[726]. Согласно желанию матери, дядя благословил племянницу и обручил ее 27 мая 1836 года с князем Путятиным: «…27-го Николай Л<оггинович> благословив Машу и обручив их с князем, возвратились домой…»[727] Свадьба же их состоялась только 27 июля 1836 года[728], ровно через два месяца после обручения. Вероятно, это было связано с тем, что со дня обручения до дня свадьбы («свадебной церемонии»[729]) должно было пройти какое-то время[730]. Свадьба включала в себя «проводы» невесты родными, ее «прощание» с ними, «выезд из отцовского дому» «в дом свекров», церковное венчание[731].
В письме Л. Л. Мельницкой к сестре В. Л. Манзей от 15 мая 1836 года упоминается о существовании помолвки, которая, как можно предположить из контекста, означала в целом процедуру достижения брачных договоренностей и всю совокупность досвадебных мероприятий: «…получила [письмо] от брата N<иколая> Л<оггиновича> и Софьи Сергеевны (жены Н. Л. Манзея. – А. Б.) оне истинно как родные берут участие в помолвке Маши»[732]. Однако в XVIII веке помолвка была отдельным самостоятельным актом в цепи «сговорных церемоний», смысл которого сводился к предварительной договоренности о сговоре. А. Т. Болотов в дневнике за 1796 год пояснил «обряд наших помолвок»: «Жених приезжает с родным кем-нибудь; сидя говорят; родственник его отводит отца, переговаривает с ним, требует решения и, получив слово, рекомендует жениха всему семейству, и они ужинают и условливаются о сговоре и назначают день. Ничего более в сей день не происходит. Обыкновенная компания»[733].
Теоретическое обобщение тульского «просветителя» подтверждается частным примером из мемуаров княгини Е. Р. Дашковой: «Как только князь убедился, что может найти счастье только в браке со мной, он, заручившись от меня согласием поговорить об этом с моими родителями, попросил князя Голицына просить руки у моего отца и дяди в первый же раз, как он будет в Петергофе, и просить их держать это обстоятельство в тайне до возвращения его из Москвы, куда он отправился, чтобы испросить разрешение и благословение своей матери на наш брак»[734].
Сроки свадьбы определялись не только с учетом постов («Мне бы очень хотелось сыграть свадьбу до наступления поста»[735]; «…уже и свадьба да еще поскорее. А с 14 ноября пост, вот и поспевай как знаешь…»[736]), но и в зависимости от служебной занятости жениха («…ждут его в конце маия или в начале июля он надеется получить отпуск для законной причины…»[737]; «…Евгенья Михайловича отпустили на короткое время в последних числах июля он должен быть в Москве и потому просит поспешить свадьбой…»[738]). Последнее обстоятельство могло сильно осложнить подготовку к свадьбе невесты и ее матери: «…а мы полагая что можно еще все коньчить осенью ничего не делали и сшито только белье»[739]. П. С. Рыкачева должна была выйти замуж за Е. М. Романовича не позднее 20 июля 1836 года с тем, чтобы к 1 августа 1836 года прибыть вместе с ним в Тулу к месту его службы, успев при этом заехать в Москву и в Калугу: «…у них положена свадьба в этот день (18 июля 1836 года. – А. Б.), последней срок 20-е Романович боится что и так промешкал; оне так и полагают все сделать для Калуги в Москве… к 1-му августу им непременно надобно быть в Туле следственно после 20 оне тотчас будут в Москву»[740]. В Москве им предстояло пробыть около недели и уладить кое-какие служебные и личные дела[741], а в Калуге – организовать прием и угощение для знакомых[742]. Вследствие того что из‐за служебной занятости жениха первоначальные сроки заключения брака были перенесены на более раннее время, Прасковья Степановна не успела закончить формальные приготовления к свадьбе, в частности те, которые касались гардероба невесты.
Вообще, к моменту выхода замуж для дворянской девушки XIX века специально заказывали одно подвенечное платье, несколько платьев для совершения новобрачными послесвадебных визитов к родным и знакомым[743] и различные головные уборы: «Сестрица Люб<овь> Лог<гиновна> для своей Маши сделала все очень хорошо три прекрасных визитных платья одно венчальное шляпку с вуалем и цветами ток с мирабу чепчики очень хорошенькия…»[744] Принадлежностью свадебного наряда невесты, помимо платья, были цветы – розы и флердоранж: «…нету у меня цветов на голову а надо бы 2 букета на платье… какия именно я не знаю а думаю что розы и fleurs d’ orange всего приличнее…»[745] При этом, по представлениям дворянской женщины, цветы могли выступать в качестве украшения обычного платья в случае, если с приобретением подвенечного возникали какие-либо трудности: «…недумаю… чтобы венчальное платье для Паши могло поспеть. Хорошо ежелибы поспели цветочки то и простенькое скрасить можно…»[746]
П. С. Рыкачева, не успев подготовить всю необходимую к свадьбе одежду, решила сшить заранее только платье для венчания, а платья для визитов и пальто – приобрести уже после свадьбы во время своего недельного пребывания с мужем в Москве: «…уж я решилась сшить подвенечное платье простинькое букмуслиновое а другия и салоп Евгений Михайло<вич> сам уговаривает меня зделать в Москве где ему нужно будет пробыть с неделю…»[747] Несмотря на вынужденность этой меры, с практической точки зрения она должна была оправдать себя. Тетушка Прасковьи Степановны, М. Л. Манзей, весьма нелестно отзывалась о качестве пошива женской одежды в Вышнем Волочке: «…Машиньки же платья тоже заочно делать нельзя в Волочке так дурно шьют уж четыре платья испортили так жаль»[748]. Беспокоясь за племянницу, она предлагала заказать для нее в Москве платье для визитов, сняв мерки с жившей там ее двоюродной сестры Прасковьи Аггеевны Абаза, и даже взять на время у последней бальное платье: «…ежели можно моя радная сделать по Прасковье Агг<еевне> одно платьице для визитов… нет ли Пашинькиного бального платьица готоваго никто не заметит ежели оно и надевоное, ето скорей можно прислать нежели заказывать, время так коротко…»[749] Обращают на себя внимание точные названия разновидностей платьев дворянской девушки в соответствии с их функциональным назначением – «венчальное»[750], «визитное»[751], «бальное»[752],[753]. Одежда дворянки как бы представляла материальный аспект ее бытовой культуры и вместе с тем отражала некоторые черты ее психологии, в частности присущий ей рационализм в том, что касалось практических сторон повседневной жизни. Тем не менее содержание разговора матери с дочерью из повести О. И. Сенковского «Вся женская жизнь в нескольких часах» показывает, что «бальное» и «венчальное» платья были похожи, по крайней мере девушка, недавно вышедшая из института и еще не думавшая о браке, по неопытности могла принять одно за другое: «Знаешь ли, Олинька, что это за платье? Олинька посмотрела ей в глаза с недоумением. – Это, маменька, кажется?.. Это не бальное платье… – Это твое подвенечное платье»[754].
Помимо одежды, невеста должна была иметь к свадьбе постельное и столовое белье. Прасковья Рыкачева, сама занимаясь его приобретением, сокрушалась о нехватке денег для покупки всего необходимого, чем вызывала сочувствие тетушки М. Л. Манзей: «Мне ее очень было жаль это время в Волочке все бедная сама должна была себе покупать даже и кроватное, и потому ничего не сделала а все плакала денег мало покупок много надобно…»[755] Очевидно, «кроватное», то есть постельное белье, должно было приобретаться не невестой, а кем-то из взрослых женщин. Вместе с тем обращает на себя внимание, что его не накапливали заранее как компонент приданого. Выходом из создавшегося затруднительного положения могло стать временное заимствование недостающих вещей у родной уже замужней сестры Марии Степановны Пыжовой, урожденной Рыкачевой: «Я незнаю как оне кончат, полагаю что на время все возмут от Маши Пыжевой»[756]. Тем не менее Прасковья Степановна, по словам ее тетушки М. Л. Манзей, болезненно переживала факт наличия некоторых изъянов в своем «приданом»: «Нельзяли моя радная к приезду Паши приискать по дешевли сталоваго белья у ней все прастое а в Калуге для знакомых надобно будет стол готовить ей бедной очень стыдно это мне сказывала ее девушка Аннушка»[757].
Незадолго до свадьбы в письмах, обращенных к родственникам, дворянская девушка