На физиономии Мелани проявляется скука.
–I don’t now… Я не знаю, я думаю… Вобщем, я думаю: рожать должны арабы!
Вера прыскает вкулак, затем аплодирует.
–Браво, Мелани! Рожать должны арабы, индусы, турки, ацивилизованные народы будут сидеть ровно на одном месте инаслаждаться плодами цивилизации! Устами младенца глаголет истина! Кстати, что означает это выражение? Вальтер, вы знаете?
Она сворачивает полемику, возвращая команды на исходные позиции. Ну, давай, немчура, поборись стонкостями великого имогучего! Вальтер, напрягаясь, объясняет суть выражения, спотыкается лишь на слове «глаголет». Не запоминается выражение, да и«уста» давно «устар.», так что приходится потеть. Остальные тоже напрягаются, объединяясь всплоченную (так представляется) команду.
«Мы,– думает Вера,– так ииграем пока на разных половинах. Казалось бы: миллионы ездят туда-обратно, учатся, работают, женятся, заводят детей, акопни глубже – склеить два мира не получается. Нет, блин, консенсуса, хоть тресни! Вода имасло, коллоидный раствор, который мешай– не мешай, аединого целого все равно не получишь.
Она не раз наблюдала тех, кто обрел заграничных мужей иобосновался вЕвропах. Вих глазах читалось превосходство, вних, как втелевизорах, мелькали картины обеспеченной жизни, инекоторым, надо сказать, везло. Даже после развода (а разводов – уйма!) они оказывались вшоколаде, умудряясь вписаться вкучу социальных программ, другими словами: сесть на шею государству, свесить стройные ножки иеще погонять нерасторопных евробюрократов: цоб-цобе! Но если не везло, глаза сразу менялись. Делались тревожными, растерянными; икруги синеватые под ними проявлялись, игубы оказывались искусанными, идо истерики было рукой подать. «Никому не отдам свою дочь!– заявила водной из телепрограмм очередная истеричка.– Не отдам, даже если решение суда будет не вмою пользу. Ведь она – часть меня! Как я могу ее от себя отделить?!» Витоге всемейную свару посвящается вся страна, потом другая страна, ивот уже население обеих стран приникло ктелеящикам или копошится винтернете, разыскивая последние новости. Тоже, знаете ли, футбол, рейтинг этих новостей никак не меньше, чем у матчей национальных сборных. И,как на футболе, каждый болеет за своих. Вчью пользу вынесет решение суд одной страны? Асуд другой страны? Аесли украл ребенка – ты кто: герой (героиня)? Или преступник (преступница)? Герои-тире-преступники плачут втелекамеры, наперебой демонстрируя родительские чувства, апеллируют кзаконности, предъявляют декларации о доходах, рвут имечут, то идело крича противной стороне: «Ты нарушила Гаагскую конвенцию!» «Нет,– кричит противная сторона,– это ты нарушил! Для тебя вообще нет ничего святого, ты относишься кребенку, как кбездушной собственности, как ксвоему “пежо”!» Пауза, глубокий вдох, и: «Ты можешь забрать “пежо”. Ребенка оставь мне, а“пежо”…» – «Да засунь ты свой “пежо” себе вжо…»
В кафе хочется отойти от постоянного напряжения, отдохнуть от всего иот всех. Но тут Вальтер: можно присесть? Ихотя Вера имеет право отказать, губы сами растягиваются вполиткорректную улыбочку: как же, всю жизнь ждала вас, майн либер! Надеюсь, теперь не будете утверждать, что я вас не люблю?
–Извините…– он смущенно кашляет, выставляя чашку кофе.– Я хотел… Вобщем, проблема серьезная, амы говорили несерьезно.
–Вы о чем? О младенце, чьими устами глаголет истина?
–Нет, о той женщине, у кого хотят отнять ребенка…
–Ах, вот как… Думаете, если мы об этом серьезно поговорим, что-то изменится?
–Не знаю. Я знаю, что эти конфликты могут плохо кончать.
–…ся. Плохо кончаться.
–Извините… У детей после этого совсем не остаются родители. Идети становятся беспризорники, о которых я сейчас пишу. Но это не самое страшное. Самое страшное – это когда…
Он еще раз смущенно кашляет изамолкает, будто наткнулся на препятствие.
–Ну, что же вы? Смелее: если сказали «а», надо говорить «б»!
Через минуту Вера жалеет о своей настойчивости. Никак не ожидала от этого зажатого, неуклюжего, свеснушчатой физиономией фрица получить удар под дых! Вальтер, оказывается, хорошо помнит страшный случай, произошедший год назад. Больше того – знаком сбратом человека, чей ребенок погиб от руки собственной матери!
–Я плохо знаю Франца, мы мало встречались. Но Курта знаю хорошо, мы учились вместе. Только я его не видел давно. ИФранца давно не видел, последний раз – по телевизору, когда он давал интервью вкриминальные новости…
Вера изображает припоминание.
–Да, вроде впрошлом году об этом газеты писали… Хотя времени прошло много, вы уж извините. Да ислучаев подобных, как вы сами поняли – пруд пруди.
–Пруд… пруди?! Что это значит?
–Это значит: много, очень много!
Немец мотает головой.
–Найн, таких случаев не может быть много! Это очень необычный случай!
–Вчем же тут необычность?– усмехается Вера, опуская на глаза очки ивытаскивая из сумочки сигареты.
–Ребенок был необычный. Я не видел его, но так говорили – очень необычный. Я от Курта об этом слышал… Как это? Младенец глаго… Глаголет истину, правильно? Вобщем, тот ребенок говорил слова, которые не мог знать.
–Вундеркинд, что ли?
Усмешка Веры судорожная, но гримасу прячет клуб дыма.
–Нет, там было что-то другое… Ачто – я не знаю. Родители должны были знать, но где теперь эти родители?
«Где, где… ВКараганде!» Вера вдруг понимает: вряд ли Вальтер догадывается о ее причастности кэтой жути. Откуда, если даже ванкете, заполненной при поступлении на работу,– девичья фамилия матери.
Было такое ощущение, что ей напомнили о фильме, который одновременно и хочется забыть, ине хочется. Отчасти фильм существовал вэлектронной памяти, протяни руку – ивот кассета, допустим, сзаписью ток-шоу, посвященного детям сускоренным развитием. Нормана притащила туда мать, желавшая любой ценой достичь первенства. Там были: восьмилетний выпускник школы, десятилетний аспирант, ребенок-счетчик ит.д., ипроч. Так вот, Норман их всех за пояс заткнул, продемонстрировав рекордный IQ. Некий корейский вундеркинд установил когда-то мировой рекорд – 210, но здесь рекордсмена обошли баллов на двадцать. Вот только радости на лице Нормана не было: на вопросы тот отвечал снедетской тоской вглазах, ее так ине убрали режиссерские ножницы. Зато сестра сияла от счастья: накрашенная, смодной прической (а блузка – все сиськи наружу!), она несла какую-то ахинею про детей-индиго…
Запись можно было счесть эпизодом большого кино их жизни. Значимым эпизодом, но, чтобы понять суть этой жизни, требовалось открутить «кино» назад – вто время, когда сестры пребывали еще внежном возрасте. Они росли врядовой, можно сказать, семье, отец работал инженером вНИИ, мать преподавала вшколе, идочерей развивали по известной программе: музыкальная школа, спортивная секция, факультатив по иностранному языку. Музыка давалась лучше старшей, Любе, да и кспорту ее тело (а тело уже тогда проглядывало!) было больше приспособлено. Угловатая изажатая Вера, вечный объект насмешек ровесников, изучала языки, хотя толку вэтом не видела. Ворота «совка» еще не распахнулись во всю ширь, ачитать вподлиннике зарубежных классиков – то еще удовольствие для созревающей особы, больше озабоченной отношениями смолодыми людьми. Точнее, отсутствием отношений: ребята вте годы на нее вообще не обращали внимания. Зато на старшую сестру таращились во все глаза; иущипнуть пытались, благо, было за что щипать, и втемном углу зажать. Одно из таких «зажатий» кончилось понятно чем, хорошо без последствий. Стой поры Люба, ибез того смотревшая на Веру сверху вниз, вообще задрала нос. Общается по телефону со своими хахалями, асама на младшую поглядывает: мол, видишь, какая у меня жизнь? Все новые шмотки доставались ей, причем даже вотсутствие сестры ее вещь не наденешь – разные комплекции. Доставая где-то импортную косметику, она ни разу не поделилась сВерой, хотя той очень хотелось накраситься по-взрослому. Арассказы о своих похождениях Люба вообще превращала всадистический спектакль.
–Ивот он целует меня взасос… Ты целовалась взасос? Нет? Ты вообще не целовалась?! Ну, тогда ты этого не поймешь!
Или так:
–Он расстегивает пуговицы икладет руку на грудь… Ты любишь, когда ласкают грудь?
–Какое твое дело?!– заливалась краской Вера, асестра хохотала:
–Ха-ха, да тут иласкать-то нечего, потому что у тебя нет груди!
Она не была злой – просто веселилась, как старшие веселятся над младшими, не особо задумываясь о боли, которую причиняют. Музыкальную школу она бросила, но способности бренчать на гитаре (она училась по классу гитары) не утратила, что вкупе схрипловатым тенором действовало на мужиков магнетически. Или она феромоны источала втаком количестве, что никто не мог устоять? Кожа у нее была, во всяком случае, безупречной, сматовым блеском; плюс пухлые подвижные губы, плюс зеленоватые, завлекательно мерцающие глаза… Что-то блядское было вее внешности, ну, сточки зрения Веры. Сточки же зрения окружавших сестру самцов, вней было что-то идеальное, соответствующее их похоти, раздвигающее ноги ипринимающее всебя мужское семя. Идеальная п. да, прости господи, мать сыра земля, вкоторую что ни брось – все прорастет. Ростки, впрочем, безжалостно выпалывались, то есть из абортария Люба не вылезала, умудряясь при этом не ставить визвестность родителей. «Что стобой, Любочка?! Ты плохо выглядишь!» – «Простыла, мам… Ничего, полежу пару дней, ивсе пройдет!» Посвящена была лишь Вера, которой настрого запретили болтать на эту тему. Почему она не настучала на сестру? Наверное, противно было столь подлым образом сводить счеты. Аможет, вней теплилась надежда, что, мол, оценят итаки введут вмир чувственных наслаждений, чем дальше, тем больше волновавший подрастающую младшую…
Первый кадр из Европы оказался полуслепым: сбельмами на обоих глазах, этот странный немец по имени Отто выглядел жутковато. Он весь вечер наигрывал на гитаре мелодии немецких песенок, авперерывах пытался нащупать коленку сестры. Та отбивала руку, хохоча грудным смехом и