается, встает на дыбы. Меня подбрасывает, спину пронзает боль. Все силы уходят на то, чтобы держать лицо и продолжать благостно улыбаться. На самом же деле я думаю, что подлая старуха наверняка из Черного Солнца и все подстроено, чтобы сделать мою слабость очевидной. А может, это и не старуха вовсе? Мужчины в Черном Солнце тонкие, женоподобные, а их лазутчики – искусные лицедеи. Наверняка это переодетый лицедей. Интересно, сколько он заплатил первому из «тысячи»? Надо узнать и перебить цену. Даже «тысяча», пусть они и лучший отряд моей стражи, продаются. Мне нужна их верность, а золота после гибели Энваза в казне прибавилось.