Теперь, паломники, причина моей скорби вам известна; и, судя по обильно проливаемым вами слезам, несчастный, сидящий пред вами, вызвал у вас искреннее сострадание. Вспоминайте же Буркхардта и его горести в своих молитвах; и когда преклоните колени в святилище, куда лежит ваш путь, – не забудьте обо мне.
Старший из пилигримов тщетно пытался ответить; избыток чувств стеснил его дыхание и лишил речи. Наконец, скинув с себя плащ паломника и бросившись к ногам Буркхардта, он вскричал прерывающимся голосом:
– Зри – пред тобою сын Иды! Взгляни на моего юного спутника – это ее дочь! Дети той, кого ты так горько оплакиваешь, преклоняют перед тобой колени. Мы пришли молить о прощении и любви – и страшились услышать отказ. Но, благодарение Богу, смягчившему твое сердце: теперь осталось лишь молить, чтобы ты согласился терпеть наши неумелые попытки облегчить твою скорбь и наполнить светом и радостью твои последние годы.
В изумлении и волнении взирал на них Буркхардт. Казалось, ему предстало дивное видение; один вздох – и оно развеется. Когда же старый рыцарь убедился, что это не бред и не призрак, буря чувств овладела им: он упал на грудь старшему из пилигримов и лишился сознания. Тот с помощью сестры поднял старика, и соединенными усилиями они вскоре привели его в чувство. Когда Буркхардт увидел, как младшая паломница – живой образ Иды – склоняется над ним с выражением самой нежной тревоги и заботы, на миг ему показалось, что смерть положила конец земным страданиям, и взору его открылись Небеса.
– Великий Боже! – вскричал он. – Я недостоин таких Твоих милостей! Помоги мне принять их как подобает!.. Нет нужды, – добавил он немного погодя, прижимая обоих пилигримов к груди, – просить подтверждения ваших слов и моей радости. Все, все говорит о том, что вы поистине дети моей милой Иды. Скажите же, что с вашей матерью? Она мертва? Или я могу надеяться снова прижать ее к сердцу?
Старший пилигрим, по имени Герман, отвечал: уже два года прошло с тех пор, как у него на руках матушка испустила последний вздох. Последняя ее молитва была о том, чтобы Небеса простили горе, которое причинила она своему отцу, и не позволили ее ошибке пасть на головы детей. Отец же их, добавил он, умер еще много лет назад.
– Матушка, – продолжал Герман, достав из-за пазухи небольшой запечатанный пакет, – на смертном одре приказала передать это тебе в руки. «Сын мой, – так просила она, – когда я умру, если отец мой еще жив, бросься к его ногам и не оставляй молений, пока не получишь от него обещание прочитать это письмо. В нем я рассказываю о раскаянии, которое, быть может, побудит отца взять назад свое проклятие; тогда тому, что останется вскоре от любимой им когда-то Иды, легче будет лежать в могиле. Опиши ему часы скорби и муки, омрачившей даже твои юные годы. Сын мой, утоми его мольбами – и не смолкай, пока не вынудишь у него прощение».
Как ты понимаешь, я торжественно поклялся исполнить просьбу матери; и, едва позволила скорбь от потери столь любящей и дорогой нам родительницы, мы с сестрой решили явиться к тебе в замок в одежде пилигримов – и здесь, если увидим, что ты по-прежнему не прощаешь и не хочешь слышать мольбы матери, попробовать постепенно завоевать твою привязанность.
– Дитя мое, – отвечал Буркхардт, – хвала Господу, по чьему приказу из каменной скалы забил источник; Он ударил жезлом в мое иссохшее, окаменевшее сердце – и извлек оттуда потоки раскаяния и любви. Но, не откладывая, прочтем печальную повесть о скорбях твоей матери. Хочу, чтобы и вы, дети, ее послушали: узнаем, в чем она винила себя, в чем оправдывала.
Буркхардт спрятал лицо в ладонях и несколько мгновений боролся со своими чувствами. Наконец он сломал печать и голосом, порой прерывающимся от волнения, прочитал письмо.
Возлюбленный мой отец – если дочь еще вправе называть тебя этим нежным именем! Чувствуя, что дни мои сочтены, пока еще остались силы, в последний раз попытаюсь найти в твоем сердце хотя бы жалость к той, кого ты прежде так любил, – и умолить тебя снять проклятие, тяжелым грузом лежащее у меня на сердце. Отец мой, я не так виновна и порочна, как ты думаешь. Не воображай, что я могла, презрев все узы долга и благодарности, покинуть нежнейшего из родителей, оставить его печальным, одиноким вдовцом и соединиться с сыном его заклятого врага, если бы не надеялась пламенно, всем сердцем – нет, если бы не лелеяла почти как непреложную истину мысль, что, узнав о моем замужестве, ты скоро простишь грех, на который я решилась лишь из страха, что ты отвергнешь наш союз. Я твердо верила, что и муж разделит мою любовь к отцу и станет вместе со мной, как нежный сын, заботиться о твоем счастье и благополучии. Ни на миг не могла я вообразить, что нанесу сердцу отца незаживающую рану! Моя юность и пламенные увещевания мужа, быть может, до некоторой степени извиняют мое прегрешение.
День, когда я узнала, что ты обрушил на меня роковое проклятие и твердо решил никогда больше со мной не видаться, оставил в моей памяти неизгладимый след. В тот миг казалось, что Небеса меня покинули, что на мне горит клеймо отцеубийцы! Мозг и сердце пылали, словно в огне, но кровь оледенела и застыла в жилах. Смертный холод сковал все мои члены, уста окаменели. Я не могла даже плакать – внутри иссяк источник слез.
Не знаю, долго ли я оставалась в таком состоянии; я лишилась чувств и пришла в себя лишь через несколько дней. Когда полное сознание собственной гибели ко мне вернулось, я рвалась немедленно броситься к тебе, упасть к твоим ногам, если возможно, вымолить прощение; но не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. К тому же скоро я узнала, что мои письма к тебе возвращались нераспечатанными, а муж наконец сообщил, что все его попытки с тобою повидаться также остались совершенно бесплодны.
И все же, едва силы ко мне вернулись, я отправилась в замок; но, к несчастью, едва войдя, встретила сурового и грубого слугу, который, как оказалось, знал меня в лицо; он сообщил, что все мои попытки увидеться с его хозяином будут бесполезны. Я просила, умоляла, даже становилась перед ним на колени на голой земле. Он даже слушать не стал – вместо этого подвел к воротам и у меня на глазах выгнал старого привратника, который меня впустил; этот старик ушел вместе со мной и потом верно служил мне до самой своей смерти. Видя, что все усилия тщетны и что уже несколько старых слуг потеряли место из-за меня, с совершенно разбитым сердцем я покорилась судьбе и оставила дальнейшие попытки.
После рождения сына (чьей верности и любви доверяю эту печальную повесть) муж мой с нежнейшей заботой употребил все доступные ему средства, чтобы развеять мою печаль; в то время он получил по наследству ценное имение в Италии и предложил переехать в эту дивную страну, где ничто не будет напоминать мне о прошлом. Однако ни заботливое внимание моего милого Конрада, ни яркий солнечный свет и теплый ветер с моря не могли разогнать столь глубокую, неутолимую печаль; и скоро я поняла, что Италия со всеми ее красотами для меня не сравнится с милой родиной, с ее суровыми горами, одетыми темной сосновой хвоей.
Вскоре после приезда в Рим я родила дочь – событие, за коим слишком скоро последовала смерть моего дорогого мужа. Необходимость постоянно заботиться о младенце в какой-то мере облегчила боль этой страшнейшей из потерь. Но и в самой глубине скорби, переполнявшей сердце, Бог знает, как часто, склоняясь над постельками сына и дочери в их детских недугах, с запоздалым раскаянием вспоминала я ту нежность и заботу, с которой ухаживал за мной во время болезни самый любящий из отцов!
Долго и трудно боролась я со своими чувствами и не раз просила Бога сохранить мне жизнь лишь для того, чтобы я могла наставить детей в истинах веры и научить их искупить грех своей матери. Милосердные Небеса услышали эту молитву; я получила дар, о котором просила; верю, дорогой отец, что, если ты откроешь этим детям свое сердце – увидишь, что я воспитала их в святой любви и страхе Божьем, и найдешь в них усердных заступников за меня. Быть может, они заступятся за меня и выше – когда Небо призовет твою дочь на Страшный суд и… о, каким тяжким обвинением против нее станет проклятие отца и господина! Отрекись от него, отец! Молю, сними ужасное проклятие с бедной кающейся Иды! – пришли свое благословение, как ангел милосердия, и помолись о даровании ей вечного покоя. Прощай навсегда, отец! – навсегда прощай! Крестом, к изображению коего прижимаю сейчас горящие в лихорадке губы, Тем, Кто в неизмеримом милосердии Своем взошел на этот крест, дочь твоя, когда-то столь любимая Ида, молит и заклинает тебя не презреть ее мольбу!
– Дитя мое! Дорогое дитя! – с рыданиями воскликнул Буркхардт, и письмо выпало у него из рук. – Пусть Отец Всевышний простит тебя так же нелицемерно, как из глубины истерзанного сердца я тебя прощаю! Если бы кающийся отец мог прижать тебя к груди, собственными устами уверить в своей любви, стереть с твоих глаз горькие слезы! Что ж, хотя бы дорогие воспоминания о тебе он будет лелеять и охранять ревнивее, чем собственную жизнь.
Весь следующий день Буркхардт провел в своих покоях, допустив к себе лишь доброго отца Иеронима; после событий прошедшего дня ему требовался долгий отдых. Однако на следующее утро он вышел в зал, где уже нетерпеливо ждали его Герман и юная Ида. Бледное лицо еще хранило следы пережитого волнения; однако старик нежно поцеловал внуков, а затем с ласковой улыбкой надел на шею Иды массивную, богато украшенную золотую цепь с закрепленной на ней связкой ключей.
– У замка появилась новая хозяйка, – промолвил он, – и пора наделить ее подобающими знаками власти. Но погодите-ка! – рожок привратника возвещает, что за свои обязанности хозяйке придется приняться прямо сейчас. Кто это к нам едет? – продолжал он, выглядывая из окна на аллею. – Клянусь святым Губертом, сюда скачет статный молодой рыцарь, и мы с радостью его примем – конечно, если будет угодно хозяйке. Покажи-ка, Виллибальд, что там у тебя! Письмо от нашего доброго друга, аббата из обители Святого Ансельма. Что же он пишет?