– командует он, апоскольку бога ослушаться нельзя, я лезу вколяску. Сэм усаживается на заднее сиденье, после чего Гога выруливает за ворота. Мы несемся по полям, не разбирая дороги. Куда несемся? Не дает ответа бородатый бог; ипассажир не дает, зато они оба что-то орут, кажется, песню. Я тоже запеваю песню – другую, на немецком языке. Вот где вечно враждующие наречия могут спеть вунисон, вот где настоящее единение! Слова не играют роли, важен дух, Der Geist, которому не страшен ни Закат Европы, ни огромные рогатые животные, со всех ног удирающие от мотоколесницы.
–Ату, рыжие!– кричит Сэм.– Ату!
Животные жалобно мычат, человек всоломенной шляпе потрясает плеткой, похоже, ругается, но Бог не обращает на него внимания. Он направляет колесницу на лесную дорогу, ивот уже мелькают стволы, по лицу хлещет высоченная трава, икажется: на дорогу сейчас выйдет реликтовый медведь. «Ну что,– скажет он,– померяемся силами? Выясним, кто настоящий бог этих мест?» Они сойдутся вборьбе один на один, инаш бог, без сомнения, победит! Затем сознание выключается, идальнейшее откладывается впамяти рядом не связанных сцен. Вот мы вкакой-то яме, колесница стоит вертикально, аБог лежит вгрязи. Следующая сцена: меня вынимают из коляски, иРая кричит:
–Вы что счеловеком сделали, алкаши проклятые?!
Потом опять Рая, она чистит картошку на крыльце, говоря:
–Васька-пастух сказал: вмилицию заявление напишет.
–Почему вмилицию?!– не понимаю я.
–Лопнуло, говорит, терпение. Да иверно: сколько можно над животными измываться?! Инад людьми тоже…
Кажется, она еще что-то говорит про сына: что вгороде ему будет трудно. Здесь он хоть под присмотром, атам кто ухаживать будет? У нас ведь только восьмилетка всоседней деревне, ее Толик впрошлом году закончил, адесятилетка– врайцентре; значит, живи винтернате! Авэтом интернате, говорят, сплошные наркотики!
–Найн,– машу я рукой,– здесь не могут быть наркотики! Откуда они тут возьмутся?!
–Откуда, откуда… Оттуда ивзялись. Здесь ведь ни властей, ни границ, одни дикие леса. По лесным дорогам можно чего хочешь перевозить, вот иперевозят; апопутно еще ипродают эту дрянь молодежи…
Последняя сцена: Сэм, сидящий там, где Рая чистила картошку. Он швыряет камешки вгигантский лопух, что вырос посреди двора, ипри каждом попадании округлый лист покачивается.
–Мы всистеме, вникаешь? Я всистеме, но иты – всистеме. Она держит нас за яйца, система, причем по обе стороны границы. Что, будешь спорить?
Я мотаю головой.
–Ине надо спорить, потому что я прав! Я вашей жизни тоже похавал, знаю кое-что! Ну да, ваша система держит за яйца не так крепко. Ипрежде, чем их оторвать, предупреждает: извините, сейчас будем делать немножко больно! Also: eins, zwei, drei… Иесли ты заверещишь вовремя, поднимешь лапки, то тебя пощадят – на время. Наши, суки, никого не щадят иникого ни о чем не предупреждают. Но разве вэтом большая разница? Главное – вырваться, например сюда! Здесь нет системы, вникаешь?!
–Нет системы?
–Нет, она осталась там!– указывают куда-то за лес.
–Ачто здесь есть?
–Что есть?– Сэм останавливает руку скамешком.– Ничего нет. Но главное – нет системы.
Я мог бы рассказать про моего приятеля Гюнтера, который тоже терпеть не может систему и, напившись пива или шнапса, изрыгает по ее адресу жуткие ругательства. Иногда он называет систему «Матрицей», ты смотрел этот фильм, Сэм? «Матрица» настолько коварна, что проникает повсюду, тебе кажется: ее нет, аона – есть. Как иначе объяснить наркотрафик, проходящий через эти страшные леса?
Потом Сэм исчезает, но лопух по-прежнему покачивается. Внезапно лист начинает расти – так быстро, что тень от него накрывает двор. Вскоре зеленоватый купол полностью закрывает небосвод, иоткуда-то доносится знакомый голос:
–Видишь это растение? Оно подобно системе, которая везде, так что никуда от нее не скроешься!
–Эй, кто говорит?– верчу головой.
–Я говорю.
Из покосившегося сарая, куда закатывали мотоцикл, выезжает инвалидная коляска, авней сидит… Норман! Дас ист фантастиш! Я ничего не понимаю, бормочу:
–Как ты ожил?!
Амне отвечают:
–Это Зона, вней ине такое случается! Это сейчас тут меньше 10 кюри; авот когда счетчики показывали больше 30 кюри, вообще были сплошные чудеса!
–Например?– спрашиваю недоверчиво.
–Например, реликтовые медведи встречались. Шагу ступить было нельзя, чтобы не наткнуться на очередное чудовище. Теперь они остались только вглухом лесу. Хочешь посмотреть медведя?
–Я? Даже не знаю…
–Хочешь, хочешь! Давай за мной!
Развернув коляску, Норман сильными рывками раскручивает колеса иустремляется на улицу. Я следую за ним. Дорога пылит, вот ипоследний дом позади, илес проглатывает нас, как две полевые букашки. Или букашка – один я? АНорман здесь свой, так сказать, органическая часть местной экосистемы? Я не могу об этом спросить, я еле успеваю за коляской, которая все больше разгоняется. Вначале иду быстрым шагом, потом перехожу на бег, но все равно не могу догнать инвалида.
–Норман, остановись!– пытаюсь крикнуть.– Это, вконце концов, не Параолимпийские игры! У тебя вообще другая задача! Ты же прекрасно знаешь, что наши европейские дела очень плохи! Закат Европы – это, пожалуй, сильно сказано, но проблемы сединой валютой налицо, как иснаплывом афро-азиатских народов. Париж скоро станет мусульманским городом, аГермания на треть будет состоять из турок. Аклимат?! Это же всегда было нашим преимуществом: мягкий ровный климат без настоящей зимы, позволявший нам развивать сельское хозяйство…
–Что ты несешь ерунду?!– кричит спринтер-колясочник.– Причем тут климат или наплыв эмигрантов?! Мы медведя едем смотреть!
–Кто едет,– отвечаю, задыхаясь,– акто бежит. Аговорю я это ктому, что ты должен решить эти проблемы, ответить, так сказать, на вызовы нового времени. Короче, ты должен стать новым Аденауэром.
Коляска, наконец, останавливает свой безумный бег. Ядогоняю Нормана и, опершись о колесо, тяжело дышу.
–Новым Аденауэром?– спрашивают сиронией.– Почему не Рузвельтом? Он тоже был инвалидом-колясочником итоже отвечал, как ты выражаешься, на вызовы времени.
–Рузвельт был американец, анам Европу нужно спасать…
–Серьезная задача: спасти Европу. Даже не знаю, счего начать… Может, для начала отказаться от системы? А? Как ты считаешь? Может, вней все дело? В«Матрице», которую вы построили собственными руками, атеперь стонете: SOS, спасите нас!
–Возможно…– я никак не могу наладить дыхание.– Но совсем без системы – трудно. Иначе произойдет то, что произошло. То есть мотоцикл обязательно свалится вяму…
–Ну, если без системы трудно, тогда ауфвидерзеен!
Колесо вырывается из-под руки, иопять я вынужден бежать, выбиваясь из последних сил.
–Норман!– кричу я.– Хорошо, откажемся от системы! Аты можешь быть Рузвельтом, даже Хошимином! Ипусть вчесть тебя назовут город Хошиминск, только, ради всего святого, остановись!
Остановка, я держусь за сердце, выскакивающее из грудной клетки, ивот – очередной сюрприз!
–Дай денег!– говорит тот, кто никогда не заводил речь о презренном металле.
–Денег?!
–Да, мне нужны деньги. Втвоей системе всем нужны деньги, особенно детям, чьи родители развелись. Ты ведь не совсем мой папа, потому что ты снами развелся. Аеще ты прятал меня от мамы вэтом дурацком колледже для одаренных детей! Где ты там видел одаренных? Это же посредственности, из них не то, что Аденауэр – Хавьер Салана вряд ли получится!
Я окончательно сбит столку.
–Ты меня скем-то путаешь,– бормочу,– я не твой папа, твоего отца зовут Франц!
–Значит, папа Франц прятал меня от мамы!
Я пытаюсь объяснить, что вэтом была необходимость, твоя мама слишком неистовая, фанатичная, истеричная, короче – слишком здешняя. Да что я тебе объясняю?! Ты же сам прекрасно знаешь, чтотвоя мать сделала стобой то ли вприпадке ревности, то ли пребывая во власти какой-то бредовой идеи. Это же натуральная Медея, ты согласен?
–Я категорически не согласен! Не смей говорить ничего плохого о моей матери! Слышишь, ты, немчура?! Не смей!
Коляска рвет сместа так, будто приводится вдвижение мотоциклетным мотором. Она несется по лесной дороге сневероятной скоростью, чтобы через несколько секунд исчезнуть среди стволов вековых деревьев. Ия остаюсь один. Деревья глухо шумят, вокруг царит полумрак, икажется: где-то шуршат кусты ихрустит валежник. Такое ощущение, что приближается огромное животное, которое при всем желании не может скрыть своего присутствия. Да изачем скрывать? Этому зверю некого бояться влесной глуши, он запросто разорвет вклочья любого врага!
И вот он выходит, жуткий мутант, покрытый сероватой шерстью. Даже вхолке медведь выше меня, когда же он встает на задние лапы, то делается ростом снебольшое дерево. Зверь задирает голову кнебу (по-прежнему закрытому зеленым лопухом) ипринимается кричать. Я ожидал рычания, воя, зубовного скрежета, но раздается именно крик– человеческий, наполненный болью, страданием…
Я вдруг оказываюсь вдоме, укрытый одеялом. Напротив кровать, по ней мечется человек сбородой, громко крича, атихий голос женщины, сидящей визголовье, успокаивает:
–Тише, тише, перебудишь всех… Успокойся, все пройдет…
Рая кладет руку на лоб мужа, но тот продолжает метаться, исторгая звуки, от которых холодеет кровь. Как ужасен этот крик! Икак он понятен! Это кричит наша темная глубина, наше животное начало, получившее разум иузнавшее о своей смертности, жестокости, низости; аеще о своей полнейшей беспомощности иобреченности на жизнь по сценарию, которого не знаешь. Или это кричит агонизирующая империя? Один из ее осколков, сэнным количеством «кюри» вогромном теле, бьется вистерике, потому что потерялся впространстве иво времени, как астероид, выпавший из общей массы…
Утром сижу на крыльце, страдая от головной боли. АТолик, усевшись вколяску (мать уговорила), рассуждает о радиофобии.
–Есть такая психологическая болезнь, когда люди боятся быть облученными. Приедут сюда и