–Вы знаете, где это место?
–Да, он назвал населенный пункт, там должна быть церковь. Кажется, это по дороге.
Когда я сверился скартой, указанный «пункт» оказался не совсем по дороге, ипотому икона под вопросом. Обещаний я не давал, так что обитая жестью доска может полежать идома, апо возвращении я скажу: не нашел церковь. Что будет, наверное, правдой, они сами рушили свои храмы, не надо было никаких бомбардировщиков Ю-88, чтобы уничтожить древний культ. Тем более для меня этот культ не близкий, даже абсурдный. Неровная доска снарисованной картинкой, покрытой сеткой мелких трещин, грубое покрытие из жести – все это оставляло ощущение дурно сработанной вещи. Если бы ту же вещь делал мастер из Баварии или Саксонии, она выглядела бы иначе, инаверняка была бы прочнее. Атут даже рама (которую вроде называют «окладом») рассыпалась! Вобщем, протестантское воспитание бунтует, не желает поклоняться доскам, надеясь только на себя, на дела своих рук, на свою волю, способную медленно, но верно менять окружающий мир…
Все же икона укладывается врюкзак. Ты сам слил вунитаз свое протестантское воспитание, говорю я себе. Ты еретик, отступник, желающий чудесных ибыстрых метаморфоз, ане медленного иупорного преображения жизни. Втайне ты надеешься, что доска сжестью послужит тебе пропуском вдругой мир или будет этой… Ага, охранной грамотой! При условии, конечно, что ее не конфискуют на границе,– говорят, польские таможенники – настоящие звери.
Второй предмет я тоже решаю взять ссобой. Что не менее абсурдно, зато более понятно: уже сам предмет проще, грубее, безо всякого мистического наполнения, зато со вполне понятной символикой. Небольшой кусок бетона, содной стороны гладкий, сдругой имеющий бугристый скол. Чья кирка отколола этот кусочек? Или, может, то был тяжелый молот, какими разбивали бетонный монолит, некогда разделивший Берлин на части? Точнее, на части разделили целый мир, ивот он опять воссоединяется (в те дни так думалось), акто же откажется от раритета, свидетельствующего об эпохальном событии?
Кусок стены привез Франц, бывший вту пору вБерлине. Что пробудило во мне страшную зависть – я-то был еще подростком, которого не пустили на великий праздник воссоединения. Сводный брат пребывал вэйфории, ия полностью разделял эти чувства, поэтому поместил невзрачный кусок бетона на полку под стекло, словно это был фрагмент кладки иерусалимского храма. Помнилось, возбужденный Франц принес только что опубликованное эссе Патрика Зюскинда, ввозмущении потрясая журналом.
–Посмотри, что пишет автор «Парфюмера»! Читал? Тогда почитай! Он пишет: нам, оказывается, было уютно втом мире, со стеной! И кэтому новому миру нам надо привыкать! Ты понял?! Ему надо привыкать! Ему неуютно, гораздо уютнее было сидеть за стеной иписать истории своих убийц! Нет, это поколение стариков, они так ничего ине поняли!
Предвидел ли Франц, что спустя годы сделается героем истории, которая напомнит Зюскинда? Вряд ли предвидел, он вообще был оптимистом, мрачные прогнозы отметал спорога. Франц был легкий, что проглядывало и влетящей походке, и всвободной манере общения, и втой легкости, скакой ему покорялись обстоятельства. Вкаком-то смысле он вообще не был немцем, отличался от общей массы ивнешне, ивнутренне. Что кого-то могло сделать изгоем, но только не Франца, умевшего найти общий язык даже стурками. Они тогда поселились всоседнем районе, заняв дешевое социальное жилье иначав разрушение старых, еще гитлеровских времен зданий. Работа была тяжелой игрязной, немецкие рабочие разбивать вручную мощные бетонные конструкции не желали, турки же брались за это охотно– несмотря на тяжелые травмы идаже смертные случаи. Апоскольку школа Франца располагалась неподалеку от турецкого квартала, стычки счужими подростками были неизбежны.
После одной из таких стычек на развалинах старого универмага обе стороны могли записать себе вактив выбитые зубы ипорванную одежду противника. Назревала повторная «атака», стороны запасались камнями, когда Франц неожиданно сказал:
–Постойте. Дайте полчаса, я сними договорюсь.
Получаса не потребовалось – буквально через десять минут он привел высокого смуглого парня, сказав: это Исмаил, он хочет снами дружить. Иостальные хотят – при условии, что мы не будем их бить. Втот раз дипломатия Франца вызвала общее восхищение, стычки прекратились, аИсмаил вскоре перешел учиться вкласс Франца. Ну икак тут не счесть себя человеком мира? Тем более что вроду нашей матери были англичане ишведы, как мы выяснили после исследования генеалогического древа, аодин из предков его отца Жан-Жака оказался поляком, служившим во французской армии еще Наполеону Бонапарту.
–Получается, что я – европеец!– восклицал Франц.– Человек новой Европы!
–Ая?– спрашивал я ревниво.
–Иты тоже! Это вообще глупо: разделять людей на страны инации! Помнишь, до чего это доводит? До Маутхаузена!
Более всего ему хотелось присоединить ксозданной ввоображении Европе ту «медвежью шкуру», чей ближний край начинался вбелорусских лесах, адальний омывали волны Тихого океана. Тут инепомерные амбиции сказались, икомплекс вины – все-таки вего жилах текла кровь двух завоевателей, пытавшихся (бесславно) покорить Россию. Тогда ипоявился старый солдат. Вшколе Франца он преподавал географию, но взапасе имел язык, выученный во время пребывания всоветском плену. Почему-то более всего запомнилось, как он рассказывал про лес, покрывавший огромные пространства.
–Зимой 42-го меня ранили врайоне Ладожского озера, ия полетел вгоспиталь вКенигсберг. Наш старенький «Ю» делал примерно двести километров вчас, авсего я летел больше пяти часов. Ичто видел внизу? Один лес! Лес, лес, ничего, кроме леса! Аесли бы я полетел на Урал? Туда нужно было бы лететь двадцать часов, ия видел бы то же самое…
Старый солдат (тогда не очень старый) валил русский лес втечение пяти лет, ивряд ли нанес серьезный ущерб тамошней природе. Работа была адская, обморозив правую руку, он лишился двух пальцев, но почему-то не проклинал ту страну. Он даже отозвался на просьбу странного подростка преподавать язык.
–У тебя хорошо получается…– покачал он головой после первого урока сФранцем.– Запоминаешь прямо на лету!
Оценка моих результатов была сдержанной, но я дал себе слово: не уступлю брату! Потом долгое время казалось: чуждый язык лишь отягощает мозг, который мог бы освоить, допустим, испанский, хорошо помогающий путешественникам на Майорку иТенерифе. Но вот настал час, когда заложенное старым солдатом должно пригодиться – вместе скартами, спальным мешком идоской, покрытой жестью…
Амбиции начали удовлетворяться спустя годы, когда Франц попал на работу винститут Густава Штреземана. Стена ктому времени давно рухнула, межнациональные связи интенсивно налаживались, иукреплять их должны были сотрудники этого учреждения, расположенного вБонне, вдвух шагах от правительственного квартала. Естественно, что Франц был тут впервых рядах, сделав за год головокружительную карьеру от младшего сотрудника до заместителя директора. Он курировал самое сложное ирискованное восточное направление. Он любил рисковать, как тогда, стурками, что после драки могли вслепой злобе изувечить его или даже убить. Ведь там, где риск, интересно!
А если еще страсть вспыхнет? То есть вмешается личное начало? Тогда интерес умножайте на два, ариск – на десять, потому что страсть, как известно, слепа, она не видит дальше своего носа игуб объекта желания. У этой русской были какие-то невероятные губы: полные, нечетко очерченные, они постоянно меняли конфигурацию, шевелились вразговоре, расходились вулыбке, вытягивались трубочкой для поцелуя… Не помню, чтобы они были статично сжаты или поджаты, иэто непрестанное движение ярко-малиновых губ, надо полагать, завораживало особи мужского пола. Франц, во всяком случае, был загипнотизирован и, когда она что-то говорила на семинаре, устроенном винституте на День святого Сильвестра, замирал, будто мышь под взглядом змеи.
Она попала насеминар случайно, кажется, ее привез кто-то из австрийцев (она до этого болталась вВене), так что речи были вполне дежурными. Но разве вслушивается всмысл тот, кто охвачен страстью? Ему интересно не что, акак она это делает: как подносит кмалиновым губам пивной бокал, как откидывает волосы или склоняется перед тобой, так что платье отвисает, выставляя на обозрение две идеальные полусферы. Я говорю: «идеальные», потому что сам видел эти полусферы; игубы наблюдал, итщательно выбритые белые подмышки (она любила платья без рукавов), идаже, как положено нормальному гетеросексуалу, возбуждался. Но ума не терял, чего не скажешь о Франце.
–Ты понял, что означает ее имя?– спрашивал я брата, итот выпучивал глаза: что же означает?!
–Die Liebe. Странное имя, у нас так женщин не называют…
–Да?!– поражался Франц.– Аведь ты прав! ЛЮБОВЬ– это очень, очень необычно!
Впоследствии он назовет ее другим именем, которое носила супруга одного древнегреческого героя, жутко ревновавшая мужа инатворившая бед. Но это будет много позже, автот Новый год он буквально отупел, как это нередко бывает свлюбленными.
Спустя годы я наблюдал похожее отупение – ваэропорту, когда встречал самолет из России. Причиной этого был страшный груз, летевший вместе сбратом внижнем отсеке A-320. Когда взале прибытия показался совершенно седой человек, я не сразу узнал брата. Не то чтобы у него был отсутствующий взгляд – взгляда вообще не было. Глаза были обращены не вовне, авовнутрь, втемноту сознания (а также подсознания), внешние же реакции проявлялись с каким-то странным автоматизмом.
–Зачем ты здесь встал?– спросил я, когда тот остановился у ленты раздачи багажа.– У тебя ведь только портфель, который ты провез всалоне.
–Акак же…– вглазах читалось недоумение ребенка.
–Они сами его отвезут куда требуется.
–Да? Тогда пойдем, конечно…
Его приходилось буквально водить за руку, как младенца, растолковывая простейшие истины. Франц, нельзя хоронить Нормана на семейном кладбище. Почему нельзя?! Потому что категорически возражает наша мать. Мать?! Где она, дай с