утра до вечера вцентре внимания будут пребывать именно дети, многие из которых любому взрослому дадут сто очков вперед. Внезапно сердце начинает учащенно биться илетит куда-то вниз. Норман?! Его портрет висит перед одним из конференц-залов, рядом табличка, оповещающая о докладах здешних корифеев, ивсе доклады – о нем!
Внезапную радость глушит печаль – портрет обведен траурной каймой. Изображение начинает расплываться, дрожать, то есть из Курта опять вылез сентиментальный немец…
–Эй, привет!
Филипп появляется сверху, он уже поучаствовал водном семинаре иготов бежать (ковылять?) дальше.
–Как, впечатляют юные дарования? Они сегодня главные звезды: иэтот Грегори, иАкрит Ясвал… Представляешь, Акрит свою первую хирургическую операцию всемь лет провел! Стоял на подставке, потому что роста не хватало, иоперировал! Что это стобой? Ты вроде расстроен?
–Все нормально,– говорит Курт, отворачиваясь,– не обращай внимания.
Филипп разглядывает траурное фото.
–А-а, понятно! Да, жалко мальчишку, он такие невероятные способности демонстрировал… Сним страшная история произошла, знаешь об этом?
Курт отрицательно мотает головой.
–Рассказать?
Жест повторяется.
–Ладно, потом как-нибудь. Ты куда – сюда? А я на первый этаж, там семинар интересный. Встретимся вперерыве!
Курт не решается войти туда, где пожилые, взрослые исовсем юные говорят о маленьком человеке, которого он знал и, без сомнения, любил. Он слушает через приоткрытую дверь (в центре душновато, идвери держат открытыми). Надо же, как долго можно говорить о совсем короткой жизни! Хорошо известная, эта жизнь опять проходит перед Куртом вдеталях, обогащенная подробностями, предположениями, курьезами, так что взале иногда вспыхивает смех. Потом все замолкают, слышится стук отодвигаемых стульев, иКурт понимает: минута памяти.
В перерыве обсуждение выплескивается вкоридор. Не всегда понимая разноязыкую речь, Курт ловит отдельные суждения, счем-то соглашается, чему-то возражает, но вполемику не вступает.
–Ты подумай: разве мы их достойны? Этих феноменов? Мы, живущие здесь, на Западе, вКитае – где угодно! Разве не проиграли мы все, что было когда-то дано? Проиграли вчистую, атеперь взываем кэтим необычным детям: спасите нас! Помогите выбраться из задницы, вкоторую сами залезли! Ачто ж вы этому мальчишке не помогли? Что ж не уберегли?
Когда-то он считал, что лучше других знает мальчика, значит, имеет право выносить оценки. Увы (или ксчастью?), это право растворяется вгудящем от слов воздухе, иприходит понимание: Норман принадлежит всем.
Курт еще раз озирает людей, что поодиночке итолпами перемещаются вверх-вниз, инадевает желтую панаму. По словам Филиппа, панама хорошо выделяется втолпе, ее можно надевать, как опознавательный знак, когда друг друга ищешь…
Отвыкнув от многолюдья, я теряюсь вэтом новом Вавилоне. Языки, лица, запахи сводят сума, аглавное – тебя постоянно толкают! Надо же было угодить в перерыв, когда участники конференции высыпали вкоридоры иснуют взад-вперед!
Самые опасные – юные участники, пролетающие мимо подобно кометам. Что поделать: сегодня их день, вот почему на плакатах ибаннерах сплошь физиономии детей. Я, увы, давно выросла из коротких штанишек, поэтому чувствую себя неуместной деталью механизма, работающего по своим непонятным законам.
Приблизившись ккофе-автомату, выбираю капуччино, опускаю монеты, но тупое железо отказывается меня обслуживать. Враздражении жму кнопку возврата монет, иопять фиаско! Мне хронически не везет, так что зря я сюда притащилась. Это вообще верх нелепости – надеяться встретить среди тысяч людей того, чье лицо почти не помнишь. Какое-то старое фото встает перед глазами, но подробности смазываются, растворяются вэтом невероятном многолюдье…
В бессилии, готовая заплакать, стучу по ненавистному автомату, олицетворяющему мои несчастья. Итут реплика сзади:
–Не надо его бить… Этот автомат не работает. Работает тот, что этажом выше.
На меня сусмешкой взирает некто, изогнутый буквой «зю» иопирающийся на костыль.
–Спасибо,– бормочу,– не очень-то хотелось…
Пауза, затем калека со вздохом произносит:
–Ладно, держитесь меня. Похоже, обслуживать неофитов – моя судьба.
Он на удивление шустро передвигается по лестницам, я едва за ним успеваю. Когда преодолеваем два пролета, провожатый говорит:
–Ничего, вы скоро освоитесь!
И указывает вперед.
–Видите того человека вжелтой панаме? Это мой немецкий знакомый. Два дня назад он тоже абсолютно не ориентировался здесь, асейчас – вкурсе всех дел!
Обладатель панамы замечает нас издали, когда же приближаемся, вперяет вменя взгляд, вкотором мешаются удивление, радость, смущение иеще что-то непонятное. Почему он так смотрит?! Прямо поедает меня глазами; потом снимает свою дебильную панаму инеуверенно ею машет…
Только глупый немец может так вырядиться. Глупый, сумасшедший, не понимающий, насколько абсурдно пешее путешествие по бескрайней восточной стране, короче, второе издание Франца, хотя внешне они не похожи. Счего я взяла, что это брат Франца? Чутье подсказывает, нервы, натянутые звенящей струной, поют ноту: он! Он, он, он! Ихотя вполне можно повернуться иуйти, я не ухожу. Если хватило сил не оттолкнуть сестру, хватит их исейчас.
–Да, мы же не познакомились!– хлопает себя по лбу калека.
Я снимаю темные очки, что дается снемалым трудом. Ну вот, теперь шаг вперед. Нет, два шага. Осталось лишь протянуть руку исказать:
–Здравствуйте. Меня зовут Вера.