виде голоса, я вроде как слушаю «Радио Ганновера».
–Вспомни, как винститут Густава Штреземана приехали русские репатрианты снемецкими фамилиями: фальшивые Шторки, Шмидты итак далее. Помнишь, как они доставали пиво из автомата?
Разумеется, я помнил. Втот раз я спустился на цокольный этаж, где наткнулся на молодых репатриантов из Казахстана. Они копошились у автомата снапитками, при появлении незнакомца замерли, но когда я заговорил на русском, опять загалдели (приняли за своего!). Итут же взялись показывать, как они будут «бомбить» автомат. Один опустил вщель две марки, автомат выдал бутылку, идвое парней изо всей силы оттянули открывшуюся дверцу, так что образовалась щель. Рука взрослого не пролезла бы туда, но самый маленький член группы легко просунул внутрь детскую ручонку, ивскоре на мраморном полу стояла дюжина пива «Кёльш». Они тут же взялись открывать бутылки; ятоже пил, улыбаясь ипо-прежнему стараясь быть «своим», хотя внутри поднимался протест.
–Интересно, почему ты не рассказал об этом брату? Франц был демократом, но откровенное воровство даже его заставило бы сделать соответствующие выводы. Тем более эта банда…
–Банда?
–Да, банда! Водну из ночей они сорвали со стены огнетушитель изалили пеной весь коридор! Апотом выбили этим огнетушителем окно!
–Мама, это был протест. Они попали вобщество, которое их отвергло. Их считали «русскими»…
–Вот иуезжали бы обратно вРоссию, если «русские»! Но они не хотели возвращаться встрану, где кладбища напоминают свалки!
У входа на кладбище, где я нахожусь, свалены пластиковые бутылки, обертки, пакеты… Людей нет, лишь одна женщина вглубине загаженного некрополя пытается убрать смогилы траву. Встаром платье и вплатке, она ритмично наклоняется, отбрасывая вырванные зеленые пучки, затем усаживается на скамейку, держась за сердце.
Она долго сидит сбезучастным видом, похоже, не имея сил бороться сзарослями. Ихотя ей можно помочь, я сдерживаю желание. Вэтой бездеятельности (и моей, иженщины) есть что-то соблазнительное: ты опускаешь руки, плывешь по течению, получая горькое удовольствие. Это значит: я становлюсь похожим на здешних жителей, пространство меня побеждает, меняет состав крови, делая неважным то, что осталось встранном мире под названием «Европа».
Я сам удивился равнодушию, скаким воспринял последнее письмо Гюнтера. Тот сопроводил послание собственным фото, наверное, желая поразить новой прической – белая грива была заплетена во множество косичек, кажется, модных среди аборигенов Карибского бассейна. На физиономии Гюнтера красовались две побрякушки (пирсинг на верхней губе ина правой брови), само же письмо представляло собой хвастливый рассказ об очередной акции антиглобалистов, которую провели вавстрийском Зальцбурге. Город был наводнен полицейскими, протестующих отправляли обратно прямо свокзала, но две сотни героев все-таки просочились через кордоны, спрятавшись на холме Капуцинов. Они не спали всю ночь, мокли влесном массиве под дождем, чтобы сутра высыпать на улицы города, удивив своим появлением иполицию, игорожан.
В ответном письме я назвал их акции бессмысленным занятием. Втом самом Зальцбурге, писал я, есть парк Мирабельгартен, где установлено множество статуй забавных карликов, скоторыми очень любят фотографироваться туристы. Вы тоже забавные карлики, хотя делаете вид, что очень серьезные люди, которых идругие должны воспринимать всерьез.
Письмо я, впрочем, не отправил, не желая втягиваться внеизбежную (еще бы!) полемику. Гюнтер тоже мог бы прибегнуть кобразам, например, вспомнить развинченный манекен, увиденный нами водной из магазинных витрин. Мы возвращались из пивного бара ивдруг оба застыли. Лежащая за стеклом фигура являла собой сюрреалистический объект: голова лежит отдельно, руки иноги – тоже, аобрубок-торс аккуратно поставлен рядом сэтими продуктами четвертования. Это была сама безысходность, воплощенная катастрофа, имы оба, не сговариваясь, выдохнули: Франц! Полчаса назад мы говорили именно о нем, уже месяц не выходившем из дому. Точнее, говорил Гюнтер, предлагал как-то решить проблему, я же, пребывая вподавленности, молча поглощал пиво.
Мы понаблюдали, как служитель, собрав развинченные останки, унес их вглубь помещения, иГюнтер сказал:
–Ты сам напоминаешь этот манекен. Совсем форму потерял, выглядишь, как разбитый болезнью старичок.
В тот раз я тоже не стал полемизировать. Может, старичок, может, вообще труп, как те, что лежат под могильными плитами, покрытыми ядовито-зелеными моховыми прожилками. «Печалимся, скорбим о том, что ты ушел…», «Утешения нет, остается лишь вечная память…», «Остановись, прохожий, ведь иты когда-то…»
Я удаляюсь от могилы снеподвижной женщиной, протискиваясь между оградами, читаю надписи на постаментах, инакатывает странный покой, когда перестаешь чувствовать границу между живым инеживым. Мне тоже хочется присесть на какое-нибудь надгробие ине шевелиться, постепенно сливаясь сэтим пространством, становясь его частью. Может, тут икроется главный пафос этой земли? Они говорят: «мать сыра земля»; ачто может быть естественнее возвращения кматери?
Покинув кладбище, я долго тащу за спиной потусторонний воздух, слегкостью проникший вмой дырявый (уже дырявый!) рюкзак. Меня можно считать старичком, развинченным манекеном, даже некрофилом, но этот опыт, Гюнтер, тебе недоступен. Бегай по улицам ухоженных европейских городков, швыряй камни вполицейских – это твоя дорога, амоя лежит вдругую сторону…
Город Смоленск разрезан напополам проспектом Гагарина. Первый вмире космонавт – местный брэнд ифетиш, поэтому длина проспекта, по которому я иду пешком, не удивляет. Мимо проносятся трамваи, покачиваясь на неровных рельсах, только мне, отшагавшему гигантское расстояние, пользоваться городским транспортом – просто смешно.
Очередной незнакомец, чей адрес записан вкнижке, почему-то не отвечает на звонки. Где ты, учитель немецкого языка по имени Роман? Почему молчишь? Может, ты опять повез своих учеников вБерлин? Если так – очень жаль, мне совсем не хочется ночевать вгостинице, пусть даже смоленские «отели» лучше, чем придорожные…
Дойдя до Днепра, разворачиваю карту идвигаюсь вдоль берега. Пятиэтажный дом Романа (такие строили, кажется, во время правления Хрущева) расположен довольно далеко от центра. Во дворе на скамейках сидят бабушки, сразу цепляющие взглядом человека вформе. Или это реакция на чужака? Пройдя мимо такой бабушки, вцветастом платье и сплаточком на голове, поднимаюсь на второй этаж, жму кнопку звонка, но за дверью – молчание. Жму еще, затем спускаюсь вниз инабираю номер на мобильном телефоне.
–Вы не кРоману, часом, приехали?– вступает вбеседу бабушка. И, услышав ответ, кивает: – Я так иподумала!
–Почему вы так подумали?
–Только кРомке ходют такие… Не такие.
–Не понимаю… Такие – не такие?!
–Не наши, проще говоря. Ты ведь не наш? Вижу, что не наш, у меня глаз – алмаз!
Я молчу, разглядывая глаза бабушки: они напоминают застывшие слезы, кристаллы слюды, никак не алмазы.
–Агде Роман, как вы думаете?
Бабушка заливается внезапным смехом.
–Ачего тут думать-то?! На фазенде своей, смедведкой борется! Его жена сдитем на море уехали, аон остался, потому что медведка все пожрала! Спасу от нее нет, хуже саранчи, честное слово!
Воображение тут же превращает незнакомца Романа вбылинного русского богатыря, борющегося сгигантской «медведкой». Интересно: она сильнее реликтового медведя или уступает ему всиле? Чуть позже «медведка» оказывается огородным паразитом, Роман опять сдувается до размеров обычного учителя средней школы, ая слушаю длинные путаные объяснения. «Фазенда» оказывается загородной дачей, я их видел сотни, если не тысячи, но увижу ли ту, где защищает урожай Роман? На этот счет у меня сомнения, хотя я добросовестно начертил план на листе бумаги изаписал номера трамваев имаршрутных такси.
–Главное, внутри не заплутай. Как выйдешь из маршрутки, иди до столба саистами, потом сворачивай. Увидишь вывеску: садоводство «Строитель», туда изаходи. Пойдешь, значит, по третьей линии… Или по четвертой? Точно, по четвертой! По ней направо, итам дом такой будет, скрасной крышей. Рядом яблони растут, малина, вобщем, разберешься. Ане разберешься, спроси Ромку-учителя, его там каждая собака знает.
Трамвай имаршрутное такси сближают сместными жителями всамом буквальном смысле: втранспорте тесно, душно, мы тремся плечами, локтями, надавливаем друг на друга сумками итележками, источая запах пота, наконец, вырываемся из города и, поднимая пыльные вихри, мчимся по полям илесам. Остановка, опять пыль под ногами, столб саистами, застывшими неподвижно, будто чучела, садоводство «Строитель», ржавая дверца, со скрипом пускающая внутрь конгломерата разносортных построек, объединенных лишь жалким неказистым обликом, третья линия, но мне нужна четвертая. Странно: домов скрасной крышей я вижу сразу несколько. Вкаком, интересно, обитает учитель немецкого языка?
Собакой, которая знает Ромку-учителя, оказывается пожилая женщина сведром картошки. Вон там, указывает она, возле водонапорного бака. Бак, по счастью, прекрасный ориентир, ивскоре я уже беседую сзагорелым человеком втрусах исапогах до колен. Понятно, кивает Роман, если хочешь, могу дать ключи от городской квартиры. У меня семья на отдыхе, так что проблем, кроме отсутствия горячей воды – нет. Представив обратный путь: пыльную дорогу, маршрутку, трамвай, квартиру, где невозможно принять душ, снимаю рюкзак.
–Я вообще-то привык спать на воздухе.
–Да? Тогда оставайся. Только здесь, вотличие от квартиры, будут проблемы.
–Медведка?– проявляю осведомленность. Взгляд Романа вспыхивает удивлением, затем опять становится озабоченным.
–Медведка – мелочь, тут другие дела… Ладно, располагайся, можешь из шланга окатиться, короче, чувствуй себя, как дома.
Под красной крышей располагается комната стремя кроватями инебольшая летняя кухня. Одна кровать не заправлена, значит, здесь спит хозяин, и