Защемило сердце при этой мысли. Отдать Леночку замуж, — пожалуй, все равно, что опять потерять весь смысл жизни и, на этот раз, уже безвозвратно.
«Ничего не поделаешь! Видно, останусь опять сам-третей с Бобкой и Тузиком. И пальму, которую купил, отдам в приданое, — иначе, все равно, засохнет. А картинки мухи засидят. Картинок не отдам. Пусть хотя какая-нибудь память останется».
Кто-то постучал в дверь, потом, не дожидаясь ответа, приоткрыл ее. Заглянула тараканья рожа старшего.
— Ну, что там?
— Иващенку привели, ваше высокородие. Прикажете сюда?
— Да, да… Ведите.
Дверь распахнулась шире, пропустила кого-то серого, грязного, похожего на заросший плесенью осколок тюремной стены. Блестящие от постоянного трения кандалы звякнули бойко и переливчато. Серое поклонилось, показало лохматый затылок с маленькой круглой лысиной. Лицо рябое, ноги кривятся колесом в слишком широких, не впору сшитых штанах.
За Иващенкой — два надзирателя в мешковатых мундирах и с обвисшими кожаными поясами, к которым прицеплены тяжелые револьверы.
Начальник поглубже сел в кресло, взял в руки карандаш и, прищурив один глаз, посмотрел на его остро отточенный кончик. Розовое видение, только что занимавшее мысли, затуманилось, расплылось, исчезло совсем. Тогда перевел взгляд на серого.
— Имеешь ко мне дело?
— Так точно, ваше превосходительство. К вашей доброте.
Губы у серого слегка дрожат, но, видимо, он старается овладеть собой и отвечает твердо. Даже что-то почти наглое слышится в охрипшем, отвыкшем от разговора, голосе.
Начальнику это не понравилось. Он прицелился кончиком карандаша прямо в живот того надзирателя, который был потолще, и сказал еще суше:
— Можешь рассказывать! Я слушаю.
Серый переступил с ноги на ногу, оглянулся на свою стражу, кашлянул в ладонь. Потом повторил, подчеркивая:
— К вашей доброте! К вашей милости, то есть.
— Слышал уже. В чем дело-то?
— Уж вам одному позвольте доложить. Без этих…
Начальник чувствовал сам, что о том деле, по какому явился Иващенко, удобнее говорить даже и без таких безгласных свидетелей, как эти два надзирателя с отвислыми животами. Но, с другой стороны, остаться наедине с приговоренным было несколько опасно. Тому, все равно, терять нечего. Схватит, например, со стола вот это каменное пресс-папье и раскроит голову, — просто так себе, чтобы отомстить первому попавшемуся человеку за свою собственную неизбежную смерть.
На мгновение опять мелькнуло было розовое видение. Пожалуй, отослать это серое пятно обратно в малый коридор и на том покончить… Уже хотел было отдать приказание, — но служебная исполнительность одержала победу. Начальник слегка выдвинул из стола тот ящик, в котором лежал, на всякий случай, заряженный браунинг, и велел надзирателям выйти за дверь.
Тогда, чтобы сократить до возможных пределов эти переговоры, спросил прямо:
— Просишься в палачи?
— Точно так, ваше превосходительство. Желаю послужить.
— Ты сам осужден уже. Надеешься на помилование?
— Заслужу с Божьей помощью.
— Едва ли. Обещать не могу.
— Ваше превосходительство…
Серый подошел поближе к столу и заговорил, оживленно размахивая грязными, жилистыми руками.
— Мне бы хоть отсрочку исхлопотать! Без заслуги большого не прошу. Вы мне только отсрочку исхлопочите, ваше превосходительство! Содержусь я после суда уже пятую неделю и все еще не имею окончательного решения, и, стало быть, каждую ночь я надеяться должен. Невмочь уже, ваше превосходительство! И потом мне известно, что другого палача в городе не находится. Старого в Сибирь увезли, а из другого города еще когда-то пришлют. Теперь везде работа и всякое начальство своим дорожит, — не отпускает без надобности. Слезно прошу, ваше превосходительство: определите. Уж я за совесть буду стараться, верьте слову.
Начальник смотрел на мелькавшие перед его глазами руки, с длинными черными ногтями, отросшими, как звериные когти, но такие хилые и тонкие. У прежнего палача были совсем другие руки, широкие и мясистые, с твердым бугром мускулов у корня большого пальца. Те, наверное, могли бы очень легко задушить человека, впившись прямо в горло. И бойко завязывали узел на тонкой петле. А этот слабый, неуклюжий какой-то.
Клейкая слюна появилась во рту от этих мыслей.
— Стань подальше! — с отвращением сказал начальник. — Стань там, где стоял раньше, у самой двери.
Серый отошел послушно и почтительно, опустил руки по швам. И теперь выглядел еще более неуклюжим и слабосильным. Заговорил тоже почтительно, без проскальзывавшего вначале натянутого нахальства.
— Я, ваше превосходительство, страдаю по своей вине и никого другого в своей горькой судьбе обвинять не могу. Но все же во мне живое дыхание есть, и если бы мне даже пожизненное заточение, то я бы ножки вам целовал и по гроб жизни за вас молился бы. В малом коридоре сейчас целая толпа народу и иным, говорят, окончательный приговор давно уже вышел. За мастером, стало быть, вся остановка. Вы доложите, кому следует, ваше превосходительство. И впредь до настоящей заслуги хотя бы отсрочку исхлопочите.
Начальник откинулся к спинке кресла. Перед ним, на белых штукатуренных стенах, рябили длинными рядами правильных пятен таблицы рецидивистов. Портреты пожелтели от времени, и многих из тех, кого они изображали, давно уже не было на свете. А сами таблицы были похожи на странную мозаику, сложенную из осколков преступления и позора.
Начальник почувствовал, что он очень устал. Устал всю жизнь разбираться в груде этих осколков, отбирать их, прилаживать один к одному. Все чаще хотелось отдыха, покоя. И особенно теперь, когда приехала девочка…
Он вздрогнул и быстро выпрямился. Серый стоял и ждал, слегка склонившись вперед, смиренный и отвратительный. Казалось, что от его тела, от его грязной одежды шел какой-то особенный запах, похожий на запах разлагающегося трупа.
И вместо ответа, начальник позвонил и коротко сказал вошедшим надзирателям:
— Уведите его.
Серый взмахнул руками.
— А как же… ваше превосходительство… решение-то?
— После. Когда выяснится. Ступай теперь.
Потом начальник долго ходил в раздумье по кабинету, присаживался раза три на клеенчатую кушетку. Думы путались, ползли медленно. А хотелось придумать что-нибудь такое, отчего все это сделалось бы ненужным. Изменить что-то раз навсегда. И чтобы потом можно было жить, уже никогда не думая больше о палачах и смертниках.
Ничего не придумал. Вздохнул, запер на ключ ящик стола с браунингом и поднялся к себе на квартиру. Осторожно, чтобы не услыхала дочь, он пробрался в свою спальню, надел новый мундир, прицепил ордена. Так же осторожно спустился на двор, сел в пролетку и поехал в город.
VIII
В малом коридоре только что отобедали. Еще держится в воздухе острый запах прелой капусты, смешанный с зловонием утреннего ушата. Крупицын лежит животом кверху, громко рыгает. Помешанный бормочет свою просьбу. Он еще не принимался за еду, и в его бачке, поверх остывшего борща, плавают мелкие крупинки сала.
Высокий едва проглотил две-три ложки. Что-то сжимало горло, мешало глотать. Петров тоже ел мало. Теперь сидит, поджав ноги, и смотрит в заплеванный пол.
— Если помрет, то это и к лучшему.
Высокий взглянул на товарища.
— Ты что?
— Про хозяйку думаю. На суде-то не видал ее. Она больная у меня. В ногах вроде как водянка, ну, и оголодала за последнее время. Если помрет, говорю, то и к лучшему. Не будет горя нести.
— А ребята?
— Ребят разберут. Родственники найдутся, а если нет, то и казна должна определить, куда ни на есть. Я теперь все равно, что казенный человек.
— Не определят, думаю! Тут в четвертом номере один вроде адвоката сидит. Ты поспрошал бы.
— Это еврейчик?
— Нет, другой. Тот молчит больше, но Абрамка его хвалит. По политическому делу.
— Все равно, как Бог. Разве успеешь что сделать? Может, завтра поведут уже. Помилование обещали, а вот все нет что-то.
Телеграфист вслух учит неправильные спряжения и обрывки чуждо звучащих слов долетают в шестой номер. Скуластый прислушался, широко улыбнулся.
— Вот черт коричневый, как зудит здорово! А столяра не слыхать. Должно быть, из казенного пайка очищенную гонит.
Перед обедом было маленькое событие: водили в контору кривоногого из пятого номера. Пока он отсутствовал, строили тысячи предположений. Остановились на том, что кривоногому, должно быть, объявляют помилование. И поэтому у всех еще сильнее разгорелась всегда тлевшая надежда… Один Абрам сомневался.
— Ужо подождите немного! Если он помилован, то уже не вернется в этот коридор. Посадят к каторжанам.
Но заключенный из пятого номера вернулся. Дверь его камеры громко захлопнулась, замок щелкнул.
— Иванченко, зачем водили?
Знали, что от кривоногого трудно добиться слова, и поэтому не особенно надеялись на ответ. Но Иванченко ответил.
Оказалось, ходил еще раз подать прошение о пересмотре дела.
— Только всего? А тебя что, красным яичком подарили в конторе-то? — интересовался подозрительный Крупицын. — Больно уж ты весел вернулся.
Кривоногий стих. Слышно было, как заходил по-прежнему взад и вперед. И к послеобеденному времени все это событие отошло уже в спокойную область прошлого.
Абрам читает. Книг в малый коридор попадает немного, потому что и вся тюремная библиотека очень скудна. Все больше тоненькие, разгонисто напечатанные на серой бумаге брошюры религиозно-нравственного содержания. Читая их, Абрам начинает искренно и глубоко ненавидеть то, к чему до этого времени относился с равнодушным безразличием.
Хочется поделиться думами, — но не с кем. От одного, — осужденного невинно, — все равно, не дождаться ответа. Другой — тоже политический. Три с половиною года тому назад участвовал в крупном террористическом акте. Потом жил нелегально, но недавно его изловили и осудили. Его товарищи по делу казнены уже давно.