– иоцифрована деревянная церквуха XVI, кажется, века. Щелк!– итуда же, вкладовую электронной памяти, укладывается крестьянский дом. Деревянная Русь – это мед, на который слетаются мухи-туристы, готовые бесконечно щелкать иглазеть, разинув рот, на эту бутафорию. Да, церкви, мельницы истарые дома воссозданы ссоблюдением мельчайших деталей, но ощущение выстроенных на потребу декораций остается. Очередной японец (китаец?) взбирается на деревянное крыльцо, растягивает рот вулыбке изапечатлевается на фоне резных балясин. «Оцень харасо!» – будут качать головами родственники вТокио (в Шанхае?). Акакой-нибудь продвинутый узкопленочный, глядишь, еще исравнит здешний яблоневый сад – сприснопамятным вишневым. «Харасо,– скажет японец,– сто рубить не стали! Больсое вам за это аригато!»
Яблоками может угощаться любой желающий, сейчас, вавгусте, их особенно много. Вера выбирает два покрупнее исрывает светки.
–Держи.
Коля-Николай смотрит на зеленовато-красный плод, затем физиономия расплывается: я, мол, знаю этот сюжет! Какой сюжет? Ну, как же: Ева яблоком соблазнила Адама, помнишь?
–У Евы было одно яблоко,– говорит Вера,– ая предлагаю угоститься на брудершафт. Просекаешь разницу?
–Просекаю!– гогочет Коля.
–Хотя твоя эрудиция меня радует. Скажу честно: базар про «черные дыры» меня уже достал.
Болтая свободно ираскованно, они продвигаются дальше по саду, который ине думает кончаться. Они забираются туда, где не только туристов – вообще никого не видно. Зато практически отовсюду видна большая Москва, взявшая это бутафорское, но все-таки иноеместо вплен. Ислева, исправа вдалеке виднеются высотные здания, там маячат трубы, тысячи машин летят по городским трассам, так что создается ощущение затянутой на горле заповедника петли. Бай-бай, Святая Русь, перемещайся воцифрованное пространство, приноси доход вказну, корми яблочками заморских вояжеров, больше ты ни на что не годна. Мумифицированная Русь пытается спорить: аты, мол, кто такая, бывшая белокаменная?! Разве ты – что-то истинное?! Ты город-имитация, настроивший бизнес-центров инебоскребов спентхаузами, пытающийся натянуть на суконное рыло маску делового человека, только маска-то – не налезает! «Молчи, резервация!– отвечает Москва.– Ато окончательно задушу! Да, я пародия на западный мегаполис, я сверкаю блеском реклам на Садовом кольце ивоняю мочой вцарицынских дворах, но что ты предлагаешь?! Опять строить деревянные дворцы без единого гвоздя, как это делал тишайший самодержец? Так разучились строить без гвоздей! Сгоревший дворец восстановили, но гвоздей там, я знаю, немерено!»
–Агде находится этот дворец?– интересуется Коля, когда Вера озвучивает свои мысли.
–Вдругой стороне, туда от «Каширской» ближе.
–Я бы не отказался его посмотреть.
–Да уж конечно! Ияпошки бы эти не отказались, иамерикосы приезжие, иодин немец…
–Почему немец – один?
–Потому что он идет пешком. По Белоруссии иРоссии, через Минск, Смоленск, что там дальше?
–Вязьма, кажется…– бормочет Коля.
–Значит, ичерез Вязьму. Странно, да?
Повисает неловкое молчание, со стороны Коли – несколько ревнивое. Он ведь знает о Франце итеперь, наверное, размышляет впонятном русле.
–Аты что…– говорит он, запинаясь.– Знаешь его, что ли? Ну, немца этого?
–Я?! Вглаза никогда не видела. Надеюсь, ине увижу. Ивообще: какая тебе разница? Идет человек иидет, может, у него хобби такое. Может, его зовут Миклухо-Маклай!
–Миклухо-Маклай – не германская фамилия.
–Что ты говоришь?!
Вера берет собеседника за ворот рубашки и, наклонив ксебе, внезапно целует. Коля смущенно озирается, но вокруг – натуральный эдемский сад, где всего два представителя рода человеческого.
–Почему ты оглядываешься? Считай, я тебя соблазнила. Или сейчас соблазняю – как тебе угодно…
Они целуются еще иеще, фиалки падают втраву, иВере хочется упасть туда же, превратиться впрародительницу Еву, которой некого было стесняться, ну разве что папы-Творца, так ведь тот сам сказал: плодитесь, дети мои! Она чувствует возбуждение Коли-Николая, его джинсы вздыблены; иу нее все вздыблено, грудь торчком, ивот уже Коля, изогнувшись буквой «зю» (дылда он все-таки!) целует ее сосок.
–Здесь все видно…– шепчет он, опять озираясь,– Пойдем дальше, ладно?
Они удаляются вглубь зарослей, продолжая сливаться вобъятиях; ивот место найдено, рубашка сброшена, иВера наполовину обнажена, и вухо вливается шепот: поедешь со мной? Поедешь? Я очень хочу, чтобы ты со мной поехала! Куда поехала, Коля-Николай?! Не надо никуда ездить, давай останемся здесь, вэтом заповеднике, ибудем плодиться иразмножаться, как завещано папашей-Творцом! Спустя минуту, однако, смысл доходит: Колю куда-то приглашают работать. То есть не «куда-то», авчистую иопрятную Швейцарию, вобсерваторию, где он будет лицезреть любимые звезды, ане менее любимая Вера будет готовить нашему Кеплеру борщи икотлеты.
О борщах она, впрочем, подумает позже. Автот момент просто улетучилось возбуждение. Коля уже стаскивал джинсы, аее грудь неумолимо обвисала, ивместо любовного огня внутри начинал разгораться какой-то багровый угль, то ли порожденный обидой, то ли еще чем-то. Оседлав партнера, Вера прижала его кземле, затем медленно проговорила:
–Тебе это… Зуб надо вставить.
–Зуб?! Да, я знаю, слева дырка, я потом вставлю…
–Надо быстрее. ВШвейцарии эта услуга обойдется тебе очень дорого!
Дальнейшее плохо отложилось впамяти, кажется, она кричала, мол, убирайся, точнее, уё. вай, ая останусь! «Зачем оставаться?!– лепетал Коля-Николай, натягивая джинсы на возбужденную плоть.– Можно со мной поехать!» Только Вера уже проехала, проскочила свою заграничную жизнь без остановки, иот того угль разгорался еще сильнее. Самое обидное заключалось втом, что она не моглауехать! Да, не могла! Плевать ей, казалось бы, на сиделицу «мертвого дома», акак представишь, что кней никто иникогда (НИКТО иНИКОГДА!) не придет, так внутри все переворачивается. Господи, за что ей это все?! Чем она, Вера, провинилась перед высшими силами, иэтот астроном несчастный– чем провинился? Сидел под кустом, помнилось, очки искал, шаря рукой по земле, итак жалко выглядел, так потерянно…
Они отправились на разные станции: Вера на «Каширскую», Коля обратно на «Коломенскую». До «Царицыно» по этой ветке, слава богу, рукой подать, но итам душой не отдохнешь: прямо во дворе ее останавливают какие-то люди инаперебой повествуют о том, как обокрали старенькую консьержку. Представляете?! Зашли вподъезд якобы кпрестарелой родственнице, поднялись наверх, апотом спускаются иговорят: на восьмом этаже дверь квартиры нараспашку! Не иначе – кража! Старуха, ясное дело, переполошилась, побежала наверх, аэта парочка (работали он иона) спокойно зашли вее каптерку ивытащили телевизор, микроволновую печь, телефон иеще тысячу рублей из кошелька.
–Две тысячи,– уточняет кто-то из рассказчиков, аВера не понимает: она-то здесь причем? Ну, как же, вы ведь тоже живете вэтом подъезде? Значит, будете свидетелем!
–Я живу вдругом подъезде.
–Как это – вдругом?! Вы ведь спятого этажа, верно?
–Я сдесятого этажа!– вырывается она из цепких лап.– Иживу вподъезде без консьержки. У нас не воруют, только писают внизу!
Дома угль не гаснет, напротив, разгорается еще сильнее. Старая дура-консьержка, воры, те, кто мочится вподъезде (и кого она убить готова!), завсегдатаи «Марабу» (чтоб они сдохли!)– все это представало неким гадостный последом, что тянется за Верой, пуповиной, которую не разорвать. Кто там еще звонит?! Вера враздражении снимает трубку, атам Регина, напоминает об их совместном визите ксестре.
–Да, помню о своем обещании. Встретимся завтра увхода. Вы дорогу найдете?
–Не беспокойтесь,– говорит Регина,– найду.
«А я – найду?– думает Вера.– Иесть ли она вообще– моя дорога?»
У входа в«мертвый дом» на удивление многолюдно: там собралась группа молодых людей, вроде как митингующих. «Нашли место…» – думает Вера недовольно. Она видит вруках молодежи транспаранты, ивдруг будто током пронизывает: Норман! Нет, он не втолпе, скорее, над толпой, его изображение реет на одном из плакатов, потом исчезает. Вера заходит сбоку иопять видит печальное лицо ребенка снедетским взглядом. Кажется, Вера знает эту фотографию, увеличенную ипревращенную вплакат. Плакат колышется под легким ветерком, илицо корчит гримасы, подмигивает, короче, оживает… Аследом второй шок: сестра! Тоже плакат, итоже вполне известное фото, Вера когда-то сама его сделала «Полароидом», подаренным Францем.
Вера озирает толпу, инстинктивно ища главного. Надо прекратить это безобразие, то есть свернуть плакаты иубраться отсюда! Только никто ине думает убираться, напротив, один из молодых, вчерной кожанке, бросается кней и, обернувшись, кричит срывающимся голосом:
–Ребята, это ее сестра!
Откуда они знают?! Веру берут вкольцо инаперебой говорят, сгорящими глазами, брызгая слюной.
–Это неправда!
–Это ложь!
–Ее обвинили неправильно!
Вера беспомощно озирается.
–Что вы имеете ввиду? Что – ложь?
–Все – ложь! Асудебный процесс – фарс!
Вере вдруг делается страшно: она не робкого десятка, но оравы всегда побаивалась. Толпа – и вАфрике толпа, растопчут ине заметят…
–Ану пустите! Дайте пройти, вам говорят, иначе позову охрану!
Голос Регины звучит спасительным колоколом: ну слава богу! Вскоре среди горящих глаз появляется ее лицо, ина этом лице – ни малейшей растерянности.
–Эй, ты! Еще раз тронешь меня, сядешь втакое же заведение, только для здоровых! Понял, щенок?!
Схватив Веру за руку, она тащит ее по ступеням.
–Ничего не бойтесь!– шепчет Регина на ухо.– Фанатики легко подчиняются силе!
–Мы сила?– сомневается Вера, иРегина уверенно кивает.
–Я вас понимаю, молодые люди,– оборачивается она перед дверью.– Идаже готова пообщаться скаждым вотдельности.
–Прямо здесь?– ухмыляется кожаный.
–Не здесь, на рабочем месте. Ну-ка, подойди сюда! Подойди, подойди!