если есть время…
Слово «офис» успокаивает. Напыщенность отвращала: что уместно для Любы впериод обострения, не устраивает Веру. Человек, вконце концов, издает собственный журнал, выступает на теледебатах икруглых столах, так что роль «Учителя» ему не клицу.
Большой сбор начинается сюных психопатов, что митинговали у ворот больницы, аздесь выступают вроли охраны. Узнав Веру, молодежь ухмыляется, мол, знали, что рано или поздно придешь! Перед ней распахивают стеклянную дверь, иВера сходу окунается вмноголюдье.
Офис вполне современный: холл отделан пластиком, воконных проемах стеклопакеты, вдоль стен – несколько компьютеров. За мониторами, правда, никто не сидит, люди толпятся у столов сугощениями или общаются.
–…поэтому я иговорю: Европа – это пустая чаша!– долетает обрывок беседы.
Автор реплики, худощавый нервный тип, теребит за лацкан массивного краснолицего собеседника:
–Это форма без содержания, понимаешь?!
–Понимаю,– кивает краснолицый.– Можно сказать так: это баня сраспахнутой дверью. Пар вышел, остались только мокрые полки изабытая шайка смочалкой…
–Да какая разница?! Это же метафоры, асуть одна ита же! Впрошлом веке народы Европы что делали? Боролись друг сдругом за место под солнцем! Содной стороны, боролись по Дарвину, как борются за выживание виды животных, сдругой – по Марксу, исходя из принципов классовой борьбы. Асейчас?! Они борются исключительно скариесом ипростатитом!
–И слишним весом!– уточняет массивный; он со своим весом, кажется, давно не борется.
Обогнув парочку, Вера продвигается кугощению. Продвижение происходит медленно, ей мешают то ли тела, то ли словесный гул: временами он сгущается, преобразуясь вупругую субстанцию, через которую нужно продираться, будто через кисель.
–…мы пытаемся сложить империю из двух красок – красной ибелой. Это трудно, витоге можно получить нечто розовое, безликое ислащавое. Империя не может быть розовой!
–Иголубой империя быть не может! Я бы всех этих голубых собрал на одну баржу, вывез воткрытое море, и…
Рывок через кисель, иона, наконец, пробивается кстолу свыпивками-закусками. Фуршет на троечку, но белое сухое вассортименте имеется, причем холодное, иона сжадностью пригубливает.
–Извините, но я раньше вас здесь не видел… Вы откуда? Пресса?
Насладиться вином мешает старичок профессорской наружности, сседой ухоженной бородкой иводянистыми глазками.
–Угу,– кивает Вера.– Пресса.
–Вы очень правильно сделали, что посетили это мероприятие. Здесь собрались настоящие люди, не поддельные. Каков уровень обсуждаемых проблем! Мы не копаемся вподножном дерьме, как свиньи, мы взлетаем под облака! Только свысоты видно, что земля поделена на две неравные части: одна – мировое Сити, другая – мировые фавелы.
–Извините…– Вера запинается.– Ачто такое – фавелы?
Профессор грозит пальчиком.
–Надо быть более образованной, госпожа Пресса! Кстати, на самом деле вы кто? Как вас зовут?
–Я Вера.
–Ая Венедикт Аркадьевич, автор-мемуарист. Так вот о фавелах. Это кварталы такие вСан-Паулу, очень бедные. Там живет мировая нищета, голь перекатная, как мы говорим. Но ведь и вдругих местах она живет! На земле примерно пять миллиардов живет вфавелах, ну, образно говоря. Значит, пять миллиардов – это люди-никто!
–Понятно…– говорит Вера. И, налив вина, озирается – где же «сам»? Привстав на цыпочки ибросив взгляд поверх голов, она замечает вдальнем углу седую шевелюру имощную спину, обтянутую коричневым вельветом. Шевелюра вздрагивает втакт энергичной речи, спина тоже вроде как живет – да, это он! Вера виделась сним один раз, их познакомила Люба, иеще тогда подумалось: ивпрямь Руслан! Телосложение богатырское, вздыбленная седина, иглаза как два сверла, желающие продырявить тебя насквозь. Внезапно жизнь спины заканчивается, седой оратор делает резкий поворот иустремляет глаза-сверла на зал. Вере кажется: ее заметили, иона тут же приседает.
–Вы кого-то ищете? Не ищите, вы уже нашли человека, способного дать информацию на репортаж идве статьи. Вы поняли насчет людей-никто? Их очень много, иони хотят кушать. Чтобы кушать, надо зарабатывать. Акто им даст заработать? Правильно: богатенькие из мирового Сити! Из Европы, из Америки… Люди-никто приезжают вдругой мир, устраиваются там ипостепенно заполняют собой подножье сытого ибогатого мира. Вот скажите: где начинается Европа? Я вам отвечу: она начинается вАфрике. Африка иАзия– уже часть Европы, икогда-нибудь желтый ичерный материки подомнут под себя материк белый. Подомнут– иутопят его вволнах Атлантики!
–Извините,– говорит Вера,– но пресса хочет втуалет.
Сделав круг по залу, она вдруг упирается носом вкоричневый вельвет.
–Добрый вечер. Ну, как вам у нас? Познакомились скем-нибудь? Здесь разные люди, как говорится, всякой твари по паре, но каждый мыслит; имыслит критически.
Они стоят вплотную друг кдругу, из-за чего приходится задирать голову.
–Отойдем кокну,– устраняет неловкость Руслан Иванович.– Расслабьтесь, вас здесь не съедят. Изабудьте всю ахинею, которую обо мне слышали. Мы не каннибалы, не тоталитарная секта, авполне современные ипрактические люди: журнал издаем, справочную литературу выпускаем, организуем семинары… Нормальный круг единомышленников, собранных, если выражаться нынешним языком, врамках одного проекта. Ая, выходит, этим проектом руковожу.
–Это сестра…– запинаясь, говорит Вера.– Она называла вас: Учитель, никак иначе…
–Люба была немного… Скажем так, экзальтированной.
–Почему – была? Она пока жива, хотя ине очень здорова.
Руслан Иванович поднимает руки.
–Извините, допустил бестактность. Люба, конечно, жива, иона обязательно поправится.
Он говорит о поддержке, которую оказывает несчастной сиделице, оболганной ипоруганной. Да, произошло нечто чудовищное, но никто ведь не захотел вникнуть всуть, всех устроили самые примитивные ответы на извечные вопросы: кто виноват? Ичто делать? Виновата, разумеется, мать– исчадие ада, аделать понятно что: посадить впсихушку, иконцы вводу! Что это: очередная либеральная глупость? Не думаю. Преступление? Как говаривал один исторический персонаж, это хуже, чем преступление – это ошибка! Знаете, кто этот персонаж?
–Ленин?– ляпает Вера, вызывая улыбку собеседника.
–Уинстон Черчилль. Тоже либерал, но личность выдающаяся.
Постепенно растерянность улетучивается. «Интересно,– думает Вера,– почему его боялся Норман? Дядька вполне обаятельный, не чуждый иронии, что для этой братии нехарактерно (тут ведь каждый – мыслитель на букву “М”!). Разве что перепады настроения у него резкие: то смеется, запрокинув голову, то ледяным взглядом окатит, так что мурашки по спине. Где он настоящий?» Когда Руслан поднимает руку, кто-то кидается кстолу, причем фужер подносят едва ли не споклоном. Тусовка демонстрирует респект, угодливо улыбаясь, но вразговор не лезет – между ними исборищем зона отчуждения, невидимая стена. То есть свита играет короля добросовестно. Отсвет падает ина Веру: свита недоумевает («Кто там вмалиновом берете спослом испанским говорит?!»), но если сэтой дамочкой так долго беседуют, значит, ией респект!
–Как вам наша молодежь? Оценили их вклад вдело реабилитации вашей сестры? Ребята, конечно, делают это страстно, но лучше такой перегиб, чем бесстрастие ибессилие стариков. Нами ведь правят старики, согласитесь. По паспорту они не старые, но вдуше у них – глубокая осень, им пора на кладбище. Кстати: что за дамочка раздавала визитные карточки моим парням? Вот эти?
«Нет,– думает она,– тут не расслабишься…» Вера берет вруки визитку Регины, изображает припоминание, затем говорит:
–А-а, так это психолог! Она какими-то исследованиями занимается, не знаю, правда, какими…
–Я знаю, какими: идиотскими. Она тут добивалась встречи со мной, звонила несколько дней подряд, но мне такие «исследователи» не интересны. Они пишут свои жалкие диссертации, чтобы похоронить их вархивной пыли. Анам не нужна пыль, нам нужна живая плоть, игра мускулов, запах настоящей жизни, ане трупный смрад, заполняющий все вокруг!
В голосе пробиваются железные нотки, глаза-сверла превращаются вглаза-лазеры, иВера вспоминает признание сестры: «Он вообще-то образованный мужик, ему все врот смотрят. Но иногда мне кажется: он тебя или изнасилует, или убьет. Аглавное, тебе этого хочется». Вере же хочется плена, утраты сознания, исчезновения «я», тогда она получит то, за чем пришла. Подгоняя процесс утраты, она берет фужер, который ей подносят (подносят!) здешние прихлебалы, ибыстро его опустошает.
Вскоре выясняется, что подобные тусовки Руслану не по сердцу, он предпочитает традиционное застолье, счаем из самовара, спеснями, как было у его предков-староверов. Ваши предки – староверы?! Ну да, разве вам об этом неизвестно? Нет, качает головой Вера, неизвестно. Она могла бы съехидничать, мол, скакой стати изучать вашу биографию? Вы кто – Уинстон Черчилль? Но ехидство всторону; ее путь – подчинение, значит, слушай о старцах вмеховых шапках, о женщинах всарафанах, о двоеперстии исамосожжениях, ведь старовер – это бунтарь. Кто, простите? Бунтарь! Авот вы не бунтарь, верно? Ага, кивает Вера, я не бунтарь. Вот ифамилию вы сменили, правда? Правда, кивает Вера, сменила. Пошла впаспортный стол, написала заявление, итеперь у меня девичья фамилия матери. Азачем сменили? Застеснялись такого родства? Но это же позорно, таким родством гордится нужно! Ваша сестра – жертва, положившая на алтарь самое дорогое, ее давно пора простить, окружить сочувствием, авы?!
Чужие слова имысли вонзаются вмозг без сопротивления, как нож вонзается вмасло.
–Неважно, что Нормана снами нет, важно, что он был! Что его вообще произвели на свет! Да, мальчик был непростой; акакой гений прост?! О нем говорили: юное дарование, вундеркинд, но это глупости – он был гений! Аможет, итого серьезнее…
–Пророк?– сготовностью уточняет Вера.
–Может, ипророк,– отвечают.– Вы ведь знаете о надписях на его теле? Так вот одна из них гласила: «Придет Руслан». Я не комментирую, пусть этот факт сам за себя скажет. «Придет Руслан», и