ней поговорить! О, майн Гот! Она давно живет вГанновере, разве ты не помнишь?! Она уехала из-за того, что всвое время была большая шумиха вокруг мальчика, ей это очень не нравилось! Ах, да, помню… Франц, мы должны провести кремацию ипохороны поздно вечером. Почему вечером?! Потому что сбегутся журналисты! Потому что не утих ажиотаж, больше того – появились фанаты, точнее, адепты, ивообще делай, что говорят! Да, я срывался, нелегко разговаривать сроботом, которым должно руководить встоль жуткой обстановке. Меня-то никто не спрашивал: что ты чувствуешь, Курт? Не хочешь ли тоже сбежать вГанновер, аеще лучше – вкакую-нибудь Лапландию, где одни северные олени ифинский Николяус по имени, кажется, Йолупукки? Если бы спросили, я бы ответил: очень хочу. Но кто находился бы рядом сФранцем? Мать не хотела, Жан-Жак умирал вонкологической клинике под Тулузой, значит, оставался я – сводный брат.
Робот ожил только на кладбище, когда поздним вечером урну спрахом накрывали мраморной плитой. Франц тревожно озирался, затем указал вгустеющие сумерки: там – люди!
–Там никого нет,– сказал я.
Он же стоял на своем: там – сотни людей! Аможет, итысячи! Он так убедительно говорил о том, что видит пламя свечей, заплаканные лица, что меня пробрала дрожь. Не было никого, мы даже журналистов обвели вокруг пальца! Авсе равно казалось: кладбище таинственно шепчется, вдали мелькают тени, посверкивают прикрытые ладонями свечи…
Мне тоже неуютно, как иПатрику Зюскинду, не сумевшему примерить на узкие плечи западного немца новую страну, более просторную, другого покроя. Мое положение еще хуже: ту страну, куда я собрался, вообще невозможно «примерить», зато можно запросто утонуть вее бесконечных лесах иее водочных реках. Ипотому пространство кричит. Кричит любимый пивной бар на углу; кричит тенистый парк сутками впруду; даже зеркальная витрина, где отражается человек вармейском костюме, разговаривает со мной на повышенных тонах. «Хорошо выглядишь,– говорит зеркало,– но учти: так выглядеть ты будешь недолго. Острые сучья, солнце идожди за неделю превратят тебя воборванца! Ты взял электробритву? Правильно, ине надо, потому что где ты возьмешь электричество влесу?!»
Последний крик – уже не крик, апанический возглас: куда ты собрался, майн либер?! Почему ты меня оставляешь?! Зайди ко мне, я дам тебе таблетку, сделаю тебе компресс на голову, иголова опять станет на место! Если хочешь, ты можешь даже лечь встационар, у тебя будет прекрасная палата, аглавное, рядом буду я, твоя Магда!
Я стою перед утопающим взелени двухэтажным домом, склумбой перед входом и сбаскетбольным кольцом, прикрепленным кбоковой стене. Раньше кольца не было, наверное, Магда решила поддерживать спортивную форму еще ипосредством баскетбола. Обычно она поддерживает ее ездой на велосипеде, даже вбольницу добирается на нем, хотя имеет шикарный «Opel Astra». Вот он, стоит на брусчатке за клумбой; ивелосипед стоит там же, значит, Магда дома.
Но я не буду заходить; извонить на прощанье тоже не буду. Это впрошлом – звонки, встречи, велосипедные прогулки (мне тоже пришлось купить велосипед), поездки на Oktoberfest, где меня строго ограничивали двумя кружками «Lowenbrau», ипостоянный рефрен: как ты себя чувствуешь, майн либер? По мнению Магды, человечество на сто процентов больно, только не каждый знает, чем он болен. Поэтому она всегда держала мое состояние под контролем, влюбую минуту готовая вытащить из кармана ослепительно белого халата стетоскоп ипрослушать сердце илегкие. Что? У Магды не было стетоскопа? То есть это воспоминание из времен «Сороконожки»? Ладно, выразимся иначе: она влюбой момент была готова сделать обезболивающий укол, поскольку работала анестезиологом. Вот только я не был кэтому готов, потому мы ирасстались.
Рано или поздно, однако, любое прощание заканчивается. Ивот ранним утром я покидаю город, не спеша отправляясь на вокзал. Я все буду делать медленно, не спеша – это моя принципиальная установка. Франц был не только легкий, но икрайне быстрый. Он слишком быстро переместился виной мир, слишком быстро взялся его осваивать, вообще вел себя импульсивно. Я же должен сбавить обороты, проделать то же, но более основательно, как иположено человеку спротестантским воспитанием. Да, я плохой протестант, поэтому катехизиса Лютера вмоем рюкзаке нет. Зато там есть адреса (много адресов!), так что я не пропаду. Первый адрес у меня польский, это городок на границе сБелоруссией; последний – московский. Буквально неделю назад я разыскал через интернет моего старого знакомого Вальтера, живущего сейчас вМоскве ипишущего книгу. Впрочем, до Москвы еще надо добраться…
4.Приглашение на казнь
Вера не знает, зачем устроилась на эту работу. Были же другие места, да, менее оплачиваемые, да, сполным рабочим днем, но ради душевного уюта можно потерпеть. Здесь же ни уюта, ни покоя, сплошной невроз иреплики типа:
–Мне кажется, вы нас не любите…
Услышав такое, Вера изображает удивление.
–Я не люблю?! Вас лично, Вальтер, я очень люблю! Можно сказать: обожаю!
Долговязый нескладный Вальтер через силу усмехается.
–Я говорю про всех… Про всех, кто у вас учится.
–Ия про них говорю. Я вас всех люблю, ценю ивсеми силами повышаю ваш образовательный уровень! Впрочем, если я чем-то не устраиваю, можете жаловаться начальству.
Интересно, побежит жаловаться или нет? Стукачество – оно же у них вкрови, такая нация. Кто-то, помнится, рассказывал, как вПотсдаме припарковался внеположенном месте – на пять минут, чтобы вмагазин заскочить. Так за эти пять минут какой-то добросовестный немец успел стукнуть вполицию, ите моментально примчались, чтобы оштрафовать презирающих «орднунг» русаков…
–Зачем жаловаться? Разве после этого вы будете нас любить?
–Заставят любить. Помните, я вам приводила один русский императив? Не можешь – научим, не хочешь – заставим…
Лицо Вальтера опять кривит усмешка.
–Помню, натюрлих… Хотя этот императив – не только русский.
Вера убеждена: кто-нибудь из «сборной Европы» наверняка наябедничает, это лишь вопрос времени. Может, Мелани (Вера постоянно делает ей замечания), может, смазливый Марко, который вознамерился приударить за преподавательницей, но получил жесткий отпор. Тоже мне, Челентано, блин! Или жаловаться побежит Кэтрин? На последнем занятии Вера иронизировала насчет ее феминистских убеждений, из-за чего Кэтрин пятнами пошла, заявив, что Вера агрессивно навязывает свою точку зрения, пользуясь статусом преподавателя…
Они беседуют на пороге местного кафе, расположенного на первом этаже. Вроде тема исчерпана, иВера проскальзывает внутрь: мол, извини, Вальтер, я очень проголодалась.
Вера усаживается за угловой столик, чтобы видеть всех вкушающих дары шведского стола. Что там ковыряет ложкой Кэтрин? Любимую овсянку? Или взяла яичницу сбеконом? У раздачи суетится Патрик, надо полагать, выискивая трюфели под соусом из шампиньонов, авот иМарко, как всегда, врасстегнутой на две пуговицы рубашке, открывающей черную курчавость на груди. Кажется, итальяшка считает, что сей атавизм выглядит очень сексуально; вот исейчас он обводит взглядом кафе и, обнаружив двух особей женского пола, расстегивает третью пуговицу. После чего, набухав втарелку спагетти ссоусом иприхватив бутылку пива, усаживается неподалеку от Веры.
Марко прихлебывает пиво, сусмешкой поглядывая на Веру. Мол, глупая русская, почему ты меня оттолкнула? Яже обнимал тебя страстно, но нежно, как это умеют делать обворожительные уроженцы Апеннин, иесли бы мы продолжили вномере, куда я тебя зазывал… Далее он поглощает спагетти: вот, мол, какой у меня аппетит! Именно такой должен быть у самца, который ночью доводит женщин до полного изнеможения, иесли ты, дура, этого не понимаешь, то сиди исмотри, как я буду кадрить Мелани.
Войдя вкафе, эта овечка бросается краздаче и, навалив втарелку гору всего, плюхается на стул рядом сМарко. Мелани презирает овсянки, диеты, атакже депиляцию идезодоранты. Я, заявила она при знакомстве, сторонница жизни «а’натюрель», то есть хочу быть естественной! Аспустя полчаса вообще убила заявлением: «Я хочу секс. Хороший секс свашим парнем – срусским!»
Судя по тому, как вяло она реагирует на воркование Марко, бельгийская сучка не отказалась от планов приманить русского кобеля. Вера же чувствует, как вгруди набухает иворочается нечто темное, готовое вот-вот прорваться наружу, чтобы залить вонючей жижей разносортную жратву, Марко сМелани, Патрика сКэтрин…
Она встает, не допив кофе, ивыбегает наружу.
Вера оказалась здесь, на тихой улице неподалеку от метро «Новослободская», вопреки логике. По идее, ей на пушечный выстрел нельзя было приближаться кместу, где проживала «сборная Европы», занимаясь всяк своим делом, азаодно обучаясь нюансам ВМПС (великого, могучего, правдивого, свободного). Ей полагалось за квартал обходить бывшую гостиницу Высшей партийной школы, переоборудованную для приема иноземных гостей, авот поди ж ты – устроилась именно сюда! Правду говорят: ненависть илюбовь разделяет малая дистанция; ипро запретный плод говорят правильно, аеще – что чужая душа потемки, асвоя тем более.
Наверное, ей требовался символ, олицетворение вселенской дряни, которая размолотила ее жизнь втруху, заставив скрываться ото всех ився, аглавное, таскаться в«мертвый дом». «Пардон!– возражало второе, более разумное “я”.– Энтшульдигунг, атакже экскьюз ми! Разве втвоих бедах виноваты нынешние ученики?!» Но поскольку возражение было негромким, первое «я» слегкостью его перекрикивало: виноваты! Это их тупость, самонадеянность, необыкновенная легкость вмыслях илегкость бытия (кто сказал, что она «невыносимая»?) загнали меня, молодую, симпатичную инеглупую женщину, вполную задницу! Они едут сюда, подстелив соломки, заручившись поддержкой фондов имеждународных программ, держа взубах гранты ибонусы ипоселяясь скопом вгостинице ВПШ, дабы не пропасть поодиночке вмосковских джунглях. Им предоставляют очень недурные апартаменты стелефоном, душем, навороченными кухнями, холлами для отдыха – по сути, оборудуют своеобразный форт. После чего, экипировавшись и