нашими не хочешь, да?! Скем же ты трахаешься? Сэтим уродом?
Белый указывает на Патрика.
–Или сэтим?
Палец утыкают вВальтера.
–Аможет, ты спидором развлекаешься?! То есть он не пидор, аэтот… Бисексуал?!
Разногласия тут же забываются, потому что на горизонте общий враг. Когда Вера пытается урезонить скандалиста, ее посылают по известному адресу. После чего Белый хлопает рюмку, достает из кастрюли недоеденную сосиску иприкладывает ее к ширинке. Дескать, видели? Так вот клал я на вас это самое!
–Чего вылупились?! Я же сказал: хер на вас клал! Причем не такую сикуху, абольшой идлинный! Если хотите, могу показать какой!
Когда он расстегивает молнию на джинсах, Вера понимает: это катастрофа! Она решительно берет Белого за руку, да только сила солому ломит – ее отбрасывают, как щенка. Ичто делать?! Постыдная, мерзкая ситуация, каковую не повернуть вдругое русло, не обратить вшутку, потому что козел ссерьгой абсолютно неуправляем!
Белый ищет глазами Мелани, но та уже ретировалась.
–Сбежала, мандавошка… Ну ихер сней!
Пока он, пошатываясь, добирается до двери, все молчат. Повисшая тишина убийственна. Пусть Вера шапочно знакома сэтим уродом, но вих-то глазах они из одной песочницы! Ивот уже лицо заливает краска; ируки дрожат, и, как говорится, мальчики кровавые вглазах. На негнущихся ногах подойдя кстолу, из бутылки снадписью «Jonny Walker» она наполняет фужер изалпом его выпивает. Как вода! Еще порция, глубокая затяжка сигаретой, ина этом события кончаются (хотя до финала было еще далеко).
Наутро party вспоминается бессвязными кусками. Что она там несла? Кажется, что-то о платке, который вынуждена подавать Фриде – аэто, думаете, легко?! Ничего подобного, только вы, тепличные растения, о такой страшной обязанности представления не имеете! Это мы, растущие, как саксаулы впустыне, должны подавать платки, жить вдерьме, жрать дерьмо, чтобы вы потом описали эту жизнь (и эту жратву) всвоих многотомных имногоумных исследованиях! Дескать, по каким же причинам дохнут местные жители? А-а, поняли причины! Дайте за это понимание грант! Аеще местечко вуниверситете дайте, вобщем, гоните обеспеченную жизнь, я заслужил! Кажется, она иурода-Белого пыталась сделать жертвой обстоятельств, ивроде бы даже нашла аргументы. Или не нашла?
Благодатная алкогольная амнезия на поверку оказывается коварной «частичной утратой», скаковой рука об руку шагает «временное просветление». Бог сним, сБелым, она ему еще отомстит, главный месседж касался другого… Чего именно?
Лежащая вполудреме Вера вдруг подхватывается скровати. Дура, зачем она завела об этом речь?! Точно, точно: она говорила о маленьком человечке, который мог стать большим (очень большим!) исделать что-то выдающееся, невероятное, что повернуло бы жизнь вобеих частях Европы, вАзии, даже вАфрике, если на то пошло. Америку бы не повернуло, эти гордецы шагают своей дорогой, говоря остальным: ребята, пристраивайтесь вхвост! Но мы-то свами Старый Свет, нам америкосы не указ! Нам было указом то, что проступало красноватыми буквами на теле человечка, когда его бил озноб итемпература подскакивала до сорока. Авсе для того, чтобы вчитались, прониклись, не оставались неучами дремучими итупицами безнадежными! Но разве мы вчитывались?! Мы только втелевизор его совали, бедненького, научному сообществу демонстрировали, ате, блин, всегда держат свои скальпели наточенными! Всегда, суки, готовы алгеброй гармонию поверить, иэто самое… Разъять, как труп! Вот иразъяли, не сохранили человечка, атеперь плачем! Помните, я объясняла суть пословицы: «Что имеем, не храним, потерявши – плачем»?
О, позорище! Вера вбессилии откидывается на мокрую подушку, чувствуя сухость во рту иучащенное сердцебиение. «Вот твой Дюнкерк…– думает она.– Тебя оставили на растерзание твоему стыду, инекому тебя стерритории этих мучений эвакуировать…»
Три дня, до ближайшего занятия, Вера не может находиться дома. И в«Марабу» не может, так что остается бесцельно болтаться по городу.
Куда податься, когда на душе кошки скребут? Кому поплакаться вжилетку? Коля-Николай небось на чемоданах сидит, мечтает о бездонных швейцарских небесах, атогда… Ноги сами выносят ее наверх на одной из станций метро инесут кнеприметному скверу, над которым сияет золотом луковка скрестом. Она была однажды вэтой церквушке, ставила свечку за помин души мальчика, но стой поры сюда не показывалась.
Хоть день ибудничный, ацерквушка открыта. Итак, что полагается делать? Кажется, следует перекреститься на висящую над входом икону, поклониться земным поклоном, и… Правильно: повязать платок! Она же платка не взяла (импровизация потому что), значит, надо стаскивать сшеи шарфик, чтобы соорудить покрывало для глупой головы.
Внутри полумрак, вуглу торгуют свечками, перед иконостасом застыло несколько прихожан. Застывшие крестятся, что-то шепча про себя, иВера, встав рядом, тоже крестится. Вот только шептать не получается. «Отче наш, иже еси не небесех…» Что дальше? Кажется, сосед справа, высокий седобородый мужчина, шепчет то же самое, только подслушивать неудобно. «Богородице, дево, радуйся…» – иопять провал впамяти. Ну не помнит она молитв! ИСимвол веры не помнит – пыталась когда-то зазубрить, да столь мудреным показался церковно-славянский диалект, что легче было поэму на «инглише» выучить.
А кто она вэтом случае? Еще недавно она спьяным пафосом обличала зажравшихся европейцев, молотила кулаками вгрудь: мол, я другая! Но тогда – какая? Вот банальный ритуал, не бином, так сказать, Ньютона, она же ни взуб ногой. Ритуал не более понятен, нежели камлание якутского шамана, азначит, покойная мамочка зря рисковала карьерой, тайком крестя сестер. Директриса ее школы на дух не переносила «опиум для народа», так что пришлось втайне от коллег идаже родни окрестить Любу, затем Веру…
Воспоминание о покойнице вызывает щипание вносу. Святые на иконостасе вдруг расплываются, по щеке ползет что-то теплое, истановится неожиданно хорошо. Нет, она не чудовище, она – человек. Только кто поможет этому человеку? Ну, помогите же! Святые вновь обретают резкость, но смотрят безучастно, то есть помогать не спешат. Вера пытается вспомнить, «ху из ху». Вот этот, кажется, Иоанн Креститель, сдругой стороны Богородица, авон тот вроде бы Николай Угодник (он же Чудотворец). Вера скашивает взгляд на соседа справа иобнаруживает сходство сЧудотворцем, даже возникает желание именно ему поплакаться вжилетку. Только поймет ли?
Наложив очередной крест, седобородый направляется клотку со свечками, иВера за ним. Простые действия: купить свечи, зажечь, поставить – успокаивают, особенно когда исполняются под копирку. Краспятию, кажется, ставят за упокой, аБогородице можно за здравие… Из левой алтарной двери появляется священник, прихожане устремляются кнему, аВера вновь озирает тех, кто призван утишать ивселять надежду. Что ж не вселяете? Слабо вам, видать, иссякли силы, растратились на сирых иубогих…
Почему-то кажется, что Норман тоже мог здесь висеть: он ведь агнец, по сути, люди когда-нибудь это поймут. Ихотя Вера понимает, что занимается богохульством, остановиться не может. Если сбезучастными святыми не вытанцовывается, почему не оживить впамяти явленное ей чудо? Иконы лишь нарисованы (да инарисованы-то не очень), атот был живой, теплый, его можно было взять на руки, когда был маленький, или за руку, когда подрос, иговорить, говорить… Как вот эти со священником говорят, пытаясь выяснить главные вопросы.
Прихожане стоят смиренно, дожидаясь своей очереди. Вот подходит черед «Николая», он склоняется куху батюшки, аспустя минут пять остается одна Вера.
–Вы хотели о чем-то спросить?
Вера вздрагивает.
–Я?!
–Ну да, вы.
–Апочему вы решили, что я хочу о чем-то спросить?
Священник пожимает плечами, сопровождая жест полуулыбкой.
–Глаза у вас такие… Вопрошающие.
Вера молчит, затем надевает очки.
–Нормальные у меня глаза,– говорит она итут же уходит.
Пустое дело, думает она, тут или Норман, или церковь, которая ксторонним чудесам, как известно, со скепсисом. Она сразу пробует их на зуб, как раньше пробовали золотые монеты: не фальшивые ли? Не иллюзионист ли очередной «чудотворец», нет ли у него чего-нибудь врукаве или под вторым дном ящика? Но иубедившись вподлинности феномена, клир чешет бороды ивыносит вердикт: мол, человекобожие! Нельзя, дескать, поклоняться, грешно; атого не знают, что сам феномен поклонения вовсе не требовал. Если народ туп иглуп, разве мальчик вэтом виноват? Если мамаша идиотка, разве Норману надо предъявлять претензии? Ему самому до смерти надоели фокусы, которые заставляли делать дяди итети, хлопавшие владоши и витоге– прохлопавшие то, что возносили…
Далее наваливается жизнь, придавливает кземле, будто на спину опустили могильную плиту. Среди могильных плит, собственно, ипридавливает, когда на кладбище убирается на могилке матушки. Заходит – атам куча травы набросана! Аеще мусор какой-то, бутылки пластиковые, высохшие цветы…
Вера озирает стоящие рядом ограды, не понимая: какая сволочь устроила здесь помойку?! Вярости она сгребает мусор, тащит это дерьмо вконец аллеи, амусорный бак доверху! Приходится бросить рядом. Черт бы побрал наши кладбища, иона – дура, потому что не согласилась захоронить мать вколумбарии, апривезла сюда, едва не вМосковскую область. Лучше урну встену замуровать, иникаких тебе оград, травы ипрочей муры – умерла так умерла!
В злосчастном подъезде опять ЧП, потому что консьержка уволилась после ограбления, за визитерами никто не следил, ина тебе – обокрали квартиру! Со взломом, цинично, среди бела дня! Опять милиция ищет свидетелей и, естественно, не находит. Итут – эврика!– хватают дворников-таджиков, по чьему-то навету, дескать, чурки виноваты! Сами они не взламывали дверь, но наводчиками были, ага! Двор гудит, проклиная гастарбайтеров, мол, житья от них нет, атерритория между тем медленно, но верно приходит вупадок. Вокруг мусорных баков кучи бумажек, объедков, пластиковых пакетов; и