– В таком случае они должны были всякий раз менять религию вместе с королём! – попытался сострить Бар.
Россиньоль лишь вновь укорил его взглядом.
– Для Лавардаков это отнюдь не смешная тема, ибо многие из них были убиты или пострадали. Как вам известно лучше, чем мне, в этом семействе по наследству передаётся связь с флотом. Нынешний герцог, Луи-Франсуа де Лавардак, герцог д’Аркашон, сменил отца на посту верховного адмирала Франции. В этой должности он и состоял, когда Кольбер превратил французский флот из жалкой флотилии трухлявых посудин в нынешнюю мощную силу.
– Сто сорок линейных кораблей! – объявил Бар. – И ещё бог весть сколько фрегатов и галер.
– Герцог много приобрёл, и в смысле материального богатства, и в смысле влияния. Его сын и наследник, естественно, Этьенн де Лавардак д’Аркашон.
Россиньолю не было нужды добавлять то, в чём Бара, как и всех остальных, давно уверили: «Это он заделал Элизе ребёночка».
– Я видел Этьенна мельком, – сказал Бар, – и заметил, что он гораздо моложе незаконного брата.
Лейтенант указал на относительно свежий портрет, изображавший хозяев дома, маркиза и маркизу д’Озуар.
– Герцог был совсем юн, когда наградил этим малым одну из служанок. Её фамилия была Оз, и бастарда назвали Клод Оз. Он отправился в Индию на поиски богатства, потом сколотил на работорговле достаточный капитал, чтобы – заняв недостающее у отца – приобрести титул в тысяча шестьсот семьдесят четвёртом, когда их выставили на продажу для финансирования голландской войны. Так он стал маркизом д’Озуар. Всего за год до покупки титула он женился на Шарлотте-Аделаиде де Крепи, младшей сестре маркизы д’Уайонна.
– Хотя мог бы найти кого-нибудь познатнее, – предположил Бар.
– Разумеется! – отвечал Россиньоль. – Однако вы упустили из виду некое обстоятельство.
– Какое, мсье?
– Он и впрямь её любит.
– Боже мой, я понятия не имел.
– А если и не любит, то осознаёт, что они составляют мощный тандем, и не хочет его разрушать. У них есть дочь. Наша общая знакомая одно время была её гувернанткой.
– Полагаю, до того, как король проснулся однажды утром и вспомнил, что она – графиня.
– Будем надеяться, – сказал Россиньоль, – что графиней она и останется, несмотря на все усилия д’Аво.
– Какая жалость, – начала Элиза, – что ирландцы забрались к вам в дом, похитили ваши бумаги и пустили их в открытую продажу. До чего, наверное, неловко, когда вашими личными письмами и черновиками государственных договоров шлюхи расплачиваются за эль в питейных заведениях Дюнкерка!
– Что?! Об этом мне не говорили! – Д’Аво побагровел с такой скоростью, будто ему в лицо выплеснули стакан крови.
– Вы две недели пробыли на корабле и не могли ничего слышать. Я говорю вам сейчас.
– Я имел все резоны полагать, что бумаги в вашем распоряжении, мадемуазель, и ответственность лежит на вас!
– Не важно, что́ вы имели резоны полагать. Существенно лишь реальное положение дел. Позвольте вас с ним ознакомить. Воры, похитившие ваши бумаги, отправили их в Дюнкерк, это правда. Возможно, они даже вообразили, что найдут в моём лице покупательницу. Я отказалась марать руки столь гнусной сделкой.
– Тогда, возможно, вы объясните, мадемуазель, как эти самые бумаги оказались у вас на коленях!
– Как говорится, нет честности между ворами. Когда негодяи увидели, что я решительно отказываюсь иметь с ними дело, они начали искать других покупателей. Пакет разбили на отдельные лоты и выставили на продажу по разным каналам. Ситуация осложнилась тем, что у воров, по всей видимости, вышла размолвка. Сказать по правде, я не знаю, что именно произошло. Когда стало видно, что бумаги разлетаются по четырём ветрам, я постаралась выкупить, что удалось. Письма у меня на коленях – всё, что я сумела пока собрать.
Д’Аво, не находя приличных слов, только тряс головой и что-то бормотал себе под нос.
– Вы, вероятно, рассержены, и потому неблагодарны, но я рада, что смогла хоть в малой степени вернуть вам долг, собрав эти бумаги…
– И возвратив их мне?
– Как только смогу. – Элиза пожала плечами. – На то, чтобы разыскать все, уйдут не дни, не недели и даже не месяцы.
– …
– Итак, – продолжала Элиза, – минуту назад вы строили различные предположения касательно моего будущего. Иные ваши фантазии весьма причудливы, даже барочны. Иные настолько отвратительны для ушей благородной особы, что я сделаю вид, будто ничего не слышала. Я вижу, мсье, что утратила ваше доверие. Поступайте, как велит честь: отправляйтесь в Версаль. Мне, обременённой младенцем, домочадцами и заботой о возвращении ваших писем, за вами не угнаться. Изложите ваше дело королю. Скажите, что я не дворянка, а уличная девка, не заслуживающая хорошего обращения. Его величество удивится, ибо считал меня настоящей графиней. Я состою в близкой дружбе с его невесткой и, более того, недавно ссудила ему свыше миллиона турских ливров из своего личного капитала. Однако вы владеете несравненным даром убеждения, который ярко продемонстрировали, будучи послом в Гааге, где столь успешно обуздывали честолюбивые устремления этого фанфарона Вильгельма Оранского.
Удар был воистину ниже пояса. Д’Аво задохнулся – не столько от боли, сколько от оторопи и невольного восхищения.
Элиза продолжала:
– Вы сумеете убедить короля во всём, тем более обладая столь веской уликой. Кстати, напомните, что это – дневник?
– Да, мадемуазель. Ваш дневник.
– И у кого эта тетрадь?
– Это не тетрадь, как вам прекрасно известно, а вышитый чехол на подушку. – Здесь д’Аво вновь начал наливаться краской.
– На… подушку?
– Да.
– Обычно мы называем их наволочками. Скажите, замешано ли в скандале какое-нибудь ещё постельное бельё?
– Насколько мне известно, нет.
– Занавески? Коврики? Кухонные полотенца?
– Нет, мадемуазель.
– У кого находится эта… наволочка?
– У вас, мадемуазель.
– Некоторые предметы домашнего обихода быстро устаревают. Покидая Гаагу, я распродала мебель, а всё остальное – включая наволочки – сожгла.
– Однако, мадемуазель, писарь посольства в Гааге снял с неё копию, каковую передал мсье Россиньолю.
– Упомянутый писарь умер от оспы. – Ложь эту Элиза сочинила на месте, однако д’Аво потребовался бы месяц, чтобы её проверить
– Зато мсье Россиньоль жив, здоров и пользуется неограниченным доверием короля.
– А вы, мсье? Доверяет ли король вам?
– Простите?
– Мсье Россиньоль отправил копию рапорта королю, а не вам. Отсюда мой вопрос. А что монах?
– Какой?
– Йглмский монах в Дублине, которому мсье Россиньоль послал для перевода расшифрованный текст.
– Вы весьма хорошо осведомлены, мадемуазель…
– Не думаю, что я так уж хорошо или плохо осведомлена, мсье, я лишь пытаюсь вам помочь.
– Каким образом?
– В Версале вас ждёт непростой разговор. Вы предстанете перед королём. В его казне – о которой он неустанно печётся – лежит состояние в наличных деньгах, переданное мной. Вы будете убеждать его, что я – изменница и самозванка, основываясь на рапорте, которого в глаза не видели, про наволочку, которой больше нет, содержащую шифрованный йглмский текст, не читанный никем, кроме трёхпалого монаха в Ирландии.
– Посмотрим, – сказал д’Аво. – Разговор с отцом Эдуардом де Жексом будет несравненно проще.
– А при чём здесь Эдуард де Жекс?
– О, мадемуазель, из всех версальских иезуитов он самый влиятельный, поскольку состоит духовником при мадам де Ментенон. Когда кто-нибудь, – при этих словах д’Аво выразительно поднял бровь, – в Версале дурно себя ведёт, мадам де Ментенон жалуется отцу де Жексу. Де Жекс идёт к духовнику виновной, и та, придя в следующий раз на исповедь, узнаёт о неудовольствии королевы. Можете улыбаться, мадемуазель, – многие улыбаются, – однако это даёт ему огромную власть. Дело в том, что когда придворная дама входит в исповедальню и слышит порицание, она не знает, кого прогневала: короля, королеву или отца де Жекса.
– Так вы будете исповедоваться де Жексу? – спросила Элиза. – В нечистых помыслах касательно графини де ля Зёр?
– Я встречусь с ним не в исповедальне, а в салоне, – сказал д’Аво, – и разговор пойдёт вот о чём: где будет воспитываться сиротка. Кстати, как его окрестили?
– Я называю его Жан.
– Это имя, данное ему при крещении? Ведь он, разумеется, крещён?
– Мне было недосуг, – сказала Элиза. – Крестины через несколько дней, здесь, в церкви Сен-Элуа.
– Через сколько именно? Полагаю, для ваших дарований это не слишком сложный подсчёт?
– Через три дня.
– Отца де Жекса, я уверен, порадует такое проявление благочестия. Крестить будет иезуит?
– Мсье, мне бы и в голову не пришло доверить это янсенисту!
– Превосходно. Я буду счастлив свести знакомство с новокрещённым, когда вы привезёте его в Версаль.
– Вы уверены, что меня там охотно примут?
– Pourquoi non? [9] Хотел бы я сказать то же о себе.
– Pourquoi non, мсье?
– Из моего дома в Дублине пропали некие ценные бумаги.
– Они нужны вам немедленно?
– Нет. Но раньше или позже…
– Определённо позже. Дублин далеко. Расследование ползёт черепашьим шагом. – Таким образом Элиза давала понять, что не вернёт бумаги, если он не представит о ней в Версале самый лучший отчёт.
– Прошу прощения, что обременяю вас такими пустяками. Для людей подлого звания такие вещи чрезвычайно важны. Для нас же они ничто!
– В таком случае пусть ничто не нарушает нашего согласия, – сказала Элиза.
Как и предсказывал Бонавантюр Россиньоль, д’Аво не стал мешкать в Дюнкерке, а на следующее же утро до первых петухов выехал в Париж.
Россиньоль задержался ещё на две ночи, потом как-то утром встал и выехал из города так же тихо, как туда въехал. Должно быть, где-то на дороге он разминулся с экипажем маркиза д’Озуара. Как раз когда часы собирались бить полдень, Элиза, одевавшаяся наверху, чтобы пойти в церковь, подошла к окну и увидела, что во двор въехала карета, запряжённая четвернёй.