В чулане хранилось сырьё, из него и предстояло выбирать. Даже самый тонкий конский волос был слишком груб, а шелковистые человеческие волосы из Китая не подходили по цвету и высветлять их было некогда.
Явился заспанный турок-брадобрей, принялся греть воду и править бритвы. Посетители остановили выбор на желтоватом козьем волосе, не самом дорогом, но и не самом дешёвом.
Турок выбрил янычару голову и щёки, затем с помощью смоченных в спирте ватных тампонов эффектно, но безболезненно подпалил пушок на скулах и, получив деньги, отправился восвояси. Теперь за работу принялся парикмахер. Он наносил на щёки янычара мазки сосновой камеди и приклеивал на них козий волос. Через час янычар вонял сосной и козлом, а выглядел так, будто не брился и не стригся лет десять. Осталось лишь раздеть его до пояса, явив исполосованную шрамами спину, чтобы всякий признал в нём не янычара, а галерного раба.
Пьер де Жонзак вернулся на берег Нила через час после рассвета, как обещался или грозил, и привёл с собой весь эскадрон гусар. Вчера они галопом вылетели на пристань и остановились перед самыми сходнями – взмокшие и пыльные после того, как сутки скакали туда-сюда по Канопской дороге в попытке угнаться за манёврами галиота.
Используя мсье Арланка в качестве переводчика, Наср аль-Гураб для начала поздравил де Жонзака с тем, как великолепно выглядит его отряд – очевидно, слуги во французском консульстве ночь напролёт скребли, чистили, крахмалили и наводили глянец. Затем раис извинился за неприглядный вид судна и отсутствие некоторых членов команды. Часть из них «пребывает в сени лоз» – это поэтическое выражение означало, что они закупают провиант на базаре (который и впрямь был завит виноградом). Другие «пьют мокко в доме паши». В последних словах де Жонзак усмотрел (и совершенно справедливо) грубый намёк на то, что некоторые сообщники сейчас рассовывают бакшиш чиновникам в турецком форте над рекой. Форт стоял совсем рядом, и на стенах можно было без труда различить янычар, с холодным профессионализмом разглядывающих французских драгун. Короче, раис давал понять: здесь вам не Александрия. Да, в Розетте у французов есть консульство и войска, однако проку от них, как от берберийского жеребца кумыса.
Утверждение было вполне резонное, но до сих пор аль-Гураб не сказал и слова правды. На самом деле половина сообщников отсутствовала, потому что четверо (Даппа, Иеронимо, Ниязи и Вреж) скакали во весь опор в сторону Каира, надеясь за двое суток покрыть пятьдесят миль. А один был прикован к скамье.
– Исключительно человеколюбиво с вашей стороны было отпустить вчера на свободу треть гребцов, – заметил де Жонзак, – но поскольку мой господин – их совладелец, мы попросили наших многочисленных высокопоставленных турецких друзей в этом форте задержать их и отправить в Александрию.
– Надеюсь, в вашей эскадре на них на всех хватит скамей! – крикнул ван Крюйк.
Де Жонзак побагровел, но продолжил, не обращая внимания на оскорбительную реплику.
– Некоторые из них выразили желание поговорить ещё до того, как руки им зажали в тиски. Посему мы знаем, что вы утаили от нас некоторые сведения металлургического характера.
Вчера ночью, чтобы расплатиться с парикмахером и брадобреем, сообщники вскрыли ящик и вытащили золотой слиток на глазах у гребцов, которых позже освободили. Делалось это нарочно, чтобы те рассказали об увиденном де Жонзаку.
Раис пожал плечами:
– Что с того?
Де Жонзак сказал:
– Я отправил в Александрию гонца известить моего господина, что некоторые упомянутые в плане суммы придётся умножить на тринадцать.
– Увы! Будь всё так просто, ваш господин мог бы отдыхать на своей александрийской вилле, а вас отправить в Каир подбивать счета. На самом деле наш друг из Бонанцы диверсифицировал портфель куда более сложным образом и не ограничился одними лишь драгметаллами. Потребуется долгая и тщательная оценка.
– Это обычная практика. Вы забываете, что мой господин хорошо знаком с обычаями корсарского промысла, – сказал де Жонзак. – У него есть доверенные оценщики, которых он может отправить сюда…
– Пусть отправит их в Каир, – возразил раис, – где живут наши доверенные оценщики. И пусть едет с ними сам. Ибо есть одно сокровище, которое сможет оценить только он.
Де Жонзак изобразил улыбку.
– Мой господин – человек практичный. Он предоставит оценку знатокам, разве что речь пойдёт о берберийских жеребцах.
– Как насчёт английского мерина? – спросил раис и кивнул Евгению и Габриелю Гото.
Внизу на скамье Джек принялся звенеть цепями и вопить по-английски:
– Негодяи, мерзавцы! Неужто вы продадите меня клятому французишке? Вшивое собачье отродье! Да падёт на ваши головы Божья кара!
Не слушая брани, Евгений заломил Джеку руки за спину и приподнял его со скамьи, чтобы показать де Жонзаку. Тем временем Габриель схватил Джековы штаны и сдёрнул их до колен.
Де Жонзак долго молча смотрел. По рядам драгун пробежал шепоток.
– Может, Али Зайбак, может, другой англичанин, которому случилось неосторожно встать близко к огню, – сухо проговорил раис. – Узнаете ли вы Джека Шафто?
– Нет, – признал де Жонзак.
– А узнав, сможете ли назначить цену за его голову?
– Это может сделать только мой господин.
– Коли так, увидимся с ним в Каире через три дня, – сказал Наср аль-Гураб.
– Срок слишком короткий!
– Мы провели в рабстве долгие годы, – вставил Мойше, который на протяжении всего разговора стоял молча, скрестив руки на груди, – и для нас даже лишние три дня – срок слишком долгий.
В тот же день галиот двинулся вверх по Нилу, по большей части под парусом. Основное русло имело несколько морских саженей в глубину и примерно четверть мили в ширину – то есть они ни разу не отдалялись от французских драгун больше чем на восьмую часть мили. Ибо де Жонзак отправил следить за ними две пары драгун, каждую по своему берегу.
Как только галиот оставил позади Розетту – россыпь по большей части бедных жилищ, не отделённую никакой стеной, – Джека стащили со скамьи и, надев на него всевозможные ошейники, оковы и кандалы, отволокли под шканцы, где Евгений следующую четверть часа стучал молотком по наковальне, гремел цепями и производил другие звуки, призванные убедить слушателей, что Джека надёжно заковали. Тем временем сам Джек, любитель театральных эффектов, орал благим матом, как будто Евгений гнёт раскалённое железо непосредственно на его запястьях. На самом деле орал он из-за того, что отдирал с головы и щёк пучки козьего волоса. Корку засохшей смолы пришлось оттирать скипидаром и ламповым маслом вместе с несколькими слоями кожи. Наконец Джек замотал пылающую голову тюрбаном, оделся, нацепил саблю и вышел наверх янычар янычаром; в последний миг он остановился и что-то прокричал на сабире воображаемому бродяге внизу.
Во время представления Джек не решался смотреть на зрителей, но ван Крюйк через вёсельный порт наблюдал за драгунами в подзорную трубу и сказал, что они видели практически всё. Правда, глазеть им было особо некогда. Река разлилась, затопив часть прибрежной местности, так что галиоту не приходилось огибать мели. Течение было слабым, и галиот легко делал семь миль в час. Джек ожидал увидеть пустыню и не сомневался в её близости, потому что на всём тотчас оседала жёлтая пыль. Тем не менее отсюда Египет представлялся таким же влажным и плодородным, как Голландия. И так же густо населённым. С любого места они видели дома, деревни проплывали каждые два-три часа, города – несколько раз на день. Сколько хватал глаз, по обе стороны реки тянулись золотистые пшеничные и рисовые поля в извилинах тёмно-зелёных прожилков – многочисленных рукавов нильской дельты, заросших тростником в рост человека. Вдоль воды росли пальмы, города окружали сады смоковниц, цитрусовых и кассий.
Все это радовало взоры сообщников и мешало драгунам продвигаться вперёд. Те отставали от галиота, объезжая излучины и затопленные поля, потом нагоняли, спрямляя путь на меандрах. Они прихватили из Розетты много сменных лошадей, и на их удачу Египет, как почти вся Османская империя, был обжитым законопослушным краем. Дороги хоть и уступали английским, значительно превосходили французские, и драгуны могли не сбавлять темпа весь день. Это внушало Мойше, Джеку и остальным уверенность, что высланная вперёд четвёрка во главе с Ниязи добралась до Каира вовремя.
Ночью ветер стих. Вместо того чтобы идти на вёслах с риском сесть на мель или заплутать в старицах, раис привязал галиот к прибрежной пальме и поставил сообщников поочерёдно нести дозор. Драгуны, остановившиеся на ночлег поодаль, служили дополнительной охраной – им тоже не хотелось, чтобы галиот с грузом стал добычей какого-нибудь местного Али-Бабы и его сорока разбойников.
В середине второго дня наступил полный штиль, и раис отправил десяток гребцов тянуть галиот бечевой – ради этого-то они и не отпустили всех невольников в Розетте. Таким манером к вечеру добрались до места, где Нил расходится на два больших рукава – тот, по которому они пришли, и дамиеттский. Здесь с наступлением ночи галиот снова привязали и распределили, кому когда стоять на часах. Джек отстоял первую утреннюю вахту, потом лёг в гамак на шканцах и заснул под открытым небом.
Когда он проснулся, солнце уже вставало, судно скользило по реке, а на западе различались странные треугольные горы. Сев, чтобы получше их рассмотреть, он узнал пирамиды. Когда Джек на них надивился – что заняло порядочно времени, – он повернулся к рассвету и увидел Матерь Мира.
Это было как в один миг постичь всю жизнь муравейника, прочесть все слова в книге или объять умом величие собора. Мозг не справлялся с задачей, поэтому Джек долго рассматривал ближайшие частности, словно мальчик через полую дудку. Благо частностей хватало – Нил тут был по меньшей мере так же широк, как Дунай под Веной, и запружен судами с зерном из Верхнего Египта. Капитаны этих судёнышек неделями преодолевали пороги и отбивались от крокодилов; сейчас они не испытывали ни малейшего желания пропускать галиот. Много врагов успел нажить раис, прежде чем подошёл к берегу и пришвартовался у причала.