петлю! Ачто? Были такие, что сами судовольствием накинули бы, дай только волю. На части бы распилили, ага, четвертовали бы без малейших угрызений совести.
Итак, что же там? Оторвав край конверта, она вынимает записку и, прежде чем прочесть, принюхивается. Так иесть: аромат «Шанель», который был принесен ею три месяца назад. Надо же, какая экономная: половину крошечного пузырька на столько времени растянула! Она вообще стала там такой рациональной ипедантичной, что диву даешься! Вот и взаписке все поименовано по пунктам:
1.Нужна зубная паста смятным вкусом. Не перепутай: смятным, другой вкус вызывает у меня тошноту.
2.Принеси вязаные домашние тапки скошачьими мордочками. Здесь постоянно дуют сквозняки, и вобычных тапках холодно.
3.Захвати байковый халат – по той же причине, не хочу мерзнуть.
4.Из еды купи питьевой йогурт ибанку консервированных ананасов, нарезанных кольцами. Обрати внимание: КОЛЬЦАМИ, ане кусочками, у тех совсем другой вкус.
5.Журнал «Cosmopolitan» оказался не интересным. Принеси не столь гламурное чтиво, хотелось бы прочитать что-то о проблемах современной семьи.
Ну, итак далее, всего пятнадцать пунктов. Почему от всех этих безобидных реестров веет жутью? Потому что надо писать о другом, надо спервой до последней строчки выть, рвать на себе волосы, ане просить «прочитать что-то о проблемах современной семьи»! Блядь! У тебя была самая современная семья, современней не бывает, ичто витоге?!
Отложив конверт, она вынимает из сумочки сигареты, прикуривает дрожащими руками ипосле нескольких глубоких затяжек продолжает чтение. Еще требует полотенце, телепрограмму на неделю, три упаковки женских прокладок, блок сигарет, черта лысого, авконце, как всегда, ставит полное имя: Любовь. Имя звучит издевательски, какой-то гомерической насмешкой звучит, хорошо еще, не приписывает, как раньше: «твоя сестра». Может, забывает, аможет, уже не считает нужным лишний раз напоминать: мол, ты – моя ближайшая родственница, значит, обязана ухаживать за мной итаскать все это дерьмо, включая телепрограмму.
А ведь Вера могла бы напрочь порвать сэтой жутью, одним махом разрезав кровавую пуповину, что связывала их многие годы. Она, собственно, иразрезала, когда съехала спрежнего адреса, спешно обменяв жилье вЗамоскворечье на хибару вЦарицыно. Странная была операция, любой из знакомых сказал бы: ты – дура, если решилась на столь неравноценный обмен! То есть сказал бы, если б знал, но, по счастью, никто этого не знает. Она просто сбежала куда подальше, ей хотелось затеряться, зарыться впесок, замуроваться васфальт, вбетон, лечь на дно, как подводная лодка, илежать врежиме полного молчания. Ни знакомым, ни соседям, ни товарищам по работе (с которой она быстро уволилась) Вера не сказала ни слова, просто исчезла водном месте ивозникла вдругом. Она даже прическу изменила ицвет волос – вместо легкомысленной длинноволосой блондинки вЦарицыно появилась коротко стриженая брюнетка, вчерной кожаной куртке, вчерных джинсах и вчерных очках.
Это была свобода, живительный глоток воздуха, которым не дышала смомента смерти матери. До этого она еще как-то умудрялась ходить на работу, выносить взгляды соседей, наверное, чувствовала защиту матери, но уже на девятый день почувствовала вокруг пугающую пустоту. Если на похороны народ еще пришел, были иродственники, исоседи, то на девять дней не пришел никто. Мол, долг вежливости отдан, теперь варись всвоем соку. Итогда стало страшно. Она сидела среди наготовленных салатов, кутьи, блинов, раскрытых бутылок водки, и внее вползал космический какой-то страх. Казалось, ее отправили водиночный полет на Луну, точнее на Марс или Нептун – куда-то вхолодную бездну. Все население Земли осталось всвоей колыбели, она же летела вчерной пустоте, удаляясь от людей все дальше, дальше…
Она жутко напилась, можно сказать надралась. Сидела перед портретом матери, хлопала рюмку за рюмкой, закусывая вначале кутьей, затем вообще не закусывая. Когда же прошел похмельный синдром, начался ад. Если раньше ее прикрывала мать, то теперь оголились итылы, ифланги, любой мог нанести удар внезащищенное место. Чтобы избежать ударов, она выработала особый режим, исключающий прямые столкновения слюдьми. Перед тем как выйти на улицу, вначале выглядывала сбалкона: не сидит ли кто на скамейке у подъезда? Потом озирала вглазок лестничную площадку, прислушивалась, не хлопает ли дверь лифта, лишь затем выскакивала на улицу снадвинутой на глаза кепкой иподнятым воротником. На работе – никаких междусобойчиков изадержек: от звонка до звонка, хорошо еще, стол за шкафом, вуединенном месте. Ачтобы не слушать пересудов – наушники вуши, ипрощайте, слухи-сплетни! Обычно она включала колыбельную Брамса, раз по десять слушала, ну очень успокаивало. Вмагазины же ходила только круглосуточные, что ночью работают. Пару раз кней приставали подозрительные личности, однажды пытались отнять деньги, но лучше трястись от страха, шагая по ночным переулкам, чем проходить кподъезду под перекрестными взглядами соседей.
Впрочем, она вытерпела бы даже взгляды; невыносимы были именно звонки иписьма той, кто подписывался: Любовь. Раньше трубку поднимала мать и скаменным лицом слушала бред дочери, обдолбанной препаратами инапрочь утратившей память. Веру не подпускали ктелефону, говоря: она на работе. Или: вышла вмагазин. На письма тоже отвечала мать; она ина свидания ездила скошелками, набитыми всякой дребеденью. Акогда это надо делать самой… Слышать голос, записки читать, аглавное, мотаться в«мертвый дом», чтоб он развалился! Такую жизнь не только на Царицыно – на Мытищи без сожаления обменяешь!
С трудом отвоеванная свобода кончилась, когда сообщила сестре новый адрес. Не хотела ведь сообщать; иновые владельцы родительской квартиры ничего о ней не знали, так что Вера имела шанс начать новую жизнь. Так нет же, сама накинула петлю на шею! Почему?! Вера вдруг пугается ответа. Она знает почему, но не хочет этому верить. Нет, на такое она не способна, чушь! Она выкуривает вторую сигарету, перемещается вкухню, ставит чайник, ипостепенно возбуждение утихает. Прожитый день завершен, скоро ко сну, пусть со снотворным, но лучше так, чем ворочаться всю ночь, выкуривая пачку или даже две. Во время бессонницы всякое взбредало вголову, например, среди ночи звонила знакомым: разыщите ей, дескать, хорошегофармацевта.
–Постой, я еще не проснулся… Для начала скажи: ты где?!
–ВКараганде. Найдешь хорошего фармацевта?
–Можно попробовать…. Ачто значит – хорошего?
–Это значит: имеющего доступ клюбым медикаментам, ане того, кто аспирин отпускает.
–Клюбым, значит… Ладно, где теперь живешь? Ичем? Ты, говорят, даже сработы уволилась…
–Уволилась. Иадрес сменила. Иномер телефона, как ты видишь, у меня другой.
–Вижу, что другой… Ладно, я тебе позвоню, если фармацевта найду.
–Я сама позвоню. Ты, главное, найди.
Она пресекала лишние разговоры; вконце концов, какое им дело, почему нужен хорошийфармацевт? Дежурные расспросы о жизни все равно скатятся кединственной теме, которая до сих пор (а времени уже прошло немало!) интересовала всех ився. «Хочу все знать!» – читалось на лбу любопытствующих (кажется, вдалеком детстве был такой тележурнал). Ачто тебя судороги бьют икишки завязываются морским узлом, никого не волнует. От силы пару человек волнует, влучшем случае трех, сними она иподдерживает (пока) зыбкие отношения.
Ну здравствуй, друг «Имован»! Надежный друг, безотказный, палочка-выручалочка, не позволяющая бессоннице пожирать мозг, высасывать душу ипревращать тебя вмонстра. Вера высыпает на ладонь таблетку, добавляет еще одну и, глотнув вдогонку остывшему чаю, падает лицом вподушку. «Имован» ограждал втом числе от кошмаров, накрывая подсознание черным одеялом, укутывая им изможденный мозг, иразве что под утро, когда наступало пробуждение, сюрриковое видение иногда пролезало верткой хитрой змеей инаносило укус.
На этот раз змея опережает звонок будильника на минуту, но куснуть успевает болезненно. Куда она попала? Ага, это аудитория, где сидит «сборная Европы», готовая усвоить очередной урок русского. Какой оборот будем сегодня изучать? «Казнить нельзя помиловать»? Очень хорошо! Итак, если поставить запятую вэтом месте, то какой будет смысл? Правильно: казнить! Аесли поставим вдругом месте – что изменится? «Сборная Европы» качает головами, мол, ничего не изменится! Как это?! Вы что, сброд иноземный, хотите сказать, что знаете язык лучше меня?! Вера ставит запятую внужном месте, только смысл (она ивпрямь это чувствует) не меняется. То есть, как ни ставь, аполучается: казнить!
–Не переживайте,– говорит Вальтер,– у нас тоже так было. Читали Гёте, слушали Вагнера, авсе равно казнили, казнили…
–Не говорите ерунды!– отвечает Вера.– Одно дело ваши «наци», другое дело я! Так, кто пойдет кдоске? Мелани, попрошу вас!
Бельгийка Мелани, как обычно, вдраных джинсах, со жвачкой во рту, лениво выгребает кдоске, ставит жирную запятую после второго слова, но смысл остается прежним: казнить! Вера вызывает француза Патрика, итальянца Марко, англичанку Кэтрин, ираз за разом фраза оборачивается гибельным императивом. Так, кто там тянет руку? Вера вглядывается вдальний угол иобнаруживает сидящего за столом ребенка. Он очень большого роста, пожалуй, выше остальных людей, но видно, что это ребенок лет десяти. Внезапно накатывает слабость – она знаетэтого ребенка! Причем Вера убеждена: он-то сразу разберется супражнением, такая задачка для него – раз плюнуть, главное, вызвать его кдоске. Вера делает жест: мол, выходи,– ребенок встает перед аудиторией, итут становится заметно: он просто огромный!
–Вау!– шпокает жвачкой Мелани.– Какой большой бэби!
Ребенок, однако, не отвечает на реплику, он абсолютно серьезен. Он берет мел, стирает написанное ивыводит большими буквами: «ФАРМАЦЕВТ – НЕ НУЖЕН!».
Ну икак после этого пробуждаться? Если ночная рубашка – хоть выжимай, ируки трясутся, будто вчера пила по-черному? Почему-то в