в тот апрельский день доносился в тупик не грохотом, а тихонько, в шуме машин была мягкость, умеренность. Гиджбасар лежал в тупике, вытянувшись на животе у подножия электрического столба, вкопанного у стенки на асфальте, и черные глаза пса дремали. С тех пор как убежал с кладбища Тюлкю Гельди, Гиджбасар два дня бродил по нагорным махаллям Баку, пока не добрался до этого маленького и спокойного тупика. Тут было уютно и чисто. Покой, уют и чистота после двухдневных скитаний пришлись псу по душе. Отличалось ли спокойствие узкого тупика от кладбищенского покоя в глубине Тюлкю Гельди? На кладбище Тюлкю Гельди помимо управленческой суеты, хождений, ночной жизни, погребальных обрядов, голоса моллы, траурной суеты нищих, собирающих пожертвования, музыки (и на европейских музыкальных инструментах, и на азербайджанских народных) - в разное время дня, и утром, и днем, и вечером, и ночью, бывала и мертвая тишина. Кладбище Тюлкю Гельди было большое. В одном конце хоронили, играла музыка, а в другом конце на дорогие и дешевые, на старые и новые могильные камни опускалась мертвая тишина, и разнообразие могильных камней совершенно исчезало, мертвая тишина делала их одинаковыми. Временами Гиджбасар, сбегая от шума вблизи управления кладбища, от ночной жизни, от пинков и камней, вступал в ту мертвую тишину, но долго оставаться там не мог, вот так спокойно лежать и дремать не мог, и сбегал, чтобы избавиться от мертвой тишины, возвращался к людям.
Гиджбасар открыл глаза, посмотрел на голубоватую стену перед собой, потом навострил уши, слегка повернув голову в сторону, посмотрел на вход в тупик. В прекрасном покое, уюте и чистоте Гиджбасар вдруг почувствовал запах спиртного. Разумеется, Гиджбасар не знал, что это был запах спиртного, но он хорошо усвоил за столько лет на кладбище Тюлкю Гельди, что, когда доносится этот запах, нужно быть бдительным, осторожным и внимательным. Горький опыт научил его: где есть этот запах, там все возможно - тебя будут гладить и целовать, но внезапно, дав пинка, переломают ребра. Гиджбасар каждый день видел, как на кладбище Тюлкю Гельди ящиками таскали водку и во всех подробностях наблюдал, как люди ее пили, как, напиваясь, менялись. Он знал повадки пьющих людей так же хорошо, как повадки машин, по ночам приезжающих и уезжающих с кладбища Тюлкю Гельди, как характер железных ворот, как крышу будки караульщика Афлатуна, как молчание могильных камней, которым нет счета. Запах спиртного сопровождал его всю жизнь.
В этот узкий переулок он залетел неожиданно и был особенно острым, потому что от здешних домов и людей не пахло ничем подобным. Гиджбасар не видел людей за темно-желтыми воротами, но чувствовал их дыхание, ощущал аромат их кухонь; и в самом кухонном аромате была непривычная Гиджбасару чистота. Лежа в узком тупичке у столба, в спокойствии и уюте, Гиджбасар будто чувствовал и ласку невидимых людей за темно-желтыми воротами.
Кто-то остановился перед тупиком. Худой мужчина в пыльных, перепачканных землей синих брюках, в расстегнутой черной рубашке с оборванными или висящими на ниточке пуговицами и невероятно грязном, изношенном коричневом пиджаке, с волосатой грудью и волосатыми руками, держась рукой за угол, немного покачался на месте, потом, сощурив затуманенные глаза, посмотрел на улицу, потом посмотрел в тупик, увидел пса, лежащего у столба и устремившего на него черные глаза, - как будто и обрадовался немного, и удивился:
- А-а-а... И ты... зы-десь?...
Наверное, эти слова в узком тупике прозвучали очень задушевно, потому что Гиджбасар не вздрогнул, не забеспокоился и встал только, когда человек стал входить в тупик.
- Не в-с-таа-вай... Не в-с-таа-вай... Ложись... Прошу тебя, да.
Человек остановился, рукой показал, чтобы пес лежал, неожиданно сам опустился на колени и по асфальту пополз к Гиджбасару. За долгие годы, проведенные среди людей на кладбище Тюлкю Гельди, пес научился разбираться в людях, предвидеть их дурные дела. Но теперь он не ждал плохого от ползущего человека и не испугался. Худой мужчина подполз к псу, остановился нос к носу с ним и неожиданно заплакал.
От человека шел такой крепкий спиртной дух, что Гиджбасар задыхался, но, странное дело, не отступил в сторону, устремил свои черные глаза в глаза нового знакомого, обесцветившиеся и повлажневшие. Пес понимал, что дела у человека нехороши, что человек плачет, что этот человек - несчастнейшее существо, ощущение общей неприкаянности в полдневном узком тупике создавало близость, даже родственность между человеком и Гиджбасаром.
Мужчина сел у столба рядом с псом, прислонил к столбу торчащие лопатки, вытянул ноги и, плача, протянул руку, погладил собачью морду. Гиджбасар не отвел голову, наоборот, подался немного вперед, дыхание мужчины било прямо в нос, но пес терпел, потому что ласка той руки, гладящей его морду, была намного сильнее неприятности спиртного духа, и не будь спиртного духа, рука не была бы такой ласковой.
Утерев слезы и сопли, худой мужчина огладил неопрятную седоватую бороду грязной рукой с нестриженными "траурными" ногтями:
- Ззз-наешь... что сказал Вахид? Вахид... Вахид сказал... за тебя... за тебя я жизнь от-д-д-дам... любимая!... В-в-ви-и-и-дишь?... А мне не говори-и-или такие слова, не говори-и-и-и-ли! Вахид, ви-и-и-дишь... как сказал: за тебя я жи-и-и-знь... отдам, любимая... Э, был бы я соб-б-бакой! Собаке лучше! Собакой быть, чем человеком... в сто раз... в сто раз лучше!...
Он опять утер слезы и вдруг бесцветными глазами, наполненными беспокойством, тревогой, посмотрел на вход их узкого тупика, но, убедившись, что никакой опасности пока нет, сунул руку в нагрудный карман коричневого пиджака, вынул полную бутылку, снова с прежним беспокойством и тревогой бросил взгляд на вход в тупичок, грязными ногтями открыл бутылку и стал пить красное вино.
- Меня... собакой надо было... родить моей матери... Мама плохая была, да... сукина дочь моя мама... Не родила меня собакой!... Собакой бы-ы-ыл бы... гуля-а-а-ал бы... вместе с тобой по у-у-у-лицам... С тобой д-д-дружи-и-и-ил бы... Мы бы с тобой дрр-у-у-жили себе... Люди оченьподлые, э... знаешь?... Очень подлые!... Я хочу... собакой быть... Вот... так! - И худой мужчина залаял как собака, и его лай не нарушил покой Гиджбасара, не испортил уют и чистоту узкого тупика, напротив, стал продолжением покоя, уюта и чистоты.
Худой мужчина хлопнул рукой по колену:
- Сю-д-д-да клади голову... Клади сю-у-уда!... Ты мой бр-р-р-рат... Я всегда тебе буду еду нос-с-сить. Поведу тебя... домой... Знаешь, какой... у меня дом? Два-р-р-рес!... На машине буду катать... тебя... Десять штук... у меня машин... На какой захочешь, на той бу-д-д-у катать тебя... Хоч-ччешь... а?... И шоферы у ме-е-е-ня есть, э! Но ты зна-а-а-ешь... я собакой б-б-быть хочу!... - Худой мужчина опять заплакал. - Собакой... собакой быть хоч-ч-ч-чу!
В том спокойном, уютном и чистом тупике произошло удивительное событие: пес смотрел, смотрел на человека и вдруг, подогнув лапы, лег на землю, положил морду на ногу мужчины и ласково посмотрел на него снизу вверх. Но худой мужчина принял все как должное (будто пес и должен был понять его слова, сочувствовать ему, жалеть!). Левой рукой он стал гладить Гиджбасара, почесывать пса за ушами.
- Соб-б-б-бакой быть хочу... - Он отпил еще один глоток из бутылки. Вахид знаешь что сказал? Вахид, э!... Алиага Вахид... Говорит... в лю-д-д-дях... в люд-дяд-дях преданности нет... Подлые л-л-люди!... Только я... не подлый!... Зн-н-н-наешь, как я буду за тобой смотреть? Все тебе куплю!... "Дохтурски" колбаса... найд-д-дут... для меня... Два кило! Д-д-д-дам тебе... все отдам тебе!... Но я тоже х-х-х-очу быть собакой!... Если бы я был собакой... м-м-мы б-б-бы вм-м-м-месте ел-л-ли "дохтурску" колбасу!
Смысл слов Гиджбасар, конечно, не понимал, но в интонации, в звуках была прекрасная музыка, и прекрасную музыку на фоне чистоты, покоя, уюта в узком тупике псу хотелось слышать всегда, то так положил морду на ногу мужчины, как будто она навсегда так и останется, будто он никогда не поднимет голову с этой доброй ноги. Запах спирта, особенно запах из бутылки уничтожал едва уловимый нежный запах извести, резкий запах спирта все же мешал... Но ласка, доброта, приветливость руки, гладящей пса, чешущей за ушами, превосходила все, перечеркивала, отменяла все дурные запахи мира. Как видно, пес никогда не знал такой ласки. Правда, в щенячью пору Гиджбасар иногда чувствовал тепло горячей и большой человечьей руки. Но это было так давно... Теперь Гиджбасар, положивший голову на ногу худого мужчины в узком тупичке, будто возвращался в то далекое, аж в самую младенческую щенячью пору...
Вдруг пришел новый. Первым его почуял Гиджбасар, взволнованно поднял голову, посмотрел на вход в тупик. Худой мужчина тотчас уловил беспокойство собаки, бесцветными глазами, которые вдруг наполнил животный страх, взглянул в сторону улицы, быстро сунул ополовиненную бутылку в нагрудный карман коричневого пиджака и, дрожа от волнения, часто-часто зашептал:
- Собакой быть хоч-ч-чу!... Собакой быть хоч-ч-чу!... Собакой быть хоч-ч-чу!...
У входа в тупик показались двое - мужчина и женщина. Оба, покачиваясь, остановились. Заглянули в тупик. Женщина, показывая пальцем на сидящего у столба худого мужчину, визгливо закричала:
- Вот он, педерас!... Спрятался здесь, да, курва?!
Оба ринулись к столбу, и весь тупик наполнился до краев запахом спирта. Двое накинулись на сидящего у столба человека. Бедняга не успел даже шелохнуться. Долговязый пнул в лицо человека, сидевшего у столба (и все шептавшего: "Собакой быть хоч-ч-чу!... Собакой быть хоч-ч-чу!..."). Удар был таким сильным, что нанесший его и сам не удержался на ногах, упал на спину.
Сидевший у столба вскрикнул, закрыл лицо руками, и кровь из разбитой губы просочилась между пальцами, и грязные ногти его ярко заалели.
Женщина не обратила внимания на упавшего приятеля и обеими руками вцепилась в волосы худого мужчины, сидевшего у столба: