За века нашего сосуществования с русскими дорогами мы привыкли к их извечной хляби и знаем все объездные пути, а вот многочисленные завоеватели России считают и наше бездорожье, и нашу зиму своими противниками, а значит — нашими союзниками. Что ж, как известно: плохому барабанщику всегда что-нибудь да мешает, ну хотя бы… барабан, а мы, собственно, — о русской шири и русской дороге…
Друг А.С. Пушкина поэт П.А. Вяземский, в своих записках скромно именующий себя N.N., отмечал: «За границею из двадцати человек, узнавших, что вы русский, пятнадцать спросят вас, правда ли, что в России замораживают себе носы? Дальше этого любознательность их не идет.
N.N. уверял одного из подобных вопросителей, что в сильные морозы от колес под каретою по снегу происходит скрип и что ловкие кучера так повертывают каретою, чтобы наигрывать или поскрипывать мелодии из разных народных песней. «Это должно быть очень забавно, — заметил тот, выпуча удивленные глаза».
Отдых ямщиков. Гравюра XIX в.
Увы, «забавное» представление о русских дорогах обычно развеивалось у иностранцев после того, как они попадали в Россию. Вот, например, какое впечатление произвели они на тонкую поэтическую натуру уже известной нам мадам де Сталь: «Хотя двигалась я с большой быстротой, но мне казалось, что стою на месте: настолько природа страны однообразна. Песчаные равнины, редкие березовые леса да крестьянские поселки, находящиеся на большом расстоянии один от другого, с их деревянными, построенными по одному образцу избами, — вот все, что встречала я на пути. Меня охватил своего рода кошмар, который приходит иногда ночью, когда кажется, что делаешь шаги и в то же время не двигаешься с места. Бесконечною казалась мне эта страна, и целая вечность нужна, чтобы ее пройти. Постоянно на пути попадались гонцы; мчавшиеся ехали с неимоверной быстротой; сидели они на деревянных скамеечках, в телеге, запряженной парой лошадей, и ничто не останавливало их ни на мгновение. Толчки подбрасывали их чуть ли не на два фута над повозкой и, падая на свое место с удивительной ловкостью, они спешили крикнуть: «Ну, пошел!» — с воодушевлением, какое охватывает француза в день битвы.
…Я подъезжала к Москве, но ничто не говорило о близости столицы. Те же далекие одна от другой деревни, то же безлюдье и тишина вдоль широких полос, называемых в России большими дорогами Деревенские избы не были многочисленнее. В России такой простор, что все в ней теряется, даже дворцы, даже само население. Кажется, что мы проезжаем по стране, из которой ушли обитатели. Отсутствие птиц усиливает впечатление безмолвия. Животные тоже редки, — по крайней мере, их мало встретишь по дороге. Все тонет в необъятном пространстве, над всем царит оно и захватывает воображение подобно многим метафизическим идеям, от которых не может освободиться мысль, раз они охватили ее».
Но у русских писателей и поэтов дорога будила совсем иные метафизические идеи и чувства:
«Все русское скверно, а французское — о, сэ трэ жоли! По-вашему, лучше страны нет, как Франция, а по-моему… ну, что такое Франция, говоря по совести? Кусочек земли! Пошли туда нашего исправника, так он через месяц же перевода запросит: повернуться негде! Вашу Францию всю в один день объездить можно, а у нас — выйдешь за ворота — конца краю не видно. Едешь, едешь…», — писал в начале XX века А.П. Чехов, но слова его понятны нам и сегодня.
Представьте себе ночную заснеженную дорогу, одиноко несущуюся по ней тройку с колокольчиком. Впереди — не одна сотня верст пути и ни зги не видно, а где-то вдалеке волки воют, да еще, того и гляди, покажется за поворотом шайка разбойничков — одним словом, романтика! Тут уж хочешь — не хочешь, а задумаешься о вечном и не то что романтиком, философом станешь, а скорее всего откроешь в себе дар писательский.
Наверное, именно поэтому все наши писатели были философами и в чем-то романтиками. А вам, наверняка, уже пришли на память бессмертные строки гоголевской «Птицы-тройки» или пушкинских «Бесов», лермонтовской «Родины» или есенинского «Ямщика»… А чего стоит цикл ямщицких песен — то протяжно-заунывных, то разухабисто-удалых?
Здоровенные детины-ямщики не один век были в России и почтальонами, и таксистами. А на почтовых станциях каких только драм не разыгрывалось, вспомните хотя бы пушкинского «Станционного смотрителя».
Музей «Дом станционного смотрителя»: комната для путешествующих
Встарь почты назывались у нас «ямами», а почтовая служба — ямской гоньбой. «Ям» — татарское слово. Оно означает «дорога», а в русском языке «яма» — обозначение особых станов, в которых селили ямщиков. Ямской гоньбой ведала ямская изба, позже — ямской приказ.
Иностранцы удивлялись быстрой езде ямщиков. Немецкий дипломат Герберштейн отмечал, что ямщики доезжают из Новгорода до Москвы за 3 дня. Другой иностранец писал: «Ямщики, подъезжая к яму, свистят сквозь зубы пронзительно, и когда в яму услышат свист, тотчас выводят лошадей, чтобы проезжающие могли следовать дальше без задержки».
А Михаил Литвин отмечал, что «в Московии… никому не позволяется брать подводы, кроме гонцов, посылаемых по делам государственным, которые, благодаря своей быстрой езде и часто меняя усталых лошадей (ибо везде стоят для этого в готовности свежие и здоровые лошади), чрезвычайно скоро приносят известия…»
Как вы думаете, можно ли было наладить столь быстрое сообщение при разбитых-то дорогах? Пожалуй, эти свидетельства заморских гостей косвенно опровергают утверждение о непролазности наших путей сообщения.
Кстати, сами иноземцы в 1665 г. взяли с подряда доставку почты между Москвой, Швецией и Польшей, но вели дело неисправно, и спустя 10 лет их почта перешла в Посольский приказ. Ямщиков, возивших почту за рубеж, одели в красные кафтаны с орлами, платили им жалованье из казны, но велено было бить их нещадно батогами, если они доставят почту не в срок.
Постепенно и внутри государства ямскую гоньбу вытеснила государственная почта направлением на Архангельск, Воронеж, на Дон (во время Азовских походов), в Сибирь до Якутска и Нерчинска. Ямщикам надлежало возить письма «бережно, в мешках под пазухой, а буде подмочат или потеряют, то им в потере тех писем быть пытаными».
Справедливости ради надо заметить, что служба почтальона не только в России, но и за ее пределами долгое время была воистину «и опасна, и трудна». Вот, например, как выглядел, по свидетельству современников, старинный американский почтальон: «Внутрь страны почта развозится конными почтальонами, которым нередко приходится переносить в пути стычки с краснокожими или даже с организованными разбойничьими шайками, как это бывает на золотых приисках Калифорнии. Нарочные в Калифорнии поэтому снабжаются хорошим вооружением и особенной одеждой, приноровленной к возможным трудностям пути. Одежда таких почтальонов шьется из козлиной шкуры, причем надевается она шерстью наружу, так что в случае непогоды снег или дождь не могут проникать под одежду, а должны стекать по шерсти…
Почтовые сумки, числом четыре, привязываются к лошади непосредственно впереди седельной шишки. Четыре 8-дюймовых револьвера системы Кольта, каждый заряженный шестью пулями, с полу взведенными курками, приноровлены так, что в каждую минуту могут быть пущены в дело; кроме того, почтальон вооружен еще кинжалом длиной около полуметра, и притом устроенным таким образом, что спинка его выдолблена и наполнена ртутью; при ударе вся ртуть устремляется в острие кинжала, что значительно повышает силу удара».
В некоторых провинциях Франции, «окруженных болотами и изрезанными рытвинами, отправление почтовой службы наталкивалось на некоторые трудности, которые, однако, вскоре были устранены тем, что почтальонов стали снабжать ходулями, пользуясь которыми, они могли миновать труднодоступные места». Оказывается, даже в центре цивилизованной Европы бывали проблемы с дорогами!
Сегодня вместо написания письма мы можем прибегнуть к помощи телефона, телеграфа, электронной почты, но для того, чтобы встретиться с друзьями, нам все же предстоит, как и тысячу лет назад, отправляться в дорогу. А вот, чтобы представить, сильно ли изменились наши дороги, в частности московские, в течение веков, вновь обратимся к рассказам иностранцев, хотя, увы, их мнения можно прокомментировать русской пословицей: «В чужом глазу соринку вижу, а в своем — бревна не замечаю».
Мостовая в XIV в. Миниатюра из Царственной книги
Итак, англичанин Дж. Флетчер заметил, что в Москве «…на улицах вместо мостовых лежат обтесанные сосновые деревья, одно подле другого. Дома их (москобитов. — О. Ж..) деревянные, без извести и камня, построены весьма плотно и тепло из сосновых бревен, которые кладутся одно на другое и скрепляются по углам связями. Между бревнами кладут мох, его собирают в изобилии в лесах, для предохранения от действия наружного воздуха».
Бернард Леопольд Франциск отметил, что «кроме улиц, по всей Москве, вымощенных круглыми бревнами, две главных вымощены гладкими бревнами: одна — по коей царь ездит за город (Никольская), другая — у нашего подворья (Ильинская)».
Эрколе Зани рассказал о том, что московские «улицы широки и прямы; много обширных площадей; выложены они толстыми круглыми сплошными бревнами и укатываются санями, кои ездят по ним во множестве».
Нейгебауер делился слухами: «Говорят, что число домов в сем городе почти невероятное, но, несмотря на его обширность и многолюдство, он весьма грязен; по сей-то причине по слободам, улицам и другим важнейшим местам построены деревянные мосты».
Герберштейн добавил, что «этот столь обширный и пространный город в достаточной мере грязен, почему на площадях, улицах и других более людных местах повсюду устроены мостки (деревянные мостовые)».
Судя по современным археологическим раскопкам в Москве мостили улицы уже в XIII в. А в XVI в. Земский приказ собирал для этого раз в шесть лет с москвичей особый налог — мостовые деньги. В 1643 г. на это важное дело было собрано 5000 руб. И от этого налога не освобождали даже главных духовных лиц. Патриарх Адриан в 1689 г. заплатил мостовых 102 руб. 28 алт. 1 деньгу и на разор жаловался, прося, чтобы