это поле притяжения, как вловушку, мне не вырваться, да ине хочется вырываться, если честно. Когда «наложница» предлагает набрать пива иудалиться вномер, возражений нет. Какие возражения, если вглазах Галки обещание чего-то такого, отчего сладко ноет впаху иармейские брюки начинают трещать?
–Я стобой без денег буду…– шепчут на ухо.
–Да? Апочему…
–Потому что ты мне понравился!
Я выхожу, прижимая кгруди охапку бутылок, Галка же остается для выяснения отношений.
–…не нанималась… скем хочу, стем ибуду… пошел нах…– доносятся реплики, не связываясь вцелое. «Наложница» вылетает возбужденная, поправляет растрепанную шевелюру.
–Пошли взадницу, дальнобои хреновы! Надоели вусмерть, хочется хоть раз скем-то нормальным трахнуться!
Мы оба уже пьяные, и, когда вваливаемся вномер, Галка сразу отправляет меня вдуш.
–Во-первых, это место называется здесь: «уш»,– медленно говорю я.– Во-вторых, я там недавно был, но если тебе хочется…
–Тогда я пойду. Аты пока пей пиво.
Потом пьем вдвоем, перемежая глотки затяжными поцелуями. Помада размазывается, ия вижу перед собой пухлые иподвижные губы, что так нравились брату. Вполутьме номера кажется, что Галка похожа на ту, кого звали Die Liebe, значит, есть шанс познать притягательную ипугающую женщину. Узнаю ли я вторую половину тайны? Или пропаду встрастных объятиях, растворюсь, исчезну? Гнездящийся на дне души страх уничтожаю крупным глотком, закусывая горячим языком, который проникает врот иживет там, как самостоятельное существо.
–Выйди за дверь!– внезапно командуют.– Ну, чего уставился? Я ведь женщина, мне кое-что впорядок надо привести…
За дверью я стаскиваю футболку, расстегиваю ремень, ивот, наконец, вожделенное ложе, которое нахожу втемноте наощупь.
–Погоди, пиво рядом поставим… Это твое, аэто мое, понял? Смотри не перепутай!
Мы превращаемся вклубок змей, свившихся так, что не понять: кто внизу? Кто наверху? Я подпрыгиваю, потом на мне кто-то скачет, вобщем, лидер секса не определен, оба партнера неистовы, иоба разряжаются одновременно.
–Класс!– выдыхает втемноту Галка. Втемноте ее волосы выглядят черными, атело – белым, будто вылепленным из теста. Я целую это тесто, податливое итеплое, готовое принять под моими губами любую форму. Интересно: Люба сФранцем так же страстно совокуплялись?
–Вот блин…– бормочет Галка, спустив руку скровати.– Это чье, интересно, пиво? Мое? Или твое?
–Мне все равно,– говорю, на секунду отлепляя губы.
–Кажется, это твое. Пей!
Я не могу ослушаться, хотя меня больше привлекает податливое тесто. Язык-существо вновь проникает вмой рот, ивот я опять возбужден иготов занять подобающую мужчине позицию сверху. Теперь наши движения более размеренны, страсть не полыхает, как пламя на пожаре, она ушла вглубь, сделалась тлеющим, но от того не менее горячим углем. Проходит минута, пять (десять? тридцать?), когда вдруг спрашивают:
–Ты почему не спишь? Ты должен спать…
Но мне совсем не хочется спать! Я вновь ивновь сотрясаю жалкую гостиничную кровать, не выдерживающую любовного накала, идаже не замечаю, когда Галка засыпает. Я останавливаю движение, прислушиваюсь, окликаю по имени. Точно, спит! Ихотя надо бы оставить ее впокое, я еще больше раздвигаю полноватые белые бедра ивхожу внее судвоенной силой. Странно, что тело отвечает, истонет она по-прежнему, хотя сознание куда-то улетело. Куда? Вкакие неведомые сферы? Последнее, что вижу перед финалом – крупный торчащий сосок, ибуквально падаю на партнершу…
Наши сердца бьются сразным ритмом: мое выскакивает из груди, ее – чуть отстает. Я чувствую это биение, лежа на спящей женщине; лишь когда сползаю снее, начинаю что-то соображать.
Откинувшись на подушку, я представляю огромную страну, впавшую влетаргический сон и вместе с тем страстно желающую совокупления. Страна раздвигает ноги, и внее входит что-то постороннее, чтобы впрыснуть семя, оплодотворить эту спящую Брунгильду. Кто ее партнер? Конечно же, Запад, который всегда пользовался бессознательным состоянием Брунгильды-России, без зазрения совести впрыскивая внее свои доктрины, учения имодели. Когда это лоно рождало монстров, Запад ужасался новорожденным, спрезрением отворачивался от них ивсячески отрицал отцовство. Но стоило стране задремать, как он опять коварно подкрадывался, вонзал вспящую эрегированный член, иопять очередной монстр начинал терзать беспечную мать, не озаботившуюся контрацептивами…
Рожденный вночи символ мне нравится, думаю, его можно использовать, когда буду всостоянии что-то писать. Чистоту образа портит разве что Норман. Как быть сним? Он же не монстр, он что-то совсем другое, жертва, причем ответственность за нее несут обе стороны! Я опускаю руку; найдя бутылку, допиваю ее, затем, не всилах утолить жажду, приникаю кбутылке партнерши. У ее пива странный привкус, но разбираться некогда – я проваливаюсь всон.
Утром обнаруживаю на полу сюрреалистическую композицию: вцентре лежит распотрошенный рюкзак, рядом свернулась калачиком моя ночная фурия. Голая! Сиконой водной руке и смоей кредитной картой – вдругой! Первая мысль: я еще не проснулся. Только видение не исчезает – наоборот, обрастает подробностями, например, родинкой на белом бедре, посапыванием спящей, запахом разлитого пива…
Падшая женщина сиконой икредитной картой – тоже вполне символическая картина, но эти символы мне не нравятся. Внутри закипает горечь, будто съел упаковку таблеток, азапить нечем. Вместо того, чтобы целовать утром женщину иблагодарить за вчерашнее, я должен расталкивать ее, разжимать пальцы – почему?!
–По кочану…– бормочет Галка, усаживаясь на полу.
–Зачем ты полезла врюкзак?!
Она подтягивает ноги кподбородку.
–Ато ты не знаешь…
–Азачем тебе кредитная карта? Ты же не можешь вводить пин-код!
–Бабок не нашла, вот ивзяла… Апотом опять отрубилась!
Она внезапно хохочет.
–Ой, не могу! Своего же клофелина напилась! Перепутала, представляешь?! Башка гудит… У нас там ничего не осталось?
Перебрав пустые бутылки, Галка вздыхает:
–Ничего… Ладно, пора отваливать.
Пока она собирается, я молчу. Кажется, я понимаю, что произошло, мне рассказывали о таких вещах, ая, беспечный немец, забыл! Она обычная воровка, преступница, обманывающая легковерных клиентов! Она достойна презрения, осуждения и, конечно, тюремного заключения!
Однако вместо презрения меня переполняет та же горечь, разливаясь по телу, убивая все человеческое, нормальное…
–Ты могла меня отравить!– говорю, едва не плача.
–Так ведь не отравила, верно? Значит, не судьба. Апочему – знаешь?
–Почему?
–Потому что ты мне понравился. Не веришь? Могу на эту икону перекреститься.
Установив икону на стол, она размашисто крестится. Что выглядит абсурдом: Достоевский вперемешку скриминальным боевиком, по счастью, схеппи-эндом…
–Иденег я не беру, как иобещала. Со всех беру, а стобой вот так, значит… Ладно, пока.
Почему я ей не верю? Почему жизнь вэтой стране ничего не стоит? Почему здесь рядом слюбовью, как ее тень, бродит смерть? Магда могла бы сейчас торжествовать, ее аргументы были бы убийственны, так что приходится делать усилие, чтобы прервать воображаемый диалог.
Увы, даже усилия не спасают от появления Франца, от его измученного скорбного лица, без слов говорящего: теперь ты понял? Согласился смоими выводами о кошмарной сущности этих людей? Соглашайся, ты проиграл, азначит, можешь со спокойной душой сесть водин из трейлеров иотправиться назад.
Мысль о трейлере, впрочем, возникает позже, когда я ссобранным рюкзаком стою на пороге.
–Как ночь провел?– подмигивает бейсболка.– Судя по твоему виду – бурно…
Я молчу, потом спрашиваю:
–Вы куда едете? ВМоскву? Или всторону границы?
–ВПольшу едем, за шмотками. Атебя что, подвезти? Нет проблем.
Приходится еще раз делать усилие, чтобы не задрать высоко ногу, как падшая придорожная женщина (чем я лучше?) ине залезть вкабину.
–Акуда ушла…– я запинаюсь.
–Галка, что ли? Домой укатила, кмамаше впоселок. Унее мамаша инвалид, братишки младшие, иона всю эту ораву кормит. Содной стороны, золотая девка, сдругой – такая зараза… Ее ж несколько раз из кабины выбрасывали на ходу! Аона очухается – иопять на трассу!
Компенсацией за то, что «дальнобойщики» уехали без меня, служит приступ графомании водном из придорожных кафе. Я буквально вижу, как коблакам, застилающим небо, взлетает мой гнев, мое возмущение, моя скорбь, чтобы пробиться кспутнику связи и, проскочив через систему антенн, обрушиться на голову Вальтера. Это единственный адресат, который может меня понять, остальные будут насмехаться излорадствовать.
Как ни странно, я быстро получаю ответ. Да, Вальтер тоже сталкивался сдвуличием здешних женщин, пробуждающих неприятие ижалость одновременно. Именно такая, пишет визави, моя преподавательница русского языка. Когда она входит ваудиторию взастегнутой черной куртке, иногда даже не сняв черные очки, кажется, она полностью закрыта. Строга, бесстрастна, готова жестко спрашивать,– но это лишь видимость. Ее выдает мимика, на нервном лице постоянно отражаются страх, волнение, неуверенность… Апоступки бывают настолько нелепыми, что становится ее жалко.
«Может, не следует их жалеть?– пишу я.– Они ведь нас не жалеют, могут иотравить, иобокрасть…» Вальтер делает паузу, затем напоминает о чувстве долга. Есть долг, который надо выплатить, адальше рассуждать – жалеть кого-то или не жалеть. Хорошо еще, про чувство вины не пишет, ато мне совсем стало бы плохо…
Отрываюсь от компьютера ивдруг замечаю: посетители кафе вместе софицианткой сподозрением наблюдают за моей «игрой» на клавиатуре. Наверное, приняли меня за шпиона, ия на всякий случай поднимаю руки: нихт шиссен!
12.Вера Терешкова
Разделившись по двое, обитатели подросткового лагеря шерстят сосняк, березняк, постепенно приближаясь кгранице болота. Маринка (подружка Веры), приложив ладони ко рту, оглашает лес громким ау. С