акая-то девушка и покупала хлеб; оба подозревали, что это одна и та же особа, но точно сказать не могли, ибо даже не пытались ничего разузнать. Поистине любознательность явно не тревожила эти простые умы.
Весь день провели моряки за починкой судна; стук молотков и голоса мужчин за работой гулко разносились по берегу, смешиваясь с неумолчным плеском волн. Не время было исследовать башню в поисках ее таинственной обитательницы – сверхъестественной или земной, но явно избегающей встречи со всяким живым существом. Вернон, однако, обошел вокруг башни и внимательно осмотрел все закутки внутри: но голые грязные стены ее не являли никаких признаков обитаемого жилья, и даже ниша в стене у лестницы, которую он утром не заметил, выглядела столь же пустой и заброшенной. Покинув башню, он отправился бродить по близлежащему сосновому лесу; скоро он оставил все попытки разрешить загадку и снова погрузился в мысли, более близкие его сердцу – как вдруг заметил на земле у своих ног женскую туфельку. Со времен Золушки не видывал мир таких крошечных туфелек; все в ней говорило о юности, изяществе и красоте. Вернон ее поднял: он часто восхищался маленькими ножками Розины, и первая мысль его была – подойдет ли ей этот башмачок? Странно, очень странно! – должно быть, это туфелька девы-невидимки! Так, значит, огонь в башне и вправду зажигает некий призрак – призрак довольно-таки материальный, раз ноги его нуждаются в обуви; и какой обуви? – с таким изящным подъемом, такого прекрасного кроя, во всем сходной с туфельками Розины! Снова образ покойной возлюбленной овладел его душою, и сердце наполнили тысячи воспоминаний, пустячных и ребяческих, но для влюбленного исполненных невыразимой прелести; бросившись на землю, горько, горько зарыдал Вернон над злосчастной судьбой нежной сироты.
К вечеру моряки закончили работу, и наш герой вернулся вместе с ними в лачугу, где они решили переночевать, а завтра с утра, если позволит погода, продолжить путешествие. Вернон не рассказал своим спутникам о туфельке. Часто он оглядывался назад – но башня темным силуэтом возвышалась над серыми волнами, и огонек не светился в окне. Хозяйка лачуги постлала гостям на полу, а единственную кровать предложила благородному гостю; но тот отказался лишать хозяев их законных владений и, завернувшись в плащ, бросился на охапку сухих листьев, надеясь забыться сном. Он проспал несколько часов: проснулся – все вокруг молчало, лишь тяжелое дыхание спящих моряков нарушало тишину. Он встал и, подойдя к окну, взглянул на башню; огонек горел, бросая слабые лучи во мрак утихшего моря. Поздравив себя с нежданной удачей, молодой баронет тихо вышел из хижины и, плотнее запахнув плащ, быстрым шагом направился вокруг залива к башне. Вот он на месте: огонь все горит. Войти и вернуть даме туфельку – этого даже вежливость требовала; однако Вернон решил подойти незамеченным, чтобы на сей раз хозяйка башмачка не сумела улизнуть. К несчастью, поднимаясь по узкой тропе, он наступил на шатающийся камень; тот оторвался и с грохотом покатился вниз. Генри бросился вперед, желая быстротой натиска поправить свою неуклюжесть. Вот он у двери – входит – все вокруг молчаливо и темно. Он подождал в нижней комнате – и ему почудился едва слышный звук. Вот он взбирается по лестнице, вот поднимается наверх – но здесь его встречает непроглядная тьма; ночь беззвездна, и ни один луч света не проникает сквозь единственное отверстие. Молодой человек зажмурил глаза, затем снова открыл, надеясь хоть так уловить какой-нибудь слабый блуждающий отсвет – все напрасно. Ощупью он обошел комнату, остановился и затаил дыхание – и, прислушавшись, уверился ясно, что рядом с ним в комнате есть кто-то еще, что воздух слегка колеблется от чужого дыхания. Ему вспомнилась ниша у лестницы; но прежде, чем идти туда, Вернон решил заговорить – и несколько мгновений колебался, не зная, что сказать.
– Должно быть, – отважился он наконец, – какое-то несчастие стало причиною вашего отшельничества; и если помощь мужчины… джентльмена…
Слова его были прерваны восклицанием; голос из могилы произнес его имя – милый голос Розины:
– Генри! Генри, тебя ли я слышу?
Он бросился на голос – и заключил в объятия живое прекрасное тело своей оплаканной возлюбленной, своей Невидимки; ведь даже сейчас он не видел ее, хотя сердца их бились грудью в грудь, а рукою, обвитой вкруг талии, он удерживал ее от падения – ибо она готова была лишиться чувств; а поскольку рыдания мешали ей говорить, не рассудок, а лишь инстинкт, наполнивший сердце бурной радостью, подсказал Вернону: здесь, рядом с ним, в его объятиях – та, кого он обожает всем своим существом, живая и невредимая.
Утро застало влюбленных, столь чудесным образом нашедших друг друга, на волнах умиротворенного моря: при попутном ветре отплыли они в город Л***, а после – в поместье сэра Питера, откуда Розина три месяца назад бежала в таком ужасе и отчаянии. Солнечный свет рассеял тени и открыл прекрасный облик девы-невидимки. Страдание и скорбь оставили на нем свою печать, но все та же милая улыбка играла на губах, и голубые глаза сияли все тем же нежным светом. Вернон показал ей туфельку и объяснил, что побудило его раскрыть тайну хранительницы маяка; даже сейчас он не осмеливался спросить, как сумела она выжить в этих безлюдных местах, зачем пряталась от людских глаз, почему не нашла его, не бросилась к нему за помощью – ведь под его защитой ей нечего бояться, и любовь оградила бы ее от любых опасностей! Но, едва он заговорил, Розина отпрянула, смертельная бледность выступила на ее щеках, и прерывающимся голосом она прошептала: «Проклятие твоего отца… те ужасные угрозы!..» Так выяснилось, что гнев сэра Питера и жестокость миссис Бейнбридж наполнили Розину безумным, непобедимым ужасом. Она бежала из дома, охваченная страхом – не раздумывая, не строя планов, почти без гроша в кармане; опомнившись, она поняла, что теперь все пути для нее закрыты. В целом мире кроме Генри у нее не было друзей. Куда идти? Найти любимого значило и его, и себя ввергнуть в пучину несчастия, ибо сэр Питер заявил, подтвердив свою речь божбой и проклятиями, что скорее согласится увидеть их обоих в гробах, чем мужем и женой. Несколько дней несчастная блуждала по округе, днем пряталась и выходила только по ночам. Наконец она набрела на заброшенную башню и здесь нашла приют. Как она тут выжила, Розина и сама толком не могла рассказать: днем она бродила по лесам или спала в подвале башни – укрытии, никому не известном и никем не обнаруженном, по ночам же сидела у окна при свете горящих сосновых шишек. Ночь стала для нее любимейшим временем: ей казалось, что вместе с темнотой приходит безопасность. Она не знала, что сэр Питер покинул свое поместье, и страшилась, вдруг он откроет ее убежище. Единственная надежда ее была на Генри: он вернется, он не успокоится, пока ее не отыщет! Она призналась, что приближение зимы ее страшило: она слабела, худела и боялась умереть, не дождавшись своего возлюбленного.
Несмотря на все его заботы, за возвращением Розины к безопасности и удобствам цивилизованной жизни последовала болезнь: много месяцев прошло, прежде чем на щеках ее расцвел румянец, к рукам и ногам вернулась прежняя округлость, и она снова начала походить на свой портрет, написанный в дни блаженства, до всех печалей и тревог. Копия с этого портрета украсила башню, где страдала Розина и где, несколько лет спустя, я нашел приют. Сэр Питер, счастливый избавлением от мук совести и возвращением приемной дочери, забыл все свои возражения и с величайшей охотой благословил ее на брак с сыном; миссис Бейнбридж в их доме более не появлялась. Но каждый год они проводят несколько месяцев в своем валлийском имении, где бедная Розина после жестоких гонений вновь обрела жизнь и счастье. Генри позаботился обустроить и обставить башню так, как я описал; часто приходит он сюда со своей «невидимкой», дабы на самом месте действия обновить воспоминания о происшествиях, которые среди ночных теней, в забытых миром развалинах привели их в объятия друг друга.
Брат и сестра
Известно, что ненависть между двумя семьями или борьба партий, в средневековых итальянских городах часто приводившая к кровопролитию и столь живо описанная Шекспиром в «Ромео и Джульетте», не ограничивалась лишь веронскими семьями Монтекки и Капулетти: история подобной вражды отыщется чуть ли не в каждом городе этого прекрасного полуострова. Жертвами ее становились даже самые знатные и славные; то и дело можно было видеть изгнанников: семьи, еще вчера утопавшие в роскоши и наслаждавшиеся всеми радостями жизни в родном доме, а ныне лишенные всего, что имели, выходили из ворот города и медленно, скорбной поступью двигались к какому-нибудь близлежащему убежищу, где им предстояло начать новую жизнь, в бедности и зависимости – и до конца дней мыкать горе, если только счастливый случай не помогал им поменяться местами со своими противниками, сделав страдальцами вчерашних тиранов. В стране, где каждый город являл собою независимое государство, сменить один на другой означало покинуть родные края и отправиться в чужие земли – или и того хуже: ибо каждый город питал к своему соседу презрение или ненависть, и часто случалось, что скорбному изгнаннику предстояло отныне влачить существование среди людей, которых он прежде оскорблял или унижал. Молодые и смелые могли поступить на иностранную службу. Но это означало покинуть милую Италию, навеки порвать связь и с семьей, и с родиной! А это несчастье для итальянцев всегда особенно нестерпимо. Родные стены, жилища предков, знакомые картины своей юности они любят с жаром под стать итальянскому климату.
Вот почему нередко случалось, что иные из них, как Фоскари в Венеции, предпочитали нищету и тяготы в родном городе опасному существованию среди чужаков в отдаленных землях; или же, если их все-таки вынуждали покинуть излюбленные пределы, старались поселиться где-нибудь поблизости, чтобы, едва представится случай, воротиться и отменить решение, приговорившее их к скорбной доле.