— Дезертиры политикой не интересуются, — заметила, усмехнувшись, Матвеева, обиженная самим фактом, что кто-то о ней слыхом не слыхивал.
— Извиняйте, Нина Ивановна, — сказал сержант с плохо скрытой иронией. — Я, понимаете, шофер, мое дело — баранку крутить. А стрелять я не любитель, тем более в безоружных.
— Это нам подходит. Как звать?
— Янош Чепрага, из-под Кишинева.
— Вот что, Чепрага, — распорядилась Матвеева, — отдай автомат и пошли с нами.
— С вами я, пожалуй, пойду, — улыбнулся Чепрага, — а насчет автомата не горячись.
— Черт с тобой, — махнула рукой Матвеева. — Только не балуй, поставь на предохранитель...
Они пересекли школьный двор, пробежали несколько переулков и вышли к центральной площади, на которой стояло здание горисполкома. Прежде ухоженное, свежеокрашенное, сейчас оно выглядело ужасно. На всех пяти этажах в окнах не было стекол. Проем входных дверей прикрывали полурас-щепленные доски. Стены сверху донизу были испещрены пулевыми отметинами.
— Мама родная, — ахнула Илона, разглядывая горисполком расширенными от ужаса глазами. — Что здесь произошло?
— Штурм был, — пояснил Чепрага. — Атаковали несколько раз, но без особого результата. Над крышей пока что флаг Приднестровской республики.
— Нам нужно туда, — решительно сказала Матвеева.
— Зачем жизнью рисковать? — спросил Чепрага, разглядывая стоявшие напротив дома.
— Прежде всего, чтобы быть среди своих. Во-вторых, там штаб, куда стекается вся информация.
— Лично я ни за какую информацию платить головой не желаю, — ответил Чепрага. — Площадь насквозь простреливается.
Матвеева смерила его уничтожающим взглядом и холодно отчеканила:
— От мужиков никакого проку, они только обуза. Я пойду сама!
— И я, — подхватила Илона.
Вот же бабы проклятущие. Сами лезут под пули и его подталкивают.
— Стоять! — зашипел Чепрага, схватив Илону за руку. — Надо ж было мне с вами, дурищами, связаться!
— Не смей обзывать, — возмутилась девушка.
— Заткнись! Меня слушать! Командовать буду я, — заявил Чепрага. — Бегу первым. Вон до той елки, третьей от края. Залегаю. Пока не махну рукой, вы — ни с места, а как сигнал дам — пулей вперед. И зигзагом, зигзагом...
— Понятно, — кивнула Матвеева. — Ты в Афгане воевал?
— Не имеет значения, — отмахнулся Чепрага. — Я пошел.
Сержант напружинился, подобрался и ринулся вперед. Он мчался стремительно, пригибаясь и петляя, — так научила его война. Пули вспороли асфальт позади, когда старшина всей тяжестью могучего тела рухнул под ель. Толстенный ствол и густая хвоя защищали надежно, но Чепрага не дал себе расслабиться. Выбрав позицию поудобней, вскинул автомат. Успел засечь окна в здании напротив, блеснувшие вспышками выстрела, и дал по ним несколько очередей. Тут же взмахнул рукой, подавая женщинам сигнал.
Надо отдать им должное, бежали бабоньки споро, выделывая кренделя, подпрыгивая, виляя из стороны в сторону, а Чепрага стрелял по окнам короткими очередями, прикрывая, спасая, защищая. Кого, он и сам не знал. Может, Агнешку?..
— Спасибо тебе, парень, — тяжело отдуваясь, сказала Матвеева, когда все трое оказались в пустом вестибюле горсовета. — Кабы не ты, могли бы не добраться. Что делать будешь теперь?
— Ну и хитрая ты баба, Нина Ивановна, — невесело улыбнулся Янош. — Назад у меня пути нет, боеприпасы на исходе. Но есть одно непременное условие...
— Говори прямо, — потребовала Матвеева.
— Прямее некуда. Пусть меня ваши дезертиром не обзывают и в диверсанты не записывают, а то я за себя поручиться не смогу.
— Гордец, однако, — сказала Матвеева. — Все мужики много о себе понимают. Но ты мое расположение делом заслужил. Идем, поручусь за сержанта Чепрагу перед председателем горсовета. Лично поручусь!
11
Город горел. Полыхали многоэтажки, массивные заводские корпуса, магазины, больницы, школы. Сидя в машине, стоящей в укрытии, Михаил с содроганием наблюдал за ужасающей картиной. Такое варварство невозможно было осмыслить. Настоящий фашизм!..
Вдоль тротуаров валялись трупы. Их некому было убирать. Выход из дома грозил пулей. К пулеметным очередям, прошивающим улицы, прибавился огонь снайперов, засевших на верхних этажах зданий. Ими был застрелен пацаненок, перебегавший улицу с булкой хлеба в руках. Парнишка упал у дверей дома, попытался встать и был добит вторым выстрелом...
Второй день воевал Михаил Обут в составе батальона Носенко. Бои шли с переменным успехом. Вначале противник, применив массированный огонь артиллерии и бросив до десяти единиц бронетехники, потеснил их на самую окраину. Ночью подполковник Носенко поднял гвардейцев в контратаку и вернул утраченные позиции. Утром подразделения армии Молдовы снова попытались продвинуться вперед, чтобы прижать батальон к Днестру, но все атаки в течение дня были отбиты с большими для них потерями. К вечеру наступило затишье. Женщины из Тирасполя, собрав по домам продукты, привезли гвардейцам еду. Михаилу достался кусок пирога с капустой. Он уплел его за минуту и воскликнул:
— Вкуснотища невероятная!
Чернобровый молдаванин, улыбнувшись, заметил:
— Еще сутки попостишься, мамалыгу сглотнешь как торт. Михаил смеялся вместе со всеми, хотя впору было рыдать.
За два дня они потеряли десять бойцов. Убитых хоронили во дворах домов в неглубоких ямах, завернув в плащ-палатку. К наскоро сбитому кресту приколачивали дощечку с именем — вот и все почести. Но понимал Михаил и другое: плоские шуточки, вызывающие хохот у солдат, — есть не что иное, как потребность в разрядке после того дикого напряжения, которое человек испытывает в бою.
Обут был профессиональным военным. В его короткую биографию кровавой строкой вошел Афган. Но эта война гораздо страшнее, особенно для людей необстрелянных. Страх поднимается откуда-то изнутри, из самой потаенной глубины человеческого существа. Начинается озноб, возникает дикое желание спрятаться, затаиться в щели, замереть там и не двигаться, пока не прекратятся свист пуль, разрывы снарядов, пока не смолкнет грохот осколков по броне, от которого мороз по коже. Трудно с этим страхом совладать. Невероятно трудно взять себя в руки...
На войне надо работать, заниматься делом, все помыслы направить на выполнение поставленной задачи, чтобы некогда было думать об опасности, о том, что тебя вот-вот убьют.
Кто-то крикнул:
— Степанчик, до командира!
Михаил не сразу понял, что кличут его, — так и не привык к новой фамилии. Лишь когда посыльный позвал во второй раз, встрепенулся.
Штаб размещался в том же кирпичном особняке, только сад вокруг изрядно поредел. Поваленные, вырванные с корнем яблони, посеченные осколками ветви свидетельствовали об интенсивном обстреле, и вряд ли Носенко стоило сюда возвращаться. Бравирует комбат...
На крыльцо вышел Писарчук. Следом за ним в сопровождении конвоира плелся, едва передвигая ноги, седоголовый человек в гимнастерке, без ремня, с сорванными погонами. Лицо в кровоподтеках и заплывший глаз не оставляли сомнений в том, что его жестоко избили.
— Кто такой? — спросил Михаил, пораженный видом арестованного.
Писарчук пропустил седоголового с конвоиром мимо и, остановившись перед Михаилом, процедил сквозь зубы:
— Не суйся, мужик, понял? Заткнись наглухо, пока самого не повели.
— Дерьмо поганое! Как ты смеешь! — вскипел Михаил и, схватив Писарчука за грудки, рванул на себя.
— Отпусти! — не своим голосом заверещал Писарчук, пытаясь правой рукой дотянуться до кобуры.
— Ты, гад, еще за оружие хватаешься? — рявкнул Михаил и рывком приподнял тощего Писарчука над землей. Одного десантного приема было бы достаточно, чтобы сломать негодяю руку, ногу, шею.
— Что происходит? — послышался повелительный голос. В дверях стоял подполковник Носенко. По лицу его блуждала усмешка, уж больно забавно смотрелся начальник особого отдела, червем извивающийся в могучих руках десантника. — Отпусти его, Обут!
Михаил с сожалением оттолкнул от себя Писарчука. А тот, едва отдышавшись, прошипел:
— Он... Он напал. Он убить хотел!
— Не балагань, — остановил Писарчука подполковник. — Кабы хотел, убил бы без разрешения. Сам виноват, не задевай спецназовца; Обут, сам знаешь, где побывал. Ты, Писарчук, после камеры смертников в психушку попал бы. Иди!.. А ты, Обут, тоже кончай с дурацкими замашками. Замечу что-нибудь этакое — пеняй на себя. Заходи в дом, разговор есть. За бутылкой обсудим.
— По какому случаю пьем? — спросил Михаил.
— За одержанный нами боевой успех.
— Сил у противника еще много, а на подмогу никто не спешит.
— Ошибаешься. Группа казаков во главе с бендеровским атаманом прорвалась в горсовет.
— Казаки нынче пешие. Где техника?
— С этим хуже, — нахмурился Носенко. — Бросили, идиоты, из Тирасполя бронегруппу утром, а их на мосту прямой наводкой в металлолом превратили.
— Не могли темноты дождаться?
— Вот и я про то: командовать должны спецы, а их катастрофически не хватает. Батальон в ночном бою понес потери. Ротный один, сволочь поганая, задурил...
Лицо подполковника приняло хищное выражение. А Михаил вспомнил того, седоголового, с сорванными погонами.
— Ты приказал его расстрелять?
Носенко повернулся всем корпусом, словно круглая голова плохо вращалась на толстой короткой шее.
— Для меня дисциплина — святое, — медленно сказал он. — И хватит об этом. Поговорим о тебе. Водителя я где-нибудь найду, а командира...
— Вы хотите...
— Вот именно — хочу, — перебил Носенко. — Примешь первую роту. Твой предшественник оказался болтуном и предателем, слишком многое стал замечать, а сегодня дошло до прямого неповиновения.
— И ты его решил в расход? — спросил Михаил, глядя на комбата в упор. Тот выдержал взгляд, только сжал губы.
— Подчиненный не выполнил приказ. Мы на фронте, а не в пансионе для благородных девиц. Запомни, Обут, неповиновения не потерплю!