кому?), вчем-то разобраться (вчем?); там окажутся мои страхи инепонимание того, что брат сделался таким, мое одиночество,– впрочем, одиночество я ссобой не возьму, я оставлю его здесь.
Рюкзак выбран старый ипотертый, новый я забраковал. Впутешествии, я знаю, костюм запылится, где-то, возможно, порвется, то есть быстро придет всоответствие срюкзаком. Витоге я буду меньше привлекать внимание, ведь от этого один шаг до ненужных расспросов, авслед за расспросами может последовать неприятность.
Так если ты боишься неприятностей, спрашиваю себя, зачем отправляешься впуть? Исам же отвечаю пословицей из чужого языка: «Береженого бог бережет, небереженого– конвой стережет». Замечательная фраза! Она осталась от старого солдата вермахта, моего учителя чужого языка, ия обязательно возьму ее ссобой, уложив внепромокаемый мешок, азатем завернув вшерстяной свитер. Возможно, врюкзак будут уложены еще два необязательных предмета, но я пока не решил, возьму ли их ссобой.
Сборы закончены вчера вечером, анакануне я навестил Гюнтера. Он тоже удивленно разглядывал костюм, вкотором я разгуливаю уже несколько дней – привыкаю. Внезапно Гюнтер захохотал, точнее заржал как конь, тряся огромной гривой белых, словно солома, волос. Он всегда, сколько помню, ходит сэтой гривой, ивсегда все делает внезапно.
–Ты выглядишь нелепо! Ты что, собрался вджунгли Центральной Африки?! Или записался вИностранный легион?! Аботинки – вы только посмотрите! Ты можешь дойти втаких ботинках до Сибири, но ты вроде туда не собираешься?
Внезапно Гюнтер замолк.
–Вы всегда были стукнутыми, иты, иФранц.
–Франц – да, ая никогда не был стукнутым.
–Был, был! Помнишь, как мы стобой боролись впятом классе? Я тебя уложил на спину, можно сказать, одержал чистую победу, аты, лежа внизу, вдруг взялся меня душить!
–Не помню,– сказал я.
Я действительно не помнил. Из школьного времени я помнил лишь старого солдата, преподававшего чужой язык. Понятно, что солдатом он давно не был; апреподавал вчастном порядке (официально бывший боец вермахта преподавал географию).
Когда я спросил про старого солдата, Гюнтер замахал руками.
–Помню, конечно. Он тоже был стукнутый!
После чего протянул руку и, открыв дверцу холодильника (мы сидели вего крохотной кухне), достал запотевшую бутылку.
–Давай выпьем шнапса. Ты должен привыкнуть кшнапсу, там,– он махнул рукой всторону запада, подразумевая, очевидно, восток,– пьют только этот напиток. Причем очень холодный, вот такой.
–Я не хочу шнапс,– сказал я.– Ипривыкать не хочу. У тебя пиво есть?
Гюнтер опять заржал.
–Если любишь пиво, то оставайся! Там,– он опять махнул рукой внаправлении французской границы,– нет хорошего пива! Аздесь через полтора месяца начнется Oktoberfest, так что оставайся! Попьем «Lowenbrau», найдем тебе… Кстати: как отношения сМагдой? Никак? Ну, ничего, найдем тебе девочку, ты наконец женишься итебя не потянет больше встранствия! А? Не хочешь девочку? Ишнапса не хочешь? Тогда пей свое пиво, ая буду шнапс.
Гюнтер пил маленькими глотками, закусывая шнапс арахисом и сехидством вспоминая Drang nach Osten, который ничем хорошим, как известно, не кончился. Итвой Drang, говорил он, ничем хорошим не кончится, поверь, я немного знаю Восток.
–Откуда?!– удивлялся я.
–Я жил вДрездене!– нахально заявлял Гюнтер.– ИвЛейпциге!
–Это – не Восток.
–Ну ладно, тогда вспомни своего брата. Тебе мало этого ужаса? Тебе хочется ужаса еще большего?
–Нет,– сказал я после паузы,– ужаса не хочется. Но мне надо уехать, я больше не могу сидеть на месте. Помнишь, что говорил Ницше? «Усидчивость есть грех против духа святого».
–Ницше не верил всвятого духа. Он сам считал себя святым. Ивообще он был…
–Стукнутый, я знаю. Но он был прав, иэто главное.
Внезапно Гюнтер сделался агрессивным. Он заметно опьянел, угрожающе тряс гривой ивыплевывал из себя ругательства вперемешку снепережеванным арахисом. Я, как мог, уклонялся от арахиса, но разве пропустишь мимом ушей обвинения вглупости ибезрассудстве? Впопытках прыгнуть выше головы? Встремлении выглядеть не как все, иначе? Причем Гюнтер не отделял меня от Франца, мы втот момент были для него единым целым, неким двухголовым драконом или, если хотите, двуглавым орлом, обе головы которого повернуты туда (опять следовал неверный указующий жест). Он ведь, Гюнтер, несколько раз приходил кФранцу, хотел поговорить, один раз даже психоаналитика ссобой привел. Так Франц не открыл!
–Мне он тоже не открывает…– осторожно вклинился я, но Гюнтер этого не услышал (или не захотел слышать).
–Вобщем, вы мне надоели! Оба! Глупцы, кретины и…– он саркастически расхохотался.– Да вы же психопаты! Мне нужно было не психоаналитика приводить, апсихиатра, потому что вы оба верите вту мистическую ерунду, которую писали про сына Франца. Необычный, уникальный, антропологическое чудо! Чушь, глупость! Это писали желтые газеты, понимаешь, ты?! Должен понимать, ты же работаешь внормальной «Городской газете», ее читаю даже я, Гюнтер, который никаких газет вообще не читает!
–«Городская газета» тоже писала об этом. Хотя я там уже не работаю. Я уволился.
–Все равно не верю ни вкакую мистику!– запальчиво крикнул Гюнтер.– Я понимаю одно: надо бороться, надо своими руками менять эту идиотскую жизнь, иначе Европа рухнет кчертям собачьим!
Внезапно захотелось ударить Гюнтера. Он затронул что-то такое, о чем здесь исейчас, под пиво ишнапс, просто не имел права говорить. И, чтобы не устроить напоследок драку содним из немногих друзей, я решил уйти. Уже вдверях я сказал:
–Ты неправильно пьешь шнапс. Там,– указал я на восток,– не пьют маленькими глотками. Ине закусывают арахисом, тем более – сладким.
–Пошел кчерту!– крикнул вспину Гюнтер.
Наверное, я действительно стукнутый имне нужен психиатр. Но я ничего не могу поделать: я знаю, что после дома-склепа направлюсь на кладбище, кмогиле вдальнем конце боковой аллеи. Купив за два евро свечу вавтомате у входа, я сверну налево ипройду почти до ограды, чтобы обнаружить скромную гранитную плиту суказанием дат рождения исмерти. Цифры будут различаться до обидного незначительно, во всяком случае, моя жизнь не старого еще человека внесколько раз длиннее прочерка между датами, высеченными на граните. Но что такое – продолжительность жизни? Ее содержание не измеряется годами, даже если я протяну три прожитых срока иумру дряхлым старцем, никто не придет на мою могилу ине прошепчет: дас ист фантастиш! Авот сюда приходят, ишепчут, иоставляют всякую ерунду на могиле, потому что кто-то пустил слух: если что-то здесь оставите из дорогих сердцу вещей, вам будет счастье. Я опять увижу дамские зеркальца ишарфы болельщиков, дешевые наручные часы иавтомобильные брелоки, кепки-бейсболки икомпьютерные диски сфильмами ииграми, вобщем, мусор человеческий, скоторым расстаются внадежде обрести нечто более значительное. Потом все это попадает вмусорный бак, который набивают уборщики, или на блошиный рынок, где марокканцы (недавно вгороде осела их колония) раскидывают коврики сворованными иподобранными на улицах вещами. Обретается ли столь желаемое счастье? Понятия не имею. Но я тоже прошепчу те самые слова, благо, имею на это больше прав, чем любой из приходящих. Они-то пользуются слухами, трижды перевранными папарацци всех мастей, я же был свидетелем, да что там – участником чего-то странного, нетипичного, выходящего за рамки обыденности настолько, что факты плохо укладывались вголове.
«Ха!– сказал бы Гюнтер.– Какие факты?! Чистейшая выдумка! Франц просто хотел популярности, авы, журналисты, ему помогли!»
А я бы ему ответил… Ничего бы я не ответил. Глупо спорить, слишком грандиозна (да-да!) тема, чтобы полемизировать, будто сидишь впивном баре иобсуждаешь программы ХДС исоциал-демократов. Я тоже вчем-то позитивист. Ившколе, вотличие от Франца, изучал основы религии впротестантском классе, где упор делался на обыденной жизни, ане на библейских чудесах. Но чуда хочется даже самым отъявленным скептикам, иесли жизнь тебе преподносит такое…
2.Записка из мертвого дома
Вера получает аккуратно заклеенный конверт раз вдве недели; бывает, ичаще. Вот исегодня впочтовом ящике что-то белеет, значит, надо вынимать. Или не надо? Она долго стоит перед тронутой ржавчиной стальной конструкцией, разбитой на ячейки, иперебирает вкармане ключи. Внизу лязгает подъездная дверь, Вера вздрагивает иторопливо сует ключ водну из ячеек. Черт, заело! Когда же заменят эти ящики?! Она сраздражением рвет на себя металлическую дверцу, ита вываливается вместе сзамком. Всходя по лестнице, она сбессильной ненавистью сжимает вруке конверт. Разорвать? Так уже рвала, ичто толку? Конверты приходят со зловещей какой-то регулярностью, как повестки из карательных органов. Перед дверью она сует конверт вкарман ивставляет ключ взамочную скважину. Если иэтот замок заест (иногда такое случается), она точно опустится на грязный бетонный пол изарыдает. Ксчастью, замок щелкает, иона вваливается вхолодную темноту квартиры.
Она не сразу включает свет; честно говоря, его ивключать-то не хочется. Вполутьме эта хибара еще похожа на место для жизни, при включенном же (а также при дневном) освещении убожество лезет изо всех дыр. Наконец, рука тянется квыключателю, другой рукой она вынимает конверт. Чем раньше, тем лучше, все равно ничего нового там не будет.
В записках вообще не было ничего, что могло бы напугать стороннего читателя,– так, банальные бытовые просьбы, изложенные бесстрастным тоном. Иногда тон делался обиженным, порой даже прокурорским: мол, почему не приходишь? Не отвечаешь? Почему забыла обо мне?! Но если бы сторонний читатель узнал, ктопишет эти записки, его хватила бы кондрашка. Наверное, он сотвращением отбросил бы конверт, не читая; аесли бы все-таки прочел, негодованию не было бы предела. Да как она смеет, сука?! Как у нее рука поднимается что-то просить, ей же впору найти крюк на стене, накинуть веревку исунуть голову в