ними?! Ну да, его ведет за руку один из титанов, ихотя мальчик явно не хочет покидать эту землю, приходится подчиниться. «Не вконя корм»,– поясняют старшие младшему, иНорман, стоской оглядываясь, удаляется взападном направлении…
Утром ночные картинки блекнут ирастворяются впрозе жизни. Роман уже давно на ногах, он набивает продуктами земледелия большую сумку, устанавливает ее на тележку иперехватывает резинками. По его словам, «сволочи» как минимум неделю на их линию не покажутся, поэтому можно отправляться вгород.
Продуктов земледелия столько, что приходится собрать еще одну сумку, ее грузим на вторую тележку. Имы отправляемся впуть. Основной колесный транспорт вГермании– автомобиль; вАфинах – мотоцикл, вКитае – велосипед. ВРоссии главное колесное средство – ручная тележка, ее таскает за собой едва ли не половина населения. Опять сближаясь сместными жителями, я тащу тележку с огурцами, которые мама Романа закатает вбанки, исемейство педагогов (жена – тоже учительница) не умрет сголоду.
–Не обижайся за вчерашнее,– говорит Роман.– Мы тут, как зэки лагерные, которые считали себя гораздо умнее фраеров-интеллигентов, сидевших по 58-й статье. Те были культурные, образованные, имели ученые степени, но все это за лагерной колючкой ничего не стоило. Блатной спятью классами давал сто очков вперед любому профессору, апотому проявлял высокомерие. Вот имы так же высокомерно относимся кевропейцам. Анадо ли гордиться этим умением выживать влюбых условиях?
Мне повезло: мой «зэк» оберегает «фраера», учит идает советы. Один из советов звучит на площади, где мы пересаживаемся смаршрутки на трамвай. На устланном квадратными гранитными плитами пространстве сбились вгруппу молодые люди характерной наружности: черные куртки, бритые головы, татуировки на открытых частях тела…
–От этих бритоголовых держись подальше,– говорит Роман.– Таких топором не запугаешь, они сами тебе голову отрежут…
Я знаком сэтой атрибутикой, такие же наци швыряли камни вокно Францу, перешагнувшему через законы крови. Или здешние наци все-таки другие? Я вижу шрамы, синяки, разбитые губы, нездоровую худобу ипонимаю: они отличаются. Наши бритоголовые более сытые, лоснящиеся, их увлечение – внемалой степени мода, маскарад. Эти, видно, обозлены всерьез, здесь агрессия бьет фонтаном со дна души, ею охвачено молодое тело, вынужденное вместо мяса ивитаминов поглощать закатанные вбанки огурцы икартошку сдачных огородов.
Внезапно от группы отделяется один, низкорослый ихудощавый, ипереходит трамвайные пути.
–Привет, Роман Борисович!– машет он рукой.– Ая думаю: вы это или не вы? Оказывается, вы!
Он приближается, встает напротив иупирает руки вбока.
–Здравствуй, Торшин… Я тоже тебя не сразу узнал.
–Ну да, я хайр состриг, лысый хожу. Ачто? Голова дышит, именту ухватиться не за что!
Торшин хохочет, довольный, затем эффектно сплевывает.
–Авы сдачи? Все тележки таскаете скартошкой? Ну да, зарплату ведь не прибавляют…
–Не прибавляют,– медленно говорит Роман.
–Азря. Такому учителю я бы прибавил. Я столько немецких слов выучил благодаря вам, что даже кличку получил: Ганс. Вобщем, я тут вавторитете, авсе потому, что ваших уроков не пропускал.
Молодой человек нисколько не смущен, напротив, исполнен снисходительной иронии по отношению кбывшему учителю. Он предлагает присоединиться кгруппе на площади («потусить», как он выражается), но Роман вежливо отказывается. Я наблюдаю за ним, вижу напряженное лицо, желваки на скулах, вто время как голос – ровный, тихий, как иположено, если ученики вышли из-под контроля итребуется вернуть урок внормальное русло.
–Ну, как хотите. Тогда я ксвоим.
Торшин вразвалочку удаляется, икак раз подходит трамвай. Втрамвае Роман молчит, затем через силу усмехается.
–Хорошо еще, Фариду не вспомнил, супругу мою. Уменя ведь смешанный брак, я жену из Узбекистана вывез, когда на практике был вСамарканде; теперь мы вместе работаем. Учитель она – от бога, ее портрет сдоски почета годами не снимают, но сколько ей выслушать пришлось… Даже вучительской может проскочить: мол, понаехали узкопленочные, проходу от них нет! Чего тогда об учениках говорить?! Есть, конечно, нормальные ребята, я таких отбирал для поездки вБерлин. Но основной контингент формирует среда обитания; асреда сам видишь какая…
Я не могу задерживаться, время подгоняет. Надо собраться вдорогу: перебрать рюкзак, что-то выстирать, что-то подшить, что-то подарить на память. Когда я вынимаю из рюкзака доску стемным ликом, Роман удивленно качает головой. Ты, говорит он, не только романтик, аеще ипаломник! Когда же я называю место, куда должен вернуть икону, он лезет на полку идостает толстый фолиант. Это, поясняет, справочник по Смоленской области, митрополит выпустил, тут все храмы описаны – идействующие, иуничтоженные. Разыскав по оглавлению указанный населенный пункт, Роман разочарованно захлопывает книгу.
–Некуда тебе возвращать икону. Разрушен храм, еще вшестьдесят первом году приход был ликвидирован.
Вроде я должен испытать облегчение от того, что не нужно делать крюк на север области (сто километров воба конца). Я же испытываю растерянность. Лик сдоски смотрит на меня укоризненно, словно вопрошает: почему ты, глупый немец, заранее не узнал про закрытый приход? Куда ты меня теперь определишь? Я икона-сирота, поэтому ты должен меня таскать ссобой вечно, я твой пожизненный крест…
Я предлагаю икону Роману, но тот машет руками:
–Нет, нет, не надо! Если бы я верующий был, может ивзял бы; ая не то чтобы атеист… Скажем так: агностик. Так что оставь икону вкакой-нибудь другой церкви.
–Вкакой церкви?!
–Вкакой? Сейчас посмотрим…
Роман опять залезает вфолиант.
–Вот, тут есть один небольшой храм недалеко от Вязьмы. Необычный храм, как утверждает автор справочника.
–Чем же он необычен?
–Там чудеса, там леший бродит…– снасмешкой отвечает Роман.– Тебя ведь интересуют чудеса, верно?
Он намекает на мою откровенность ночью – кажется, я что-то говорил про Нормана. Я чувствую, как щеки покрывает румянец. Я не должен был об этом говорить, это очень интимная вещь, не каждый поймет, но после сидения вкустах почему-то показалось, что мы очень близки, мы одной крови, иможно…
–Ладно, я вподробности не влезаю. Как я понял, там что-то серьезное произошло, иначе вряд ли ты отправился бы всвой поход. Я прав?
–Ты прав…– выдавливаю я.
Я все-таки придумываю подарок – им становится кусок бетона из берлинской стены.
–Авот это судовольствием возьму! Спасибо, честное слово, спасибо! Мы смоими учениками ходили смотреть стену, но откалывать куски, сам понимаешь… Хотя больше всего вБерлине мне понравилось другое.
–Что же тебе понравилось?
–Комната тишины.
–ВБерлине есть такая комната?! Первый раз слышу…
–Она находится всеверном крыле Бранденбургских ворот. Вокруг этих ворот, как ты помнишь, движутся тысячи машин, рядом гудят новостройки, авкомнате – полнейшая тишина. Удобные кресла обиты зеленой материей, ивних, закрыв глаза, сидят люди, слушают тишину… Иногда очень хочется полной тишины. Это ведь не жизнь, это шум иярость водном флаконе.
Последние приветы Смоленска: Кремль, собор, трамвай, вывозящий на окраину, игород со мной прощается. Дома делаются низкими, потом вовсе исчезают, иначинаются поля, перелески, автомобильные развязки ибензоколонки – начинается дорога. Когда мысленно прикидываю путь, оставленный за спиной, меня переполняет законная гордость. Не каждый пройдет столько по чужой стране, где влесах чувствуешь себя вбезопасности, авгородах – нет.
Я вхожу вочередной лес счувством полной безопасности, когда впереди на обочину съезжает желто-синяя машина. Мне знакомы эти машины, я видел их много раз, но милиция никогда не останавливалась, заметив бредущего по обочине путника. Может, здесь не так безопасно, как я считаю? Иони хотят об этом предупредить?
Из машины выходят двое вформе, один высокий имолодой, другой постарше инебольшого роста. Старший небрежно прикладывает руку кфуражке, бурчит что-то неразборчивое, молодой требует предъявить содержимое рюкзака. Зачем? Так надо, откройте ипредъявите. Молодой ведет себя неуверенно, старший, напротив, вальяжен и сусмешкой поглядывает на коллегу.
–Хорошо, я предъявлю.
Снимаю рюкзак, ослабляю шнур и, насколько возможно, растягиваю горловину.
–Это что такое?
–Компьютер.
–Который этот… Наубук?
–Нетбук.
–Авпакете что?
Не дожидаясь ответа, молодой выхватывает пластиковый пакет, быстро разворачивает ивынимает икону-сироту.
–Ну, Пахомов…– крутит головой старший.– Везунчик!
Молодой широко улыбается.
–Интуиция, товарищ капитан. Этот кадр мне сразу не понравился, поэтому я ипредложил проверить…
Он хлопает меня по плечу.
–Ну что, расхититель церковной собственности? Поехали отвечать по всей строгости закона!
Крепко взяв под руки сдвух сторон, меня тащат кжелто-синей машине.
–Не понимаю, вчем я виноват…– бормочу, упираясь.
–Надо же: не понимает он!– крутит головой Пахомов, неумолимо увлекая за собой.
Старший тянет тоже, итут я понимаю: милиционеры – пьяные! Запах алкоголя исходит ислева, исправа, перемежаясь сзапахом какой-то чесночной еды, но жаловаться на это можно разве что огромным деревьям, что выстроились по обе стороны дороги, увы, молчаливыми свидетелями…
Когда меня вталкивают взаднюю дверь, я оказываюсь вкрошечном пространстве, на жестком сиденье. Хочется закричать: милиция, ты что-то перепутала! Я не сволочь-паразит, ворующий огурцы из теплиц; не бритоголовый скинхед, избивающий людей другой расы! Я обычный путешественник, можно сказать, посол мира!
В этот момент машина резко трогается сместа, ислова застревают вгорле. Где мой рюкзак? Нет рюкзака. Есть только стальная камера на колесах, авней заключенный, которого везут непонятно куда вначале по шоссе, потом по дороге сямами. Я чувствую ямы темечком – машина проваливается вних, я же взлетаю и