приглашала их присутствовать при заключении ее брака. Так, жившие в Москве Прасковья Логгиновна и Аггей Васильевич Абаза должны были получить содержавшееся в письме от 14 июля 1836 года приглашение из Вышнего Волочка приехать на свадьбу своей племянницы П. С. Рыкачевой: «…я беру на себя смелость просить вас безценнейшия и радныя мои Тетинька и Дядинька осчастливить день моей свадьбы присутствием вашим… Маминька моя очень скучает что далеко отпускает меня ваше для всех нас радостное присутствие много бы утешило ее в грусти»[758].
Выбор места, где должна была состояться свадьба дворянской девушки и ее избранника, определялся среди прочего ее особой психологической привязанностью к тому или иному имению предков. В письме от 30 августа 1882 года Прасковья Ниловна Аболешева предлагала собиравшейся выйти замуж Александре Алексеевне, урожденной Чебышевой, внучке своей родной сестры Елизаветы Ниловны Будаевской, урожденной Аболешевой, устроить свадьбу в принадлежавшей Аболешевым и, вероятно, как-то связанной с развитием взаимоотношений между ней и ее будущим мужем усадьбе Попово Новоторжского уезда Тверской губернии[759]: «Если ты моя душечка Саша считаеш Попово таким счастливым для тебя то есть для Вас с Пав<лом> Алек<сеевичем> то нельзя ли так устроить что бы и свадьба Ваша была в Попове…»[760] Во время совершения таинства венчания Русская православная церковь освящала брачный союз и всю дальнейшую семейную жизнь дворянской женщины с мужем, в соответствии с родовой принадлежностью и служебным положением которого определялся отныне ее официальный социальный статус. Переход дворянки в новую возрастную и социальную категорию фиксировался сменой формальной номинации: замужнюю женщину в дворянской среде называли «барыня»[761], а обращаться к ней было принято «сударыня»[762].
Таким образом, анализ процедуры, предшествовавшей замужеству дворянок, позволяет выявить их отношение к этому событию как поворотному и судьбоносному в своей жизни. Однако в решении собственной «участи», или «перемене судьбы»[763], как они выражались, сами они, как правило, принимали пассивное участие. Осознавая всю важность вступления в брак, дворянская девушка в большей степени полагалась на жизненный опыт родителей и родственников, от которых ждала одобрения сделанного выбора, своего рода психологической легитимации, если, конечно, ее предпочтения хоть как-то учитывались. К сожалению, интуиция взрослых не всегда играла позитивную роль в замужестве[764], и даже редкие исключения свидетельствуют не об удачности родительского выбора, а скорее о способности женщин приспосабливаться к принудительному браку, обретать психологическую нишу при осознании невозможности изменить внешние условия своего существования[765]. Мемуаристка второй половины XIX века А. В. Щепкина, упоминая о знакомстве с одной «милой девушкой», которое ей «оставило самое приятное воспоминание из годов детства и юности»[766], пришедшихся на вторую четверть XIX века, сокрушалась о ее матримониальной истории: «Нам пришлось видеть эту милую девицу под венцом; она выходила замуж по желанию ее отца, приносила себя в жертву. Как тяжело было смотреть на это венчание! По счастью, выбор отца был удачен; муж нашей подруги был человек хороший, и мы видели ее со временем снова расцветшей и довольной. Такие замужества по выбору родителей были обычны в то время»[767].
При этом существовали определенные различия между относившимся к сфере социальных взаимоотношений дворянства принципиальным согласием родителей на брак дочери с их или ее избранником и имевшим высокий духовный смысл родительским благословением, служившим своеобразным залогом будущего семейного благополучия. Вероятно, поэтому мать, как более остро по сравнению с отцом переживавшая матримониальные перипетии дочери, даже приняв предложение о ее замужестве, должна была найти в себе душевные силы для того, чтобы благословить ее на это:
«Машинькина участь уже решена Князь с пятницы всякой день у нас, он приехал с Влади<славом(?)> Ивановичем Милюковым. Я думаю, что сего дня Л<юбовь> Л<оггиновна> решится их благословить…»[768]
Дворянская девушка же, действуя при совершении одного из важнейших «шагов» в своей жизни по родительскому благословению, проявляла тем самым христианское послушание, отказ от самоволия и упование на Промысел Божий. Однако даже сознательное «принесение себя в жертву» не могло компенсировать отсутствия чувства счастья, не говоря уже о вынужденном принятии на себя этой роли. Редко встречающиеся свидетельства мемуаристок о благополучно сложившейся жизни той или иной российской дворянки (как, например Марьи Федоровны Бояркиной[769] или Натальи Ивановны Вельяшевой[770]) выводят своеобразную «формулу счастья»: собственное эмоциональное предпочтение в девичестве – позитивная любовная история – удачный брак. При этом смысл жизни, вопреки высокопарным ожиданиям или, напротив, приписываемой женщинам пассивности, отождествлялся ими со способностью самой испытывать нерепрессируемое чувство любви: «Кузина пережила в юности своей счастливый роман с избранным ею женихом и много лет провела в счастливом замужестве. <…> Кузина, вспоминая свою юность, говорила, что жить можно только для того, чтобы любить!»[771]
Перефразируя мемуаристку современным научным языком, речь идет о состоявшейся женской сексуальности, не подлежащей «подавлению», о котором упоминает Г. Рубин и которое в преобладающем ряде случаев в XVIII – середине XIX века воспринималось как нормативное правило даже теми дворянками, кому оно доставляло наибольшие нравственные и физические страдания. Брак, заключенный по любви вопреки желанию матери девушки, оказывался счастливым даже при его экономической несостоятельности: «Наталия Ивановна и Василий Иванович были очень добры, любили друг друга и были счастливы, хотя он и разорялся от карт, но жена все ему прощала»[772].
В ряде случаев женские письма свидетельствуют о возможности физического насилия со стороны «развратного мужа»[773], доминировавшего в семье с позиции «грубой силы». Дворянка А. Щекина часто жаловалась своему брату И. М. Моторину на супруга, с которым отчаялась найти общий язык: «…мой муженек подбил мне глаза так что нелзя было недели две издому выдти…»[774]; «А муж толко иснабжает меня ругательством да побоями денги свои последнеи взял сто рублей проживать да буянить толко иговорит что ему дела додому нет изнать ничево нехочет»[775]; «…имея свой собственной дом, не имею воли располагать им, с марта месяца живу с малютками в половине сестрицы Авдотьи Егоровны, а в свою не могу ступить одною ногою без побой и ругательств, а о пособии для пропитания моего с детьми и говорить нечего, ибо Вам известна развратная жизнь его»[776].
Однако для части дворянок эти же факторы при определенных обстоятельствах становились основой поиска собственной идентичности, обретения себя в новом качестве, самостоятельной выработки более «удачной», с их точки зрения, жизненной стратегии, в контексте которой они овладевали навыками отстаивания своих интересов и позиционирования себя не в качестве жертвы, а человека, способного справиться с ситуацией.
В целом нормативная процедура, предшествовавшая замужеству дворянки, наряду с социально-этическим аспектом, представленным обоюдной договоренностью родов о браке, провозглашением будущих мужа и жены официальными женихом и невестой, формальным введением жениха в круг родных невесты, имела еще и существенный религиозный аспект. Вся совокупность досвадебных мероприятий включалась в общий контекст повседневной духовной жизни провинциального дворянства и в круг годовых традиционных празднеств. Вместе с тем отношение к браку как к событию особо торжественному, «важному событию в жизни»[777] наиболее отчетливо проявлялось в том, что предшествовавшие его заключению благословение, сговор и обручение жениха и невесты могли быть приурочены к великим праздникам церковного года. При этом православный образ жизни, который вела дворянская девушка, в том числе и в момент своего выхода замуж, должен был придавать ее социальному существованию определенный ценностный смысл.
Наконец, в практическую организацию замужества оказывались вовлеченными фактически все ближайшие родственники девушки, особенно женская их часть. Наиболее деятельное участие принимали незамужние тетушки невесты, что для них носило, разумеется, компенсаторный характер. События, предшествовавшие вступлению в брак, показывают, что одной из форм родственного общения в среде российского провинциального дворянства было совместное проведение церковных православных праздников. Реализовывавшийся при этом в масштабах дворянской семьи принцип соборности свидетельствует о том, что замужество дворянки имело особое значение для поддержания реальной родовой общности. В данной связи выход замуж может представлять интерес не только как конкретное событие частной жизни, но и как факт дворянской сословной культуры XVIII – середины XIX века.