пределенных дворянских родов. Роль в этой процедуре девушки, для которой замужество означало формальный переход из рода отца в род мужа, представляется весьма условной. Несмотря на то что ее активное участие в достижении брачных договоренностей сводилось к минимуму, соблюдение противоположной стороной обязательств по отношению к ней являлось своеобразным критерием нормативности заключения брака. В случае если поведение дворянина вело к нарушению предварительного брачного соглашения, оно считалось не соответствовавшим нормам дворянского поведения вообще: «…она (В. П. Бахметева. – А. Б.) сама как мать могла ли желать, что бы сын ея Юрий отыскивал обиды их на Князе Вяземском она успокоивала его и убеждала к должному презрению по действиям Князя Вяземскаго не заслуживающаго уже ни какого благороднаго с ним сношения»[665]. Российское дворянское сообщество вполне подтверждает действенность этнологической концепции «обмена женщинами» Гейл Рубин. В обменных брачных отношениях, увенчивающихся созданием социальной организации, женщина выступает как «канал родственной связи»[666]. По выражению Г. Рубин, «женщины не имеют возможности осознать выгоду от своего собственного обращения»[667]. В подтверждение она цитирует создателя французской школы этнологического структурализма Клода Леви-Стросса, специально изучавшего системы родства на широком этнографическом материале и пришедшего к следующему заключению: «Отношение обмена, создающее брак, устанавливается не между мужчиной и женщиной, а между двумя группами мужчин, при этом женщины фигурируют лишь в качестве одного из предметов обмена, а не в качестве партнеров… Это справедливо даже тогда, когда принимаются во внимание чувства девушки, что, более того, обычно и происходит. Уступая предлагаемому союзу, она идет на обмен и создает его, но не может изменить его природу»[668].
Воспроизводству межродовых матримониальных практик способствовали действовавшие в дворянской среде, как и в крестьянской, брачные посредницы-профессионалы. Мемуаристка А. П. Керн, например, назвала свою сваху «передательницей генеральских желаний»[669]. В роли свах могли выступать замужние дворянки, причем некогда удачно просватанная женщина считала своим долгом выступить в аналогичном качестве по отношению к кому-то из родных своей бывшей свахи. Мемуарист М. П. Загряжский вспоминал по этому поводу: «Анна Петр[овна]… сажает меня возле себя, и начинает говорить: „Тебе не известно, я обязана твоей матушке. По милости ее я благополучна, счастлива за Д. С. Хочу отплатить тем же“»[670].
Если в крестьянской среде функции свах и акушерок часто выполняли одни и те же женщины, то в дворянской – они были разделены.
История несостоявшегося замужества Софьи Бахметевой демонстрирует в большей степени светский аспект процедуры, предшествовавшей вступлению дворянской девушки в брак. Однако эта процедура, особенно в провинциальной дворянской среде, имела выраженную религиозную коннотацию.
Выход замуж мыслился дворянской девушкой как своего рода рубеж, причем не просто отделявший друг от друга два разных этапа ее жизни, а обозначавший момент, с которого ее социальное существование обретало подлинную полноту и она как бы вступала на «предопределенный» ей жизненный путь. Девушки-невесты писали о себе: «Участь моя теперь решена и; благодаря Господа, я совершенно счастлива»[671]; «Теперь от Тетиньки Марьи Логиновны вы знаете что участь моя решена…»[672].
Замужество означало для них принципиально иную повседневность, связанную с исполнением новых обязанностей: «Это время для меня было очень тяжелое, теперь по немногу начинаю привыкать к новому образу жизни. Маминька благословила нас в Вознесение, и я с Божиею помощию буду старатся исполнять долг свой»[673].
Принятие решения о выходе замуж не было простым для дворянской девушки и сопровождалось ее душевными переживаниями: «Маша прежде была очень скучна и много плакала но теперь как уже решилась Слава Богу весела…»[674] Причина – в психологическом страхе перед «неизвестным»[675] и вместе с тем, возможно, в христианском понимании своей ответственности перед Богом. Разумеется, внутренние терзания девушки усугублялись неприятием претендента на роль жениха. В памяти 70-летней мемуаристки А. П. Керн сохранились первые впечатления, полученные ею, 16-летней девушкой, о «герое ста сражений»[676], который «восхотел посвататься»[677] за нее: «Этот доблестный генерал так мне был противен, что я не могла говорить с ним»[678].
Православное мировосприятие дворянских девушек делало необходимым родительское благословение брака. Даже взрослые женихи усматривали в благословении старших особый смысл. «Прошу вашего благословения не как пустой формальности, – обращался к родителям А. С. Пушкин, – но с внутренним убеждением, что это благословение необходимо для моего благополучия – и да будет вторая половина моего существования более для вас утешительна, чем моя печальная молодость»[679]. Мистическое значение родительского благословения становится очевидным из письма (хотя речь в нем идет о другом вопросе), адресованного взрослым сыном, поручиком[680] Михаилом Федоровичем Апыхтиным, своей матери, Ольге Михайловне Апыхтиной: «…Воля же ваша есть для меня закон, и мы… должны… доставлять вам всякое спокойствие и утешение, а иначе без Благословения вашего не будет на нас и благословения Божияго…»[681]
Родители благословляли дочерей на вступление в брак святыми иконами, обширные перечни которых обычно включались в тексты приданых росписей и могли предваряться формулой: «…а во благословение за ней дочерью своей даю вначале Божие Милосердие святые образа да приданого…»[682] Княжна Наталья Петровна Черкасская, выданная 10 мая 1760 года замуж за прапорщика лейб-гвардии Преображенского полка Степана Степановича Загряжского, получила в знак благословения от отца, генерал-лейтенанта, а позднее генерал-аншефа, и премьер-майора лейб-гвардии Конного полка князя Петра Борисовича Черкасского, образа Иверской иконы Божией Матери, Казанской иконы Божией Матери, Рождества Пресвятой богородицы, иконы Божией Матери, именуемой «Троеручица», святителя Димитрия Ростовского, мучеников и исповедников Гурия, Самона и Авива, мучеников Ермила и Стратоника, мучеников Адриана и Наталии[683]. Кашинский помещик титулярный советник Василий Борисович Суворов благословил свою дочь Наталью Васильевну, урожденную Суворову, вступившую 5 мая 1760 года в брак с кашинским помещиком капитаном Никитой Павловичем Каржядиным[684], «Образом Умиления Богоматери Образом Николая Чудотворца… Образом Макария Калязинскаго Чудотворца»[685]. При этом в приданой росписи отмечалось, что она получила благословение обоих родителей: «Благословение вкупе отчее и матернее дочери вашей Наталье Васильевне Суворовои…»[686] Другую свою дочь, Агафью Васильевну, В. Б. Суворов выдал замуж за кашинского помещика сержанта Григория Федоровича Карачинского[687] и, как видно из составленной 20 апреля 1770 года «росписи приданому», благословил «образом Знамения Богоматери… образом Тифинския (Тихвинской. – А. Б.) Богоматери… образом Богоматери всем Скорбящим радосте… образом Великомученицы Екатерины… сприкладом скрестом серебреным распятия Христова малым, образом Благоверныя княгини Анны… образом Воскресения Христова местным»[688]. Подобные перечни дают представление о наиболее почитаемых среди провинциальных дворян православных иконах – различных образах Богоматери, святых покровителей брака и семьи и местночтимых святых. Процедура благословения родителями дочери и ее жениха воспроизведена А. С. Пушкиным в наброске «Участь моя решена. Я женюсь…»:
«Позвали Наденьку; она вошла бледная, неловкая. Отец вышел и вынес образа Николая Чудотворца и Казанской Богоматери. Нас благословили»[689].
Перед иконой, которой мать благословляла на брак дворянскую девушку и которая сопровождала ее после отъезда из дома, по ее заказу могли отслужить молебен: «Пашинька Романович незабыла взять свой образ из церкви и отслужить молебен ее Маминька им благословила»[690]. Вера в благодать, исходившую от такой иконы, была особенно велика. Благословение матери невесты имело большое значение в равной степени как для нее самой, так и для ее жениха: «Накануне нашего отъезда сестрица Л<юбовь> Л<оггиновна> благословила князя и Машу он поехал в восхищении…»[691] Для дворянской девушки важно было получить также и благословение родственников. Так, в июле 1836 года Прасковья Степановна, урожденная Рыкачева, просила своего дядю генерал-майора Николая Логгиновича Манзея