Будто притянутый за веревку, тот приближается, аВера вдруг вспоминает, где его видела. Он был одет иначе, но глаза горели так же, особенно когда раскрывал рот Руслан-не-помню-как-по-батюшке (иначе говоря – Учитель). Что характерно: тот обычно говорил тихо, аощущение создавалось, будто громогласно вещают стрибуны – такая воцарялась тишина. Этот парень сидел впервом ряду, апо окончании месседжа, вскочив сместа, громче всех зааплодировал.
Сейчас аплодисментов не слышно, однако несколько визиток Регины он все же берет.
–Раздай своим товарищам. Ине смей их выбрасывать, понял?
Кожаный натужно усмехается, видимо, его желание угадано. Только побеждает желание Регины, она явно сильнее.
–Внушаемый мальчик…– шепчет она Вере.– Они тут все, как я вижу, невротики, а может, ипсихопаты…
Это верно: психопаты, если требуют полного ибезоговорочного оправдания сестрицы, о чем возвещает один из плакатов.
–Скрываемся за дверью…– тихо произносит Регина, ивскоре толпа остается снаружи.
Конфликт на ступенях меняет расклад: Регина теперь всильной позиции, Вера же, получается, ей обязана, а значит, должна содействовать. Что она иделает, когда начальница изучает документы психолога, прихватившей ссобой кучу каких-то удостоверений, дипломов ит.д. Начальница вертит вруках бумажки, поднимает глаза на Веру.
–Вы-то не возражаете?
–Не возражаю,– отвечает та.
–Точно не возражаете?
–Да точно, точно!
–Ато тут одна привела на свидание родственника, так они прямо на КПП драку затеяли. Право на опеку не поделили, от этого ведь зависит, кто жильем распоряжаться будет. У вас сэтим впорядке?
–Счем?– Дергает плечом Вера.
–Сжильем. Квартирой распоряжаетесь вы?
–Слушайте, это что – допрос? Какое вам дело до моей частной жизни?!
Она чувствует, как сжимают запястье. После чего, мило улыбаясь, Регина щебечет о незаинтересованности вматериальных делах. Меня, растолковывает она, интересует только душа. Душа по-гречески – «психе», отсюда ислово «психология», понимаете?
–Авы понимаете, куда пришли? Тут такие «психе» сидят, что мама не горюй!
Когда охранник вводит сестру, Вера ловит реакцию Регины. Надо же, как интересна темнота! Как ей хочется проникнуть вискореженную психику! Если ты, допустим, имущество бедным раздаешь или заботишься о жертвах природных катаклизмов, ты не интересен, авот эта, сволосами-паклей, подозрительно косящаяся на незнакомку, пробуждает жажду познания!
–Не бойтесь меня…– говорит Регина.– Я ваш друг.
–Вы мой друг?– не верит сестра.
–Да, я человек, который хочет поговорить свами по душам.
Люба спрашивает взглядом: дескать, можно верить этой доброхотке? Вера кивает, хотя понятия не имеет: можно ли верить? Можно ли применять записывающую технику – она тоже не знает, поэтому косится на охранника. Но тому, похоже, по барабану диктофон; не замечает его исестра. Регина задает вопросы про два мира, которые влице представителей разных культур сходятся. Или, наоборот, не сходятся, поскольку что-то мешает. Что же именно мешает?
–Кому мешает?– не въезжает сестра.
–Мирам. Точнее, их представителям.
–Представителям?
–Ну да, ведь каждый из нас – типичный представитель определенной культуры. Так сказать, полпред…
–А-а, полпред! Это я знаю, вкино недавно видела полпреда!
–Вам здесь показывают кино?
Раздается скрипучий голос охранника:
–У них телевизор вкомнате отдыха – сдесяти утра до десяти вечера.
Регина благодарит за разъяснения иопять сыплет вопросами. Может, мешают культурные клише истереотипы? Один привык стол накрывать так, замуж выходить так, адетей крестить – этак… Люба улыбается краешками губ, затем выдает:
–Неважно, крестить можно итак иэтак.
–Не поняла… Поясните, пожалуйста.
–Ну как же: мой Норман, кпримеру, был крещен дважды. Вначале Франц крестил его вкатолической кирхе. Апотом, когда наши миры, как вы говорите, перестали сходиться… То есть когда они стали расходиться, я отвела сына вправославную церковь, иего окрестили по-нашему. Первый раз было неправильно, вот что я скажу. Норман ведь наш, он этот самый…
–Полпред?– уточняет Регина.
–Самый настоящий полпред!
Веру помнит: так ибыло, потом еще скандал случился, когда батюшка узнал, что Норман по первому обряду– католик. Но было поздно – мальчик сам становился объектом культа, новым кумиром, ивопли какого-то там священника можно было считать гласом вопиющего впустыне.
–Да, это непростая тема…– прокашлявшись, говорит Регина.
–Что вы имеете ввиду?– спрашивает сестра, кажется, обретшая уверенность.
–Я имею ввиду вашего сына…
–Что же тут непростого? Норман постоянно присылает мне весточки, рассказывает про свою жизнь, так что мне все понятно. Я, можно сказать, живу под его руководством: что он скажет – то я иделаю. Вы спросите: где он живет? Ая отвечу: это секрет. Я бы рассказала, мне не жалко, но он просил пока не раскрывать секрет.
Следует обмен взглядами, вкотором участвует иохранник. Почему-то выдумки одной из местных «зэчек» пробуждают у этой братии нездоровый интерес, аможет, просто их забавляют. Вере же внезапно иостро хочется, чтобы сказанное оказалось правдой. Чтобы Норман жил– пусть вбеде инесчастье, где-нибудь на острове Святой Елены, вдетской колонии, втуберкулезной больнице или влепрозории, главное– чтобы жил! Тогда иостальное вернется внорму: сестра выйдет из тюремной психушки, мать восстанет из могилы, папаша прекратит хряпать водку, ивсе произошедшее ссемьей окажется не более чем кинухой-ужастиком. Не самая плохая вообще-то была семья, вчем-то даже очень хорошая! Иногда Вера могла замечтаться отом, как все у всех хорошо складывается; вот исейчас неожиданно пробуждается сочувствие, ихочется защитить падшее, но родное существо от попыток залезть вдушу. Аможет, она правду говорит! Может, Норман ивпрямь пребывает внеком параллельном мире, внедоступном нашим чувствам пространстве, иоттуда подает знаки. Кому, вконце концов, подавать, если не родной матери?
А сестра вдруг начинает нудить, мол, ей не принесли шаль из ангорки! Она ведь дважды об этом писала! Хрупкое сочувствие тут же исчезает, иопять одно желание: если не раздавить гадину, то хотя бы ее наказать.
–Я обязательно принесу шаль,– медленно говорит Вера,– но при одном условии.
–Какое условие? Говори, я все выполню!
–Условие такое: ты отвечаешь на вопросы, ничего не скрывая. Даже если ответы будут содержать государственную тайну. Ты все поняла?
–Хорошо, я буду отвечать.
Поощренная Регина вцепляется всестру клещами, сявным сожалением слыша сакраментальное: время свидания истекло.
–Ладно,– говорит она, смахивая диктофон всумочку,– надеюсь, это не последняя беседа.
К моменту их выхода молодые люди разошлись, только визитки, небрежно раскиданные по ступеням, напоминают о прошедшем митинге. Вера злорадно думает: авот здесь ты, родная, прокололась! Не всё тебе, выходит, по зубам! Регина между тем спокойно собирает визитки, пересчитывает иудовлетворенно хмыкает:
–Трех карточек не хватает. Значит, кто-то все же клюнул!
–На что они вообще рассчитывают?– спрашивает Вера.– Тут ведь дело ясное, как ясный день…
–Не скажите. У них такая версия, что убила вообще не она, преступление на нее просто повесили. По их мнению, она вообще едва не святая, ну, типа мученица.
–Мученица?! Да это я, если хотите…
–Я вас очень хорошо понимаю! Но все равно не стоит подавать ей платок.
–Какой еще платок?!
Они движутся костановке, вот иавтобус, так что приходится ускорить шаг. Уже вавтобусе Регина объясняет: платок – это из Булгакова. Помните Фриду? Ей все время клали на столик платок, которым она удушила ребенка, но Маргарита сказала: пусть ей больше не подают платок.
–Я не подаю платок,– сухо заявляет Вера.– Я, как вы помните, собираюсь принести ангорскую шаль.
Регина смеется – оценила игру слов.
–Помню, помню… Ахотите, я сама ей принесу?
Вера обещает подумать. Хотя на самом деле она думает отом, что будет подавать платок. Будет, будет, будет! До своей (или не своей) смерти будет подавать, потому что обдолбанная препаратами шлюха не страдает, как Фрида, не-ет! Страдает Вера, чья жизнь испорчена навсегда, на чьей биографии стоит штамп: бракованная деталь общечеловеческого механизма, подлежит утилизации. Акому хочется свою единственную инеповторимую жизнь – списывать вутиль?
9.Путешествие в зону
Постепенно я делаюсь неотличимым от аборигенов, таких же запыленных, скрасноватыми лицами, срюкзаками или сумками. Некоторые из них сидят вдоль обочин, выставив ведра сгрибами, картофелем, яблоками, банки меда, сметаны, копченую рыбу… Продукты покупают восновном пассажиры несущихся по трассе авто, но ия, пешеход, делаю это сбольшим удовольствием. «О, рыба! О, яблоки! О,сметана! Здешняя земля меня обманывала: не только лес– ваше богатство!» Здесь все баснословно дешево. Иневероятно вкусно.
Когда я усаживаюсь на дорожное ограждение и сжадностью вгрызаюсь вкупленную рыбу неизвестной породы, никто не обращает на это внимания. Голод – нормальное чувство, здесь кнему привыкли, удивляет сытость. Вголоде я часть этой жизни, пребывая же всытости, стараюсь выделиться, обозначить особость.
Как можно выделиться? Остался единственный способ: надеть на голову панаму. Мои ботинки покрыты сетью царапин, армейские штаны, не раз стираные впопадавшихся по дороге речках, выцвели, арюкзак основательно обтрепался. Лишь панама желтого цвета, которую я иногда водружаю на голову, выделяет меня из общей массы. Мужчины носят здесь кепки, женщины повязывают голову платками, ипанама словно сигналит: я – другой! Не враг, не высокомерный или заносчивый человек, просто другой, понимаете? Ну исытость располагает кразмышлениям. Чтоэта земля способна родить, кроме вековых деревьев, грибов ирыбы? Способна ли она родить что-то невероятное, невиданное, или дары природы – ее предел? Мой несчастный брат считал, что родить-то она может, но справиться с