– Я верю в красоту, – сказала она. – Верю в красоту Версаля и в короля, который её создал. Верю в вашу красоту, мадемуазель, и в свою. Тьма может пробиться снаружи, как эти люди могут бросить камень в окно. Но гляньте – витражи простояли столетия. Никто не бросил в них камень.
– Почему?
– Потому что существует баланс сил, который заметен лишь очень внимательному глазу и сохраняется благодаря…
– Постоянным ухищрениям таких, как вы, – закончила Элиза и по выражению зелёных глаз герцогини поняла, что не ошиблась. – Потому вы и включились в мою вендетту с герцогом?
– Ну, разумеется, не из приязни к вам! И не из сочувствия. Я не знаю и не хочу знать, за что вы его так ненавидите, хотя угадать несложно. Будь герцог национальным героем, как Жан Бар, я скорее отравила бы вас, чем позволила его убить. Однако господин герцог – болван, отсутствующий месяцами, когда он нужнее всего. Король поступил мудро, поставив над ним маркиза де Сеньеле. Но теперь де Сеньеле умирает, и д’Аркашон попытается вернуть себе былое влияние, что было бы губительно для флота и Франции.
– Так вы считаете, что служите королю?
– Я служу его целям.
Герцогиня д’Уайонна вынула из-за корсажа бледно-зелёный цилиндрик чуть больше детского мизинца и протянула его на обтянутой перчаткой ладони. Элиза, стоявшая в нескольких ярдах от собеседницы, шагнула вперёд, хотя по коже волной кипящего масла пробежали мурашки. Руки она прижала к животу, отчасти для тепла, отчасти – чтобы они были ближе к спрятанному в поясе стилету. Мысль странная, но Элиза ждала от герцогини чего угодно – вдруг та что-нибудь бросит ей в лицо или попытается ткнуть отравленной иголкой.
– Вы никогда не осознаете, насколько это будет просто в сравнении с рядовым отравлением, – проговорила д’Уайонна, словно пытаясь унять Элизины страхи.
Та подошла уже настолько близко, что хорошо видела зелёный предмет: нефритовый флакончик, как для духов, окованный серебром и снабжённый серебряной пробочкой на тонкой цепочке.
– Не вздумайте этим душиться, – сказала герцогиня.
– Он действует через кожу?
– Нет. Дурно пахнет.
– Тогда герцог почувствует его в питье.
– В питье – да. В еде – нет. Вы знаете про его необычные вкусы?
– Лучше, чем хотела бы.
– Вот что я имела в виду, говоря, что вам легко будет осуществить задуманное. Обычно яд, подмешиваемый в пищу, должен быть без вкуса и запаха, а такие, как правило, неэффективны. Этот на вкус не менее гадок, чем на запах, но будет незаметен в сочетании с тухлой рыбой. Вам надо лишь проникнуть в тайную кухню герцога, когда там готовят гнусную стряпню, что не просто. Однако большинству людей приходится идти на куда бо́льшие ухищрения.
– Большинству отравителей, вы хотели сказать.
Д’Уайонна не ответила – возможно, даже не поняла уточнения.
– Либо берите, либо не берите, – сказала она. – Я не буду стоять так вечность.
Элиза потянулась за ядом. В тот же миг д’Уайонна схватила её руку и накрыла сверху второй ладонью, так что Элизин кулак, сжавший флакончик, оказался в герцогининой хватке. Элиза смотрела на руки герцогини, не желая видеть её лица, потом с некоторым усилием подняла глаза. Лишь мгновение выдержала она взгляд герцогини, но той, по-видимому, хватило и этого. Что́ отравительница хотела прочесть в её глазах, Элиза так и не поняла. Однако д’Уайонна в последний раз стиснула её пальцы, мягко, но настойчиво придвинула их к Элизиному поясу и выпустила.
– Итак, – сказала она, – вы осуществите это сегодня?
– Уже поздно. Я должна подготовиться.
– В таком случае поторопитесь.
– Я сама хочу осуществить это как можно скорее.
– Когда всё случится, пойдут разговоры, – заметила герцогиня. – Не обращайте внимания. Не важно, есть ли у обличителя улики; важно только, дозволяет ли его сан высказывать вам подобные обвинения.
Следующие несколько часов прошли, как в угаре. Граф де Поншартрен и сам король беспрестанно осведомлялись, где герцог. Почему-то все их посланцы желали непременно видеть Элизу, как будто та знает больше, чем герцогиня д’Аркашон. Это отнюдь не облегчало приготовления к празднеству. Элиза должна была вместе с одеванием и причёсыванием сдерживать напор всё более высокопоставленных вопрошателей. Уже смеркалось, когда во двор с грохотом въехала карета. Элиза воскликнула: «Аллилуйя!» Она не могла подбежать к окну, поскольку две мастерицы вплетали в её локоны шиньон, но одна из служанок подбежала и огорчила всех известием, что это всего лишь Этьенн д’Аркашон.
– Сгодится и он, – сказала Элиза. – По крайней мере теперь осаждать будут его, а не меня.
Тут просочились известия, что Этьенн буквально бросил в бой кавалерию – отрядил солдат своего собственного полка на самых резвых конях скакать на юг по дорогам, по которым может ехать его отец, и, завидев белую герцогскую карету, во весь опор мчаться назад. Таким образом о приезде герцога станет известно чуть загодя, что было крайне важно Этьенну, учтивейшему кавалеру Франции. Не мог же он допустить, чтобы король прибыл на день рождения герцога раньше виновника торжества! А так король мог оставаться в Лувре и двинуться к особняку Аркашонов (расположенному в Марэ, недалеко от Аркольского моста, в нескольких минутах езды от Лувра), когда станет известно, что герцог приближается.
Итак, посланцы Элизе больше не досаждали, но теперь Этьенн д’Аркашон усиленно домогался личной аудиенции. И граф д’Аво тоже. И отец Эдуард де Жекс. Она велела мастерицам работать быстрее и забыть про последний этаж зиккурата кос, вознёсшегося к небесам над её теменем.
– Мадемуазель, дозвольте мне первым сегодня восхититься вашей красотой…
– Лучше бы вас обуревало желание убраться с дороги, чем осыпать меня лестью, господин граф, – сказала Элиза, пытаясь разминуться с д’Аво. – Я иду в часовню поговорить с Этьенном д’Аркашоном.
– Я вас сопровожу, – объявил граф.
Элиза двигалась так стремительно, что её подол захлестнул ноги и шпагу графа, и тот едва не полетел вверх тормашками. Однако д’Аво стоял на ногах крепче, чем десять любых других французских дипломатов, поэтому ухватил Элизу под локоть с невозмутимостью набальзамированного покойника.
Они спешили по галерее. Слуги с подносами и вазами при виде почти бегущих графа и графини укрывались за колоннами или отступали в ниши.
– Упущением с моей стороны, мадемуазель, было бы не выразить озабоченность вашим кругом знакомств.
– Что?! Кто?! Семейство де Лавардаков? Поншартрен? Мсье Россиньоль?
– Именно потому, что вы часто бываете в обществе этих достойных особ, вам следует одуматься и прекратить всякую связь с такими, как герцогиня д’Уайонна.
Элиза невольно ухватилась за пояс, потому что вдруг испугалась, что зелёный флакончик сейчас выпадет, разобьётся и наполнит коридор зловонием, гнусным, как её замыслы. Жест был настолько очевиден, что не ускользнул бы от внимания д’Аво, смотри тот на Элизу; однако взгляд графа был устремлён вперёд.
– Хотите вы того или нет, мсье, она – часть придворной обстановки, и я не могу делать вид, будто её нет.
– Да, но встречаться с такой дамой наедине, что вы делали трижды за последние два месяца…
– Кто считал?
– Все, мадемуазель. К чему я и клоню. Даже будь вы чисты, как снег…
– Ваш сарказм груб.
– Весь этот разговор груб, ибо тороплив. Как я сказал, вы можете быть безупречнее самой де Ментенон. Однако когда герцог д’Аркашон умрёт…
– Как вы можете так говорить в день его рождения?
– Ещё один рубеж на пути к смерти. И даже если он сломает шею, упав с лошади, или пойдёт ко дну вместе с кораблём, люди скажут, что вы как-то это подстроили, коли встречались в укромных местах с герцогиней д’Уайонна.
– Каждый может бросаться обвинениями. Не у каждого такой сан, чтобы с его словами считались.
– Это вам д’Уайонна сказала?
Элиза на миг опешила, и д’Аво продолжал:
– Я родился при дворе, вас графиней сделали; я один из немногих, кому сан позволяет вас обличать.
– Вы и без того невыносимы.
– Я обличал вас прежде, когда вы шпионили для принца Оранского. Вы сумели выйти сухой из воды, поскольку действовали по наущению Мадам и потому что откупились. Сейчас вы одна, и у вас нет денег. Я не знаю, кого вы собираетесь отравить: возможно, герцога д’Аркашона, возможно, Этьенна, возможно, сперва одного, потом другого. Я чувствую сильное искушение дождаться осуществления ваших преступных замыслов, а затем рассказать всё – ибо ничего так не хочу, как увидеть вас прикованной к стене в Бастилии. Однако я не могу из прихоти допустить, чтобы пэр Франции стал жертвой убийцы. Посему, мадемуазель…
– Убейте меня! – раздался голос впереди.
Д’Аво и Элиза, по-прежнему под руку, достигли старой двустворчатой двери и вошли в часовню. Она настолько преобразилась, что Элиза едва не подумала, будто ошиблась дверью. Солнце зашло, окна были темны, но в десятках серебряных шандалов горели свечи. Их отблески играли на спинках множества золочёных стульев, расставленных на каменном полу – нет, на персидском ковре, скрывшем голые плиты. Алтарь покрывал белый шёлк, хотя это трудно было разглядеть – полчасовни превратилось в благоуханные джунгли белых цветов. У Элизы пронеслась мысль: «И откуда они взялись в это время года?», но ответ напрашивался сам собой: из чьей-то оранжереи.
Этьенн де Лавардак д’Аркашон в парадном мундире полковника кавалерии возлежал у алтаря в позе натурщика. Рядом с ним поблёскивали два небольших предмета: кинжал со змеевидным лезвием и золотое кольцо.
Д’Аво остановился так резко, что у Элизы почти мелькнула надежда, что его хватил удар. Однако в следующий миг граф выпустил её локоть и попятился.
Этьенн такого допустить не мог; он вскочил на ноги.
– Останьтесь, господин граф! Умоляю! Ваше присутствие для меня спасительно. Мне не пристало встречаться с госпожой графиней без свидетелей, и пока я лежал здесь в ожидании её прихода, мысль эта терзала меня несказанно.