голове бьется мысль, дескать, надо ехать на работу, ее ждут ученики, илишь спустя минуту мир обретает привычную конфигурацию. Слава богу, никуда ехать не надо. Там, где она учит «сборную Европы» премудростям «великого имогучего», сегодня выходной; аксестре она ездила недавно, так что очередная записка ни кчему не обязывает.
На первое свидание Вера шла вубеждении, что будет общаться ссестрой через прозрачную перегородку по телефону (сказался просмотр голливудской продукции). Только никакой перегородки не было, была комната срешеткой на окне, истоял стол сдвумя стульями. Нет, был еще третий стул, на нем сидел охранник, таращась на молодых женщин, которые никак не могли начать разговор.
–Анам нельзя, ну… Сглазу на глаз пообщаться?
–Нельзя,– отрубил охранник.– Общайтесь вмоем присутствии, причем торопитесь: время пошло.
Часы висели как раз позади сестры, Вера вскидывала на них взгляд, но стрелка, как назло, двигалась черепашьими темпами. Втот раз она мысленно подгоняла время, потому что было невыносимо видеть стеклянные глаза, застывшую маску, некогда бывшую лицом (красивым лицом!), ислушать бред насчет хозяйственного мыла, которое дают для стирки. Мол, ужасное мыло, от него руки разъедает (она протягивала для убедительности ладони: вот, погляди!), азначит, ты должна принести мне нормальный порошок!
–Порошок нельзя,– встрял охранник,– можно другое мыло.
–Тогда другое мыло, ароматическое какое-нибудь. Ишаль принеси, ато здесь сквозняки, я мерзну. Мамину шаль, помнишь? Из ангорки?
–Да, конечно,– медленно ответила Вера.– Ведь маме шаль больше не нужна.
Она ждала вопроса: почему не нужна?– но его не задали. Сестра вообще ничем не интересовалась, кроме своих бытовых неудобств, иоттого их беседа выглядела сюрреалистически: вроде как двое сидят вмашине, у которой передние колеса зависли над пропастью, иговорят о погоде на завтра. Ссодроганием ожидая главныйвопрос, Вера заранее подыскивала слова, готовая от стыда провалиться под землю (охранник хоть исволочь, но все-таки человек). По счастью, вопрос не прозвучал, сестра только улыбнулась краешками губ, сказав на прощанье:
–Я все знаю!
–Что знаешь?– спросила Вера.
–Все.– Не стали уточнять.– Ты не бойся: я не оторвана от мира. Я смотрю телевизор, читаю журналы…
–Участвую всамодеятельности…– пробормотал охранник, вставая со стула.
Вера обратила на него полные удивления глаза.
–Вы серьезно?! Ну, про самодеятельность?
–Шучу, конечно. Никакой самодеятельности, втом числе икасательно регламента свиданий. Все, время вышло, прощайтесь!
Позже она узнает от пожилой медсестры, что охрана таким манером мстила всем ився, обиженная новым приказом. Раньше вэтой психушке со спецконтингентом струдом справлялись медсестры пенсионного возраста да парочка санитаров, амордовороты сдубинками только КПП охраняли. Итут приказ по казарме (после одного серьезного инцидента): привлечь охрану кнадзору за психами-уголовниками! Охранники приказу подчинились, делать-то нечего, но изгалялись после этого, как могли.
Потом было еще несколько свиданий, ита же эгоистическая озабоченность мелочами. Те же капризы, бесчисленные просьбы, иесли бы не охранник, Вера наверняка бы не сдержалась, заорала бы истошным голосом, аможет, истулом бы огрела по башке, чтоб всебя пришла.
–Ладно, пусть учится,– сказала сестра во время последней встречи,– я согласна.
–Кто учится?– Не поняла Вера.
–Мой сын. Пусть он учится вэтом колледже для особо одаренных, я не возражаю. Я только считаю, что он должен каждые каникулы проводить дома, смамочкой. Он ведь приедет скоро из Мюнхена, правда?
У Веры даже пальцы похолодели, настолько жутко стало. Она увидела угрюмую усмешку на лице охранника и, чувствуя подступающую дурноту, вдруг засобиралась. Аночью набрала номер ипопросила найти ей хорошегофармацевта…
Собственно, у нее украли сон. Главный сон, из которого не хочется выходить; тот, что посылается единожды ибольше никогда не повторяется. Вэтом сне тоже был ребенок, бледнокожий, свеснушками на курносом носу и черными как смоль вьющимися волосами. Рост, правда, он имел нормальный, как иположено ребенку; но разве дело вросте? Спустя годы она поняла: все это мелочь, фикция, можно рядом ссовершенным крохой, свтороклассником, чувствовать себя полным ничтожеством, карликом или муравьем. Можно, как выяснилось, быть муравьем даже рядом смладенцем.
Впервые это чувство возникло, когда Норман только ползать начинал, бессмысленно (так казалось) играя скубиками. Когда Вера увидела однажды собранное на полу слово БОЛЬ, она решила, что это сделала сестра. Но спустя день то же слово было выложено теперь уже латиницей. Норман сдетства был билингвой, то есть осваивал два языка, но тогда он влучшем случае агукал, не всилах связать какие бы то ни было слова, иаккуратно сложенный KRANK из кубиков смотрелся насмешкой, шуткой старшей сестры (та, надо признать, всю жизнь подшучивала над младшей, ине всегда по-доброму). Люба, правда, отнекивалась: мол, ничего я не складывала. Кубики были давно перемешаны, спаласа, который утюжил Норман, слышалось очередное «агу», аВеру не покидало ощущение чего-то невероятного, что находится рядом, но пока не опознается. Когда через пару дней Норман заболел воспалением легких ибыл увезен вбольницу, Вера напомнила сестре о кубиках, но та на нее наорала: иди кчерту со своими кубиками! Дите чуть на тот свет не отправилось, под капельницей лежит, аты сглупостями лезешь! Это она вбудущем начнет везде выставлять Нормана, преподносить его, как чудо из чудес, атогда ивнимания-то на него особо не обращала.
Потом всон ворвется, как всегда, шумный изаводной Франц, заявившийся вместе сестрой откуда-то из Норвегии. Он обрушит на их головы массу планов ипроектов, заставит вчем-то участвовать, икубики вместе на время отодвинутся всторону. Помнится, Вера тогда спросила Франца: почему сыну дали такое странное имя: Норман?
–Почему?– Франц засмеялся.– Возможно, потому что были такие морские странники: норманны, которые покорили почти всю Европу. Инаши дети будут жить вобщей Европе. Это должно быть… Как это по-русски? Нормой, правильно? Вот поэтому иНорман!
Утро не дает облегчения: кажется, на плечи взвалили камень, инадо тащить его до вечера. Ко времени сна Вера согнется под этой тяжестью так, что, кажется, вот-вот хрустнет позвоночник. «Нет,– говорит она себе,– не должен хрустнуть. У меня еще важное дело впереди. “Казнить нельзя помиловать…” Надо же!»
3.Долгое прощание
Два дня, отведенные на прощание, вголове крутится банальная мысль: «Мы не ценим, что имеем». Покидаемое пространство оказывается на удивление комфортным, подогнанным по фигуре, как мой армейский костюм, будто все выемки этого мира соответствуют выпуклостям моей натуры (равно как инаоборот). Тот мир, что меня ждет, вряд ли будет столь же уютным, иоттого вдуше – некий микст боязни иностальгии, каковую испытываю заранее. Обжитое пространство кричит из-за каждого угла: остановись, безумец! Кричит здание детского сада, куда меня водили вдалеком детстве, игде на стене нарисована сороконожка. Сад так иназывается: «Сороконожка», иродное насекомое, кажется, тянет бесчисленные лапки, чтобы меня удержать. Кричит супермаркет на углу, где я закупаю продукты исвежее баварское пиво, аоднажды получил выигрыш ввиде недельной корзины продуктов. Во что я играл? Не помню, вроде бы проводилась дегустация сыров, аможет, дегустация вин. Иредакция, где работал много лет, кричит так, что я не выдерживаю ивопреки данному себе обещанию захожу туда.
–Ты передумал?!– Вижу удивление вглазах редактора.– Хотя, если судить по твоему мундиру…
–Нет,– говорю,– зашел попрощаться.
–Тогда прощайся.
Всплеск эмоций миновал, и вглазах читается список срочных дел: совещание, утверждение макета, сдача номера ит.д.
–Извини,– говорит он,– но я не мог оставить тебя вредакции. Икомандировку оформить не мог, слишком долгий у тебя поход. Но если будут интересные материалы– присылай.
–Обязательно,– говорю.– У меня будет компьютер сподключением кGSM, иесли что…
–Присылай. Договоримся так: если помещаем, я перечисляю гонорар тебе на карточку. Только… Не пиши о необыкновенных вещах, хорошо? Лучше про обычную жизнь, это больше интересует читателя.
–О’кей,– говорю,– хотя раньше вы не возражали против необыкновенного…
–Это была ошибка. Я не против сенсаций, они повышают тираж инаши бонусы. Но мы слишком серьезно кэтому подошли, взялись писать о каком-то явлении, хотя на самом деле…
Он смотрит на часы.
–Извини, дела.– И, после паузы: – Будь там осторожен. Я знаю: это опасное предприятие, очень опасное!
В этот момент мне хочется стащить наряд десантника, расшнуровать ботинки на толстой подошве и, сунув ноги влетние сандалии (я всегда ходил вредакции всандалиях), плюхнуться ввертящееся кресло, которое идеально подходит кмоему телу, как иостальной здешний мир. Явсей душой готов согласиться: ничего необыкновенного вэтой жизни нет, она тривиальна, объяснима, вчем-то вульгарна, но этим ихороша! Да, да, хочу закричать я, это была обычная газетная утка, ничего особенного под плитой сименем Norman – нет! Азначит, идальше будем стряпать сенсации, размещать рекламу – словом, жить, как всегда, без пеших путешествий по опасным восточным странам! Одним словом, я готов повернуть обратно: я даже рюкзак до конца не собрал, отложив два необязательных предмета.
Один из предметов, который я должен (или не должен?) положить врюкзак, выглядит как средневековая реликвия. Это икона Девы Марии, спотускневшим от времени изображением, украшенным кованой жестью. Жесть покрыта серовато-коричневым налетом, что также свидетельствует о древнем происхождении иконы.
–Это мне принесли месяц назад,– сказал редактор.– Помнишь, мы публиковали материал о возвращении культурных ценностей, перевезенных сюда во время войны? Так вот владелец принес эту икону, чтобы мы вернули ее на место.