[692], приходившегося родным братом ее матери Надежде Логгиновне Рыкачевой, урожденной Манзей, благословить ее на брак с Евгением Михайловичем Романовичем, что тот и согласился сделать. Одна ее тетушка сообщала об этом другой: «…Пашинька звала братца Н<иколая> Л<оггиновича> благословить ее квенцу что он и обещал…»[693] 19 июля 1836 года из вышневолоцкого имения Боровно он обратился в письме к сестре Вере Логгиновне Манзей, находившейся в то время в Москве, с просьбой прислать ему точно такой же образ, как тот, который ранее был приобретен им для благословения другой племянницы – Марии Ивановны, урожденной Мельницкой, дочери Любови Логгиновны Мельницкой, урожденной Манзей: «Милая Сестрица я к вам с покорнейшею прозьбою потрудитесь моя родная выслать мне по почте такой же образ какой я купил для Маши. Пашинька желает то же, чтоб я ее благословил…»[694]
В дворянских семьях, происходивших по женской линии из рода Манзей, сложилась определенная традиция благословения невесты дядей по материнской линии.
В письмах к родным выходившая замуж дворянская девушка должна была представить им своего избранника – жениха или уже мужа – и попросить их о родственном отношении к нему: «Любезный дедушка! Имею счастие известить вас наконец о свадьбе моей и препоручаю мужа моего вашему милостивому расположению»[695]; «Все ето время сбиралась писать вам моя радная… надеялась лично… отрекомендовать вам Евгенья Михайловича <…> Позвольте мне просить… вас безценнейшая радная моя Тетинька не оставить его вашим родственным расположением мы оба будем употреблять всевозможныя старания заслуживать онаго… со слезами прошу вас не оставить вашей лаской… того кому я вверяю судьбу свою на всю жизнь»[696]; «…позвольте мне иметь счастие отрекомендовать вам Евгения Михайловича и просить вас не оставить его вашим милостивым расположением и ласкою…»[697]; «Прошу вас, моя родная тетинька, принять его (Арсения Степановича. – А. Б.) в число родных: он будет старатся это заслуживать»[698].
В свою очередь, жених посредством особых рекомендательных писем обращался к ним с просьбой принять его в круг родственников: «Позвольте мне иметь честь Вам рекомендовать себя и просить Вас неоставить меня своим родственным расположением…»[699]; «…прося Вас принять меня в число ваших родных, щитаю приятною обязанностию стораться заслуживать ваше родственное разположение»[700].
Важную роль в представлении жениха родным невесты играла ее мать: «…потому то сестрица Л<юбовь> Л<оггиновна> сама сюда не едит рекомендовать князя (жениха дочери. – А. Б.)»[701]; «…всего бы лучше Надежды Логиновны поскорее сюда приехать и Пашинькой и жениха дать нам посмотреть»[702]; «…теперь мая радная уже думаю праводить Пашиньку. После свадьбы и отрекомендовать ее будущаго супруга вам лична…»[703].
Следует отметить, что после заключения брака дворянин подписывал письма, обращенные к родственникам жены, в соответствии со степенью родства, в которой его жена состояла по отношению к каждому из них. Например, князь Арсений Степанович Путятин, женившись на Марии Ивановне, урожденной Мельницкой, стал называть ее родных тетушек В. Л. Манзей, М. Л. Манзей и Н. Л. Рыкачеву «тетиньками», а себя – их «племянником»[704].
Для дворянской девушки замужество должно было означать изменение качества взаимоотношений между нею и родственниками ее мужа. Надежда Ознобишина, упоминая в письме к А. В. Кафтыревой о своей будущей невестке Вере, надеялась на то, что со временем, благодаря участию сына Николая, они смогут относиться друг к другу «как мать и дочь»: «…дай Бог чтоб я нашла в ней такую же добрую дочь как мая Люба, последнее покажет время, впротчем в этим отношении много зависит и от мужа, а так как Николя доброй сын, то я уверена что и Верочка его будет видить во мне мать а не свекровь…»[705] Очевидно, в ее представлении такие взаимоотношения между ними наиболее полно соответствовали нормам повседневного христианского общежития и родственного общения, а вместе с тем выражали социальную адаптацию в новой семье.
Все основные события, связанные с замужеством дворянской девушки, соотносились с церковным календарем и приурочивались к религиозным праздникам. В 1836 году М. И. Мельницкая и ее будущий муж, князь А. С. Путятин, получили благословение ее матери Л. Л. Мельницкой в день Вознесения Господня: «Маминька благословила нас в Вознесение…»[706] В День Святой Троицы между матерью невесты и женихом должен был состояться так называемый сговор. Сестра невесты, Софья Мельницкая, делилась новостью с тетушкой: «…Если князь Пут<ятин> приедит к Троице Маминька хочет в этот праздник сделать Машинькин сговор…»[707] Особую торжественность брачному сговору Марии Мельницкой должно было придать то, что День Святой Троицы отмечали как престольный праздник храма, в который ходили Мельницкие: «Мы теперь живем в Бологом… дожидаем к Троицы Князя у нас храм во имя Пресвятой Троицы и мы празднуем етот день…»[708]
Именно брак по сговору[709] считался на протяжении всего исследуемого периода нормативной формой заключения брака: «Параковья Фадеевна сгаварила свою Сашиньку за Правиянскаго полковника»[710]. Сговор служил индикатором социального и имущественного положения вступающих в матримониальный союз. Если у дворянской элиты в XVIII веке принято было приглашать «знатное собрание» вплоть до «Императорской фамилии»[711], то в провинциальной среде сговор обычно происходил в присутствии только «собрания ближних родных»[712], соответственно в обручении или благословении принимали участие, в одном случае, церковные иерархи («один архиерей и два архимандрита»[713]), в другом – приходской священник («поп»[714]). По времени суток сговор проводился, как правило, «к вечеру»[715]. Мемуаристка А. П. Керн, в отличие от Н. Б. Долгорукой и А. Т. Болотова, свидетельства которых относились к первой и второй половине XVIII века, описала содержание этого почти не менявшегося мероприятия уже в первой половине XIX века в семье провинциальной «аристократки»[716], некогда представленной к императорскому двору: «…бабушка Анна Федоровна… устроила парадный сговор… пригласила гостей, и когда все уселись и Василий Иванович подошел к ней, она взяла руку дочери, положила ее в руку жениха и торжественно сказала: „Василий Иванович, примите руку моей дочери…“»[717]. Вне зависимости от социального слоя сговор обретал черты взаимообразного обмена дарами и услугами[718]. Одаривание невесты состоятельными родственниками жениха[719] влекло за собой обратное отдаривание жениха кем-то из родственников-мужчин невесты («напротив и мой брат жениха моего одарил»[720]). К числу «сговорных церемоний или веселий»[721] относились «подчивание» с шампанским, чаем и «конфектами», бал, «буде есть музыка», продолжавшийся «до полночи», и «этикетный и торжественный ужин и питье за оным», которым «сей день кончится»[722]. Одним из вопросов, подлежавших обсуждению в ходе сговора, был вопрос о характере и размерах приданого.
В ряде случаев сговор подразумевал не только благословение[723], но и обручение[724], инициатива которого могла исходить от жениха, но совершение могло быть отложено по причине отсутствия кого-то из родственников, например, родного дяди невесты со стороны матери: «…в Бологом в этот день большой праздник гостей было множество и жених приехал… князь приехал с кольцами просит чтобы их с Машей обручить но Л<юбовь> Л<оггиновна> несоглашалась до приезда братца Н<иколая> Л<оггиновича>…»[725] Обручение Марии Мельницкой с князем Путятиным было назначено на 27 мая – день, когда Русская православная церковь поминает прославившегося в Тверской земле преподобного Нила Столбенского. Предполагалось, что оно состоится в присутствии родственников, которые должны были собраться вместе по случаю этого праздника: «…Князь… привез кольцы и просит чтоб их обручили без того неуезжает Люб<ови> Л<оггиновне> хочется чтоб Ник<олай> Лог<гинович> приетом был и он уже обещал 27-го (мая 1836 года. – А. Б.) т<о> е<сть> Нилов день уних праздник и все радные тут будут назначен днем обрученья»