то бессмертен в моих мыслях – мыслях, объемлющих вселенную, заключающих в своих пределах вечность? Что с того, что его земное одеяние сброшено, словно скошенный сорняк? – Манфред живет в моей душе, такой же прекрасный, благородный, цельный, как когда я впервые услышала его голос; нет, теперь его жизнь более полна, более истинна. Прежде он существовал лишь в скромном святилище, заключавшем в себе его дух – теперь же стал частью всего; этот дух окружает меня, проникает в меня; при жизни мы с ним были разделены, но смерть соединила нас навечно.
Лицо Лостендардо пугающе потемнело. Деспина умолкла; он ждал, словно море перед штормом, словно грозовая туча, готовая пролиться дождем. Буря страсти, вздымающаяся в его сердце, была слишком сильна, чтобы найти себе быстрое излияние; гнев копился и клубился в глубинах его души в ожидании первой молнии и раскатов грома.
– Твои доводы, красноречивая Деспина, – заговорил он наконец, – поистине неопровержимы. И как хорошо служат твоей цели! Я слышал, Коррадино теперь в Пизе; ты наточила мой кинжал – и, прежде чем роса завтрашней ночи заржавит его лезвие, за твои оскорбительные слова я отплачу делом!
– Как же ты ошибаешься во мне! Неужто моя любовь тебя оскорбляет? Лостендардо, когда ты впервые меня узнал, я была неопытной девушкой; я любила, не зная, что такое любовь, и, заключив свою страсть в узкие пределы, поклонялась Манфреду, как каменному идолу, которого можно разбить – и тем уничтожить. Теперь я стала иной. Прежде я могла обращаться с тобой презрительно или гневно, но теперь эти низменные чувства мертвы в моем сердце. Меня воодушевляет лишь одно: жажда иной жизни, иного бытия. Странное место наша земля – все доброе быстро ее покидает; и не сомневаюсь, что, стоит мне достаточно возвыситься над человеческими слабостями, – придет и мой черед покинуть это место скорби. Я готовлюсь лишь к этому мигу; и, стремясь стать достойной единения с тем отважнейшим, благороднейшим, мудрейшим из людей, что прежде украшал человечество, но теперь его покинул, я посвятила себя борьбе за его праведное дело. Ты несправедлив, если полагаешь, что в моих словах есть хоть капля ненависти, что сейчас, когда я пришла и по доброй воле отдалась на твою власть, к моей преданности делу примешались какие-либо низменные чувства. Можешь навеки заточить меня в подземельях этого дворца, как шпионку гибеллинов, можешь казнить, как преступницу. Но прежде, чем так поступить, ради самого себя – остановись, задумайся над выбором, который я предлагаю тебе: выбором между славой и бесчестием. Вспомни свою прежнюю любовь к Швабскому дому; подумай, что ты, ныне заклятый враг его наследника, можешь стать его ближайшим другом и из всех сердец исторгнуть себе хвалы за то, что вернешь Коррадино власть и почести, которые принадлежат ему по праву. Сравни этого принца с лицемерным, кровожадным, бесчестным Карлом. Когда погиб Манфред, я уехала в Германию и жила там при дворе графини Элизабет – и ежечасно была свидетельницей добродетелей, талантов и душевной высоты Коррадино. Отвага его духа превозмогает слабость неопытной юности; в нем воплотилось благородство всего Швабского дома, а кроме того, чистота и доброта, привлекающие к себе уважение и любовь даже старых, умудренных жизнью придворных Фридриха и Конрада. Ты отважен – и был бы великодушен, если бы пламенные страсти, подобно лесному пожару, не уничтожили в своей ярости все твои благородные чувства; как можешь ты служить орудием Карла? Его недобрый взгляд и хитрая усмешка ясно говорят о низости души. Алчность, жестокость, грубость, притворство – вот его главные свойства, и каждое из них делает его недостойным захваченного престола. Пусть возвращается в Прованс и там деспотически властвует над изнеженными, угодливыми французами; но итальянцы рождены свободными, и им нужен иной властитель. Они не могут склониться перед тем, кто обратил королевский дворец в притон менял, чьи полководцы – ростовщики, придворные – торговцы или монахи, кто подло присягнул на верность врагу свободы и добродетели Клименту, убийце Манфреда. Король их, как и они сами, должен быть облачен в броню доблести и простоты; украшения его – копье и щит, сокровища – благосостояние подданных, войско – их непоколебимая любовь. Карл видит в тебе орудие; Коррадино увидит друга. Карл сделает тебя ненавистным тираном провинции, стонущей под твоим игом; Коррадино – правителем процветающего и счастливого народа…
Она осеклась, умолкла на несколько мгновений, а затем продолжала:
– Хотела бы я понять по твоему лицу, находят ли мои слова хоть малый отклик в твоем сердце! В последний раз мы виделись в Неаполе. Тогда, быть может, я тебя ненавидела; теперь нет. Тогда твои проклятия Манфреду воспламенили во мне гнев; но после смерти его, как я и сказала, в моем сердце умерли все чувства, кроме любви, – и, думается мне, там, где есть любовь, вражде не место. Ты говорил, что любишь меня; и, хоть в былые времена та любовь была сестрой ненависти, а после – бедной узницей в твоем сердце, под охраной гнева, ревности, презрения и жестокости – все же, если то была любовь, мне думается, ее божественная природа должна очистить твое сердце от низменных чувств; и теперь, когда я, невеста Смерти, уже не принадлежу миру сему, быть может, добрые чувства пробудятся в твоей груди и склонят прислушаться к моему голосу? Если ты в самом деле меня любил, неужто теперь не станешь мне другом? Неужто не сможем мы рука об руку идти одним путем? Вернись к былой вере; и теперь, когда дверь в прошлое запечатана смертью, пусть дух Манфреда увидит с небес, как его раскаявшийся друг станет надежным союзником его преемнику, последнему и лучшему из отпрысков Швабского дома!..
Деспина умолкла; вид мрачного торжества, озарившего лицо Лостендардо, как озаряет окрестности ночной пожар, заставил ее прервать свои речи. Он не отвечал; однако, если прежде стоял неподвижно, вперив в нее взор – теперь принялся ходить по залу взад-вперед, опустив голову, словно обдумывая какой-то план. Неужто взвешивал ее доводы? Если сейчас он колеблется – несомненно, великодушие и прежняя верность возьмут в нем верх! И все же она не осмеливалась надеяться; сердце ее сильно билось; она упала бы пред ним на колени, но боялась пошевелиться, ибо ее движение могло нарушить ход его мыслей и остановить поток добрых чувств, которые, как она надеялась, в нем пробудились; она подняла взгляд и начала беззвучно молиться. Несмотря на яркий свет свечей, в темном окне мерцала одна далекая звездочка; взгляд Деспины остановился на ней, мысли обратились к бесконечному простору и вечности, символ которых мы видим в звездах; ей подумалось, что это дух Манфреда, и всей душой она обратилась к нему, молясь, чтобы он вселил благой свет в сердце Лостендардо.
Несколько минут прошли в напряженном молчании; наконец Лостендардо приблизился к ней.
– Деспина, позволь мне поразмыслить над твоими словами; завтра я дам ответ. Оставайся во дворце до утра, а наутро сама сможешь судить о моем раскаянии и возвращении к былой вере.
Он говорил с намеренной мягкостью. Лица его Деспина не видела: он стоял спиной к свету. Она подняла взгляд – звездочка в окне над головой Лостендардо мигнула, и это показалось ей добрым знаком. В сильном волнении мы порой становимся подвластны самым странным суевериям, а Деспина жила в суеверные времена. Ей подумалось, что звезда велит ей повиноваться и обещает защиту Небес; и верно, откуда еще ей ждать защиты?
– Я согласна, – ответила она. – Прошу об одном: найди человека, который передал тебе кольцо, и сообщи, что я в безопасности, чтобы он не боялся за меня.
– Сделаю, как ты просишь.
– А я доверюсь твоей заботе. Я не могу, не смею тебя бояться. Если ты меня предашь – останется верить лишь нашим святым защитникам на небесах.
Лицо ее было так спокойно, светилось такой ангельской верой в добро и готовностью предать себя в руки Божьи, что Лостендардо не осмеливался на нее взглянуть. На один лишь миг – когда она, умолкнув, не сводила глаз со звезды в окне – его охватило желание броситься к ее ногам, открыть свой дьявольский план, поручить свое тело и душу ее водительству, повиноваться ей, служить, боготворить. Но этот порыв мелькнул и исчез; на его место вернулась жажда мести.
С того дня, когда Деспина отвергла Лостендардо, огонь ярости бушевал в его сердце, пожирая все здравые и добрые чувства – благородство, сострадание, честь. Он поклялся не спать в постели и не пить ничего, кроме воды, пока не смешает свой первый кубок вина с кровью Манфреда. Эту клятву он исполнил. Но странная перемена произошла с ним в миг, когда он осушил нечестивый кубок. Словно дьявол вселился в него и неустанно подстрекал к преступлению, от которого удерживала лишь надежда довести свою месть до конца. Но теперь Деспина была в его власти – и, казалось, судьба хранила его столь долго лишь для того, чтобы он смог обрушить на пленницу всю свою ярость. Когда она говорила о любви, он размышлял о том, как обратить эту любовь в пытку. План был готов; и теперь, поборов минутную человеческую слабость, он направил все мысли к его исполнению. Однако долее оставаться с Деспиной он боялся и потому ее покинул, пообещав прислать слуг, которые покажут, где расположиться на ночь.
Прошло несколько часов; но никто не приходил. Свечи почти догорели и гасли одна за другой, мерцающие лучи небесных звезд теперь смело соперничали с их меркнущим светом. Тени от высоких окон, прежде невидимые, вытягивались на мраморном полу. Деспина смотрела на эти тени, сперва бессознательно, пока не заметила, что их считает: один, два, три… прутья железной решетки, надежно вделанные в камень.
– Какие толстые прутья! – промолвила она. – Эта комната могла бы быть просторной, но надежной тюрьмой!
И вдруг, словно по наитию, поняла, что это и есть тюрьма, а она узница. Ничего не изменилось с тех пор, как она смело вошла в эту комнату, считая себя свободной. Но сомнений в ее нынешнем положении не оставалось, и словно невидимые цепи сковали тело; воздух сделался затхлым и спертым, как в тюремной камере; звезды, чей свет прежде ее подбадривал, теперь казались мрачными вестницами грядущей опасности и крушения всех надежд на успех дорогого ей дела.