Владимир ШпаковСмешанный brак
1.Drang nach Osten
Этот тип сфотокамерой расхаживает перед домом со скучающим видом, похоже, не очень верит вуспех. Иногда он направляет объектив на окна втретьем этаже, выжидает паузу иделает снимок. Пауза означает: вглубине души папарацци все же надеется, что плотные коричневые шторы, закрывающие окна наглухо, хотя бы чуть-чуть сдвинутся, икадр оживится, сразу повысив ценность вглазах редактора. Но шторы неподвижны, как икроны лип, протянувшихся вдоль пустынной улицы. Странный какой-то штиль: ни ветерка; илюдей совершенно не видно, ибулочная на первом этаже закрыта, вобщем, совершенно мертвенный пейзаж. Репортер приближается квитрине, чтобы застыть на минуту перед румяными штруделями, что нарисованы на огромных кусках картона ипризваны пробуждать аппетит покупателей. Папарацци поглаживает живот, видно, начинающий бурчать, потом смотрит на часы. До открытия булочной еще не скоро, итот со вздохом (вздох заметен даже издали) достает жвачку изаталкивает ее врот. Изо рта наверняка неприятно пахнет, потому что ночь он провел где-нибудь вночном клубе, где беспорядочно пил, снимая одуревшую от музыки молодежь, идыхание под утро сделалось смрадным, будто ел продукты спомойки.
Дом похож на склеп: темно-серый, мрачный, смалым количеством окон по фасаду, он хорошо смотрелся бы на каком-нибудь старом итальянском кладбище. На нашем кладбище склепов нет, но вкатолических странах, я знаю, любят монументальность вместах захоронений, идом, выходящий углом на перекресток, был бы там уместен. Надо только булочную убрать, слишком радостная вывеска. Здесь не нужна неоновая реклама ипышные штрудели ввитринах: строгость, аскетизм иприглушенные тона – вот что подошло бы кладбищу.
Один из обитателей дома тоже был бы уместен на католическом кладбище, он ведь католик по воспитанию. Ктому же он не живет вдоме вполном смысле слова,– можно сказать: он заживо похоронен. Из-за чего человек скамерой, лениво устремляющий объектив на зашторенные окна, представляется извращенцем, некрофилом, желающим достать из склепа труп иподвергнуть его вскрытию. Или он шакал, опоздавший кпиршеству таких же трупоедов? Да, это будет правильнее – шакал, койот, гриф– без крыльев, зато сзеркальной фотокамерой, снабженной ктому же телеобъективом. Шакал опять переходит улицу, чтобы лучше видеть окна, иделает очередной щёлк. На снимке (камера-то хорошая!) будет заметна пыль на стеклах; иуж наверняка там будет запечатлен кусок фанеры, прикрывающий частично разбитое левое окно. Светлая фанера на фоне серых штор выделяется, напоминая о днях, когда шакалы сгрифами кружили здесь целыми стаями. Тогда ителекамеры появлялись, илюди смикрофонами, потому что сенсация, хоть имрачноватого толка. Теперь новость поблекла, покрылась такой же пылью, как иокна натретьем этаже, только вот этот, опоздавший, трется возле дома без надежды на успех.
Фанера появилась после того, как местные наци швырнули вокно камень. Говорили, швырнули прямо на глазах полицейских, которые демонстративно отвернулись: мол, ничего не видим, ничего не знаем. Наци, конечно, не шакалы, это волки, но, когда требовалось, власть легко сними справлялась. Только втот раз справляться, похоже, не хотелось. Город тогда разделился во мнениях насчет человека, который похоронен за массивными шторами, авте дни сам занимался похоронами. Ихотя старался делать это втайне, все быстро узнали новость, отреагировав по-разному. Кто-то был готов швырнуть камень вокно или передоверить «святую месть» бритоголовым ублюдкам; другие, напротив, сочувствовали. Ну и, конечно, свое слово сказали СМИ: писали иpro, иcontra, причем не только вгородских, но ивцентральных газетах.
Странно: папарацци меня не замечает. Наверное, причина вкамуфляжном армейском костюме, который на мне надет. Зеленоватый спримесью хаки, цвет костюма небросок, даже вчерте города одетый так человек скрыт от любопытных глаз, он сливается со стенами домов, стволами лип, аесли учесть, что я как раз прислонился кстволу, то обнаружить меня довольно трудно. Ствол шершавый, теплый, кнему приятно прислоняться, иесли бы не фотограф-некрофил, я бы так истоял, слушая легкий шелест кроны (совсем легкий, поскольку штиль) ивдыхая утренний воздух, еще не загаженный выхлопами авто, прозрачный инапоенный кислородом. Только кчерту кислород, он мне влегкие не лезет, потому что на окна опять направляют объектив.
Я приближаюсь сзади, бесшумно истремительно, словно участник полицейских спецподразделений, что борются стеррористами. Хоп! Камера у меня вруках, я отхожу ипрячу аппарат за спину.
–Эй, ты что делаешь?!– Папарацци, видно, шокирован.– Отдай!
Отступив на несколько шагов, поднимаю камеру над головой.
–Если ты подойдешь, я ее разобью. Итебе нечем будет фотографировать.
Решительно ко мне направившись, репортер застывает.
–Как это – разобьешь?!
–Очень просто – об асфальт. После чего тебя уволят сработы, потому что новую камеру ты купишь не скоро. Сколько такая стоит? Тысячу евро? Или две?
Он судовольствием призвал бы на помощь полицейского, но улица пустынна, потому что шесть утра, выходной день, центурионы не спешат патрулировать безлюдные кварталы, ия спокойно могу уронить дорогое техническое устройство на асфальт. Апотом наступить на него армейским ботинком смассивным подкованным каблуком. Кроме формы, у меня еще иботинки соответствующие (я собрался вдолгий путь!), иесли таким каблуком придавить камеру, объектив треснет, как куриное яйцо.
–Слушай, ты кто такой?
Папарацци сподозрением меня оглядывает – видно, форма сбивает столку. Вроде не полицейский, не солдат бундесвера, но что-то военное (а военный – всегда сила!) вмоем облике проглядывает.
–Я тот, кто должен тебя прогнать. Ты уйдешь отсюда?
–Зачем уходить?!– искренне недоумевает он.– Я разве кому-то мешаю?
–Мне мешаешь. Я хочу стоять на этой улице один.
–Ах, вот как… Ладно, уйду. Только отдай камеру, она действительно дорогая. Икуплена, между прочим, вкредит.
Засунув аппарат вчехол, репортер еще раз внимательно ко мне приглядывается. И сдругой стороны улицы кричит:
–Я тебя узнал! Ты его брат! Ты работаешь в«Городской газете»!
–Уже не работаю,– отвечаю,– уволился. Я уезжаю.
Человек, живущий (надеюсь, все-таки живущий) за разбитым окном иплотными серыми шторами – действительно мой старший брат Франц. Точнее, мой сводный брат: унас разные отцы; ифамилии разные, так что не многие знают про наше родство, разве кое-кто из пронырливой газетной братии. Имой визит кдому утром воскресного дня говорит о том, что паблисити мне по-прежнему не нужно.
Если честно, я даже не знаю, жив мой сводный брат или нет. Последний раз я видел его, точнее снимок сего изображением, несколько недель назад. Изможденный небритый человек выходил из булочной, держа вруке пакет седой, адругой рукой закрывал лицо от объектива очередного папарацци. Но глаза, полные усталости, погасшие, все равно попали вкадр, и, скажу я вам, человек стакими глазами способен на многое. Не буду брать врасчет его католическое воспитание, покончить сжизнью оно не мешает. Как покончить? Желательно не популярным вкинематографе способом, когда ванна, окрашенная красным вода ибритва на полу, выпавшая из безвольной руки. Ине сованием головы впетлю, потому что вылезают глаза из орбит, язык вываливается, алицо синеет… Бр-р! По мне, так лучше всего голодовка, отказ от пищи – угасаешь достойно, все материальное из тебя постепенно уходит, ты вроде как мумифицируешься заживо.
Стоп, стоп! Что значит: «лучше»? Лучше, чтобы сводный брат был жив издоров иотодвинул штору вначале чуть-чуть, апотом, увидев меня, на ширину окна. Чтобы убрал фанеру, открыл створку и, высунувшись по пояс из окна, на всю улицу прокричал:
–Курт, привет! Заходи!
Он всегда кричал громко, вообще был громким, шумным, заметным, совершенно не германский темперамент, скорее романский. Он ведь наполовину француз – по отцу, они же у нас разные. Так вот, он кричит, ая со стеснением оглядываю окна, вкоторых появляются возмущенные физиономии фрау, проживающих по соседству. Стеснения добавляло то, что я заходил редко, слишком уж мы различались, по возрасту втом числе. То есть это я так считал, аФранц плевать хотел на разницу ввозрасте ина мой стеснительный характер. Каждый раз у него были новые увлечения: марки, диски срок-н-роллом, ивсе время то друзья вгостях, то девушки. Девушек, надо сказать, я боялся больше всего, особенно тех, кто пьет пиво. Они именя угощали, после чего подсаживались иначинали расспрашивать о школьных подругах. При этом они переглядывались, хихикали, будто ждали, что я сболтну что-то личное, даже непристойное, выдам тайну. Я же не выдавал тайну (да ее ине было), только удушливо краснел, пряча лицо вочередном альбоме «Scorpions»…
Если бы Франц выглянул минуту назад, он бы, наверное, оценил мое поведение. Всцене спапарацци я был немножко братом, это его стиль – неожиданный, дерзкий, парадоксальный. Но Франц не выглянул; иминуту спустя не выглянул, идесять минут спустя – тоже. Так что пора отсюда уходить. Я бросаю прощальный взгляд на серые шторы, ивдруг горло перехватывает. Кислорода, которым полна утренняя улица, почти нет, я задыхаюсь от боли иотчаяния, кажется, я сам готов умереть…
Я знаю, что увезу это воспоминание туда, где не раз был сводный брат игде я не был ни разу. Воспоминание займет совсем немного места вмоем походном рюкзаке, но будет самым тяжелым грузом. Что еще будет врюкзаке? Две рубашки защитного цвета, еще одни армейские брюки, пять пар носков, три пары белья, шерстяной свитер, полиэтиленовый дождевик скапюшоном, спальный мешок, фонарик, блокнот, портативный компьютер и, конечно, карты. Без подробных карт мое путешествие немыслимо, хотя, если честно, оно искартами немыслимо. Поэтому где-то вуглу рюкзака будут прятаться мои самонадеянность, авантюризм, стремление что-то доказать (что? и