Сегодняшний экзамен тоже Рубикон, как минимум Рубикончик. Пора прощаться со сборной Европы, их отношения слишком затянулись, да ивообще зашли втупик. Она их не поняла, они ее не поняли – значит, сдаем экзамен, имашем друг другу ручкой.
Подопечные озабоченно переговариваются, звонят по мобильным телефонам (хотя это запрещено), итут встает Кэтрин, чтобы озвучить коллективную просьбу. Перенести экзамен? Скакой стати? Окинув взглядом притихшую аудиторию, Кэтрин, запинаясь, говорит: у Марко проблемы, он вбольнице. Вера не успевает спросить, почему он там оказался – говорят все сразу, перебивая друг друга.
Из общего гвалта выясняется, что Марко избили, он попал втравмопункт, где его поначалу не хотели принимать, потому что иностранец. Пришлось Патрику везти туда страховку, лишь тогда Марко приняли, итеперь он лежит сперебитым носом исломанной рукой вбольнице вБирюлеве, куда собралась сборная.
–Понятно… Вы, конечно, сообщили об этом руководству? Мол, у вас уважительная причина, итак далее?
Нет, они не сообщали. Они ждали, пока появится Вера, чтобы первой поставить ее визвестность.
–Что ж, не смею вас задерживать…– произносит она, скрывая досаду. Переход Рубикончика откладывался, то есть опять она попалась, птичка-синичка… Или не попалась? Наоборот, окно вскоре распахнется во всю ширь, иВера станет абсолютно свободна?
Мысль про настежь распахнутое окно возникает после звонка Коли-Николая. Заикаясь от волнения, тот говорил, что взял билет на самолет иуже едет ваэропорт. АВера что-то мычала втрубку, оправдываясь за неудачный суицид иза письмо, отосланное по глупости…
На следующий день она топчется перед Манежем, где увхода красуется загадочная инсталляция. Отличный повод начать разговор стем, скем рассталась не лучшим образом. Как думаешь, Коля-Николай, эта композиция из проволоки– что изображает? Первозданный хаос мироздания после Большого Взрыва! Или это хаос вдуше художника? Между прочим, мой знакомый Норман относился ктакому «художеству» сугубо отрицательно. Адругая знакомая, психолог Регина, растолковала, что вундеркинды вообще на дух не переносят авангард! Природа современного искусства (если оно таковым является) чужда душе одаренного ребенка, значит, что-то сэтим искусством не так.
–Да?– глубокомысленно сведет брови астроном.– Апочему тогда ты назначила встречу здесь, да еще пригласила меня на выставку?
А Вера сама не знает. Этот проволочный монстр, скорее, символизирует хаос вее душе, где по-прежнему нет покоя. Правильно ли вообще обращаться кнему: Коля-Николай? Здесь ведь кроется насмешка, она же, черт возьми, собралась личную жизнь устраивать, аэто дело серьезное. Икак она, интересно, выглядит? Вроде посетители выставки не таращатся на нее, значит, внимания не привлекает…
Астроном появляется минута вминуту, шутит, что привык кпунктуальности благодаря швейцарским часам. Аты себе швейцарские приобрел? Ну конечно, ине только себе! Когда из кармана куртки появляется коробочка красного сафьяна, Вера уже знает: там тикающий механизм, чья точность стала легендой. Аточность – это что-то противоположное хаосу, так что, Веруня, соответствуй подарку.
–Сразу надеть не хочешь?– спрашивает Николай (вот как надо кнему обращаться).
Но Вера смущенно прячет коробочку вкарман.
–Лучше потом. Тебе спасибо огромное, и… Пойдем на выставку.
Они изучают экспозицию дежурно, по ходу блужданий среди «объектов» делясь новостями. Точнее, делится Николай, Вера помалкивает. Иногда она переспрашивает, кивает, ивдруг мысль: она же может встретить кого-то из знакомых! Апоскольку рассылка пошла веером, те вначале удивятся безмерно, затем начнут тыкать пальцем: гляньте-ка, живая покойница! Ну икак там, вчистилище? Не комильфо, похоже, иты решила назад вернуться?
–Что?!
–Я спрашиваю: очки зачем? Ибез того темнеет вглазах от этих «шедевров»…
–Потому инадеваю, чтобы не видеть…– мучительно улыбается Вера.
Николай машет рукой: мол, ерунда, ане выставка! То ли дело звездное небо вАльпах! Само совершенство!
Он оседлал своего конька, болтает о работе вобсерватории, аВера не понимает: что сней творится? Вроде бы они едины во мнении: выставка – отстой! И вкафе, где отмечают встречу, у них консенсус; идырка между зубов у Николая заделана. Это значит: молодой человек помнит замечания, которые делает женщина, инаверняка будет прислушиваться кее мнению вдальнейшей жизни. Счего она взяла, что будет дальнейшая жизнь? Стого, что у нее вкармане лежит футляр сдорогущими часиками, иследующим шагом будет такая же коробочка, только собручальным кольцом. Будет, будет, икупит его Николай, у которого бумажник раздулся от конвертируемой валюты, видно, вШвейцарии платят не слабо…
–Вы евро принимаете?– спрашивает он официантку.– Нет? Ладно, поищем русских денег…
Уловив взгляд Веры (она сняла-таки очки), он смущенно смеется:
–Извини, я тут немного Ротшильдом себя почувствовал… Это пройдет.
А она ловит себя на мысли: жаль, если пройдет. Если бы Николай оказался жлобом, было б легче. Если бы он был абсолютно уверен всвоей неотразимости, она бы вздохнула соблегчением, однако Николай не уверен, робок, вобщем, ведет себя безукоризненно. Он совершенен, как звездное небо вАльпах, даже интересуется делами сестры. Без фальши интересуется, то есть душа не заплыла жиром, иполучается: нечем крыть. На этом светиле ни одного темного пятнышка; авот на Вере их не счесть, она вся впятнах, потому что – выгоревшая звезда.
Вера сужасом понимает, что не любитНиколая. Она тут же себя одергивает: прекрати немедленно! Человек бросил дела, прилетел за тридевять земель, угощает, подарки дарит, аты, тварь, ромашку устраиваешь: любит – не любит! Только врать еще хуже. Иопять она чувствует себя синицей за стеклом, ослабшей, побитой, сраскрытым вбессилии клювом…
Спустя два дня она вбольнице, сидит у кровати, на которой вбольничной пижаме возлежит бывший красавец. Без слез на Марко не глянешь: нос распух ипосинел, на губах запеклась кровь, под глазами бордовые полукружия… Видя, как тот вытаскивает из-под одеяла зеркальце, чтобы обозреть этот кошмар, Вера не может сдержать улыбку. Члены сборной тоже смеются, да исам виновник кривит разбитые губы.
–Он провожал девушку,– поясняет Патрик,– она живет здесь, вБирюлево.
–Ау девушки оказался парень?
–Нет,– отвечает Марко,– девушка свободная. Но квартира не была свободная, там были родители. Мне пришлось возвращаться домой…
–Ивозле метро кнему пристали люди,– продолжает Кэтрин.– Трое людей, они сказали… Марко, что они сказали?
–Они спросили: ты узбек? Я ответил: нет.
–Аони что?– спрашивает Вера.
–Аони не поверили…
Все опять смеются. Всущности, Вера не успела узнать их, зачем-то приехавших вне самую приветливую иуютную страну. Вроде бы у этого Марко русский прадед, герой первой мировой войны, поэтому итальянец ивзялся изучать язык. Апредок Патрика, погибший на полуострове Дюнкерк, дружил содним русским «маки», участником французского Сопротивления, иэта дружба аукнулась спустя десятилетия. Кэтрин (помимо феминизма) влюблена всистему Станиславского, она уже полгода не вылезает из московских театров, аМелани интересуют обериуты, которых она считает предшественниками литературы европейского абсурда. Каждый из них имел свою историю, со скелетами вшкафу, спарадоксами инеожиданностями, только теперь об этом не узнаешь…
Вера решает не корчить из себя начальницу.
–Ладно,– говорит она, вставая,– приходите на экзамен, когда будете вформе.
Ей тоже предстоит экзамен. Она хотела бы профилонить, да только не получится, выгоревшая ты или нет – здесь врасчет не берется.
Дорога на экзамен длинная, надо тащиться почти до МКАДа, на двух видах транспорта, так что время для подготовки вроде бы имеется. Ивсе равно времени не хватает, увы, кэтому невозможно подготовиться…
Войдя взнакомое помещение, Вера снимает плащ, вешает на вешалку итут же ощущает холод. Впомещении тепло, охранник даже куртку растегнул, ее же колотит, будто уселась на льдину.
–Я оденусь, пожалуй…– бормочет она. Любы нет, иВера спрашивает, почему ее не приводят.
–Аона видеть никого не хочет. Иот еды отказывается, так что через зонд один раз кормили…
Представив насильственную кормежку, Вера сглатывает комок тошноты. Итут же надежда: может, ее вообще не приведут? Иэкзамен отложится на неопределенный срок?
Нет, вкоридоре шаги, ивторой цербер вводит сестру, закутанную вмамину шаль, будто вкокон. Вдруг пронзает: вылитая мать! Перед смертью та тоже куталась вангорскую шерсть, хотела согреться ине могла…
Глаза сестры устремлены впол, она молчит; молчит иВера. Она всегда ждала вопросов, просьб, чтобы, отталкиваясь от них, вести беседу, атут безмолвие. Да еще чужие глаза наблюдают за ними!
–Ты почему не ешь?– нерешительно спрашивает Вера.– Ине просишь ничего…
Молчание.
–Я передала тебе крекеры, банку ананасов кольцами… Ну, как ты любишь.
И опять ее будто не слышат. Вдруг вспоминается детство, как Люба ест ананас – не консервированный, обычный, купленный на рынке. Младшая клянчит «хоть кусочек», потому что знает: сестра делиться не любит. Ивдруг получает огромный кусок вкуснейшей кисло-сладкой мякоти! Вера сжадностью съедает его, просит еще, иЛюба опять отрезает!
–Ты моя младшая сестра,– говорит та, как взрослая,– ия о тебе должна заботиться!
–Угу!– захлебывается ананасом Вера.– Жолжна жабочиться!
–Если ты, например, руку порежешь имного крови потеряешь, я тебе свою отдам.
–Как это?!– проглотив мякоть, Вера округляет глаза.– Разве можно другому человеку свою кровь отдавать?!
–Конечно, можно! Я по телевизору про это смотрела. Только не каждому твоя кровь подойдет. Вот моя тебе подойдет, потому что я твоя старшая сестра.
–Понятно… Амоя тебе подойдет? Если ты руку порежешь?
–Не знаю…– сводит брови Люба.– Ты маленькая еще, у тебя кровь, наверное, неподходящая.
Теперь Вера смотрит на обескровленные руки, бледно-серый лоб, и