, описывала обстоятельства «снятия» родительского проклятия с дочери, преступившей его волю: «Дед мой, вскоре по рождении моем, простил мать мою и сделал это весьма торжественным образом: он поехал в Киев, просил Архиерея разрешить его от необдуманной клятвы не прощать никогда дочь свою и, получив пастырское разрешение, тогда уже написал к матери моей, что прощает ее, благословляет брак ее и рожденное от него дитя; что просит ее приехать к нему, как для того, чтобы лично принять благословение отца, так и для того, чтобы получить свою часть приданого»[791].
Более решительно, чем совсем молоденькие девушки, на тайный брак соглашались взрослые молодые особы, для которых единственным способом обрести самостоятельность было «бежать из дома, так как иго было невыносимо», как вспоминала о себе О. С. Павлищева, урожденная Пушкина[792]. Не только церковное венчание могло стать содержанием тайного брака, но и такая часть свадебного обряда, как встреча новобрачных после венца, если их намерения были скрыты лишь от отца:
«Мать Пушкина, Надежда Осиповна, вручая мне икону и хлеб, сказала: „Remplacez moi, chère amie, avec cette image, que je vous confie pour bénir ma fille!“ (Замените меня, мой друг, вручаю вам образ, благословите им мою дочь! (фр.). – А. Б.). Я с любовью приняла это трогательное поручение и, расспросив о порядке обряда, отправилась вместе с Александром Сергеевичем в старой фамильной карете его родителей на квартиру Дельвига, которая была приготовлена для новобрачных»[793].
Осуществление хотя бы «осколка» нормативных обрядовых действий должно было легитимировать тайный брак в глазах родителей и родственников, хотя с формальной, канонической точки зрения для этого было достаточно только церковного таинства венчания. Это свидетельствует о том, что брак по-прежнему оставался социальной интеракцией в большей степени, нежели фактом духовной жизни, несмотря на то что душеспасительная мотивация приводилась как главный аргумент в пользу необходимости его заключения.
Таким образом, замужество, по крайней мере первое, исключало не только сексуальные, но и любые другие мотивы, определяемые самой девушкой. Вступление в брак для продолжения дворянского рода не учитывало между тем ни сексуальной привлекательности брачных партнеров друг для друга, ни готовности потенциальной невесты к сексуальным отношениям. При отсутствии ввиду усугубления социальных ограничений в дворянской среде, в отличие от крестьянской, ритуала перехода в «зрелый» возраст, в ней длительно сохранялась последовательность традиционной свадебной обрядности. Конструкция дворянского свадебного обряда XVIII – середины XIX века включала в себя следующие составляющие: сватовство, иногда с участием профессиональных брачных посредниц (свах), либо знакомство дворянской девушки с будущим мужем, его ухаживания и официальное предложение о вступлении в брак; помолвка; принятие родителями девушки (или лицами, замещавшими их) и девушкой (иногда вынужденно) решения о выходе замуж; согласие на брак родителей жениха посредством особых «застрахованных писем»; благословение брака родителями и родственниками невесты, в ряде родов – традиция благословения невесты дядей по материнской линии; провозглашение официальными женихом и невестой (публичное объявление о выходе дворянской девушки замуж); формальное введение жениха в круг родных невесты посредством особых рекомендательных писем; сговор («сговорные церемонии или веселия»): «подчивание», бал, «этикетный и торжественный ужин и питье за оным»; обручение; свадьба («свадебная церемония»): «проводы» невесты родными, ее «прощание» с ними, «выезд из отцовского дому» «в дом свекров»; церковное венчание; встреча новобрачных после венца; послесвадебные визиты к родным и знакомым. Эта конструкция относилась к браку по сговору как нормативной форме заключения брака, в отличие от альтернативного тайного брака (брака «увозом»), осуществление которого тем не менее иногда допускало сохранение отдельных элементов обряда. Однако брак «увозом» реализовывал по большей части форму романтических отношений, которые тоже могли быть овеяны асексуальным флером.
На протяжении XVIII – середины XIX века помолвка как часть свадебной обрядности редуцировала из отдельного самостоятельного акта в контексте «сговорных церемоний», смысл которого сводился к предварительной договоренности о сговоре, в обобщающее название процедуры достижения брачных договоренностей между представителями родов и всей совокупности досвадебных мероприятий. Помолвка, не увенчавшаяся заключением брака, истолковывалась вне зависимости от обстоятельств в терминах негативизации дворянской девушки, ее публичной репутации. Завуалированным объектом матримониальной сделки становилась «честь» девушки в гендерном значении. «Безславие», «безчестие», «обезславление девушки» в результате того, что она считалась невестой, но так и не вышла замуж, наносило удар по символическому престижу дворянского рода и воспринималось как «безславие всему семейству», следовательно, как оскорбление представителей мужской его части, вынуждавшее последних «отдавать жизнь за честь сестры и матери» и «кончать дело благородным образом». Межродовые мужские конфликты, предметом которых являлась «честь» девушки, урегулировались архаическим способом – исключительно в соответствии с дворянским этосом, даже если этическое их разрешение противоречило действовавшим законам. Дворянин, следовавший букве закона в «деле о чести ибесчестии» («подтверждается запрещение вызванному словами писмом или пересылкою выходить надраку или поединок»[794]), утрачивал в глазах равных ему по социальному статусу представителей дворянской общности этические характеристики, которые собственно и позволяли причислять его к «благородным»: «Если же Вы не выдете, то я принужден буду отказать Вам в малейшем уважении, буду всегда считать Вас и всегда называть подлецом, бес искры чести, бес тени благородства, – и уверяю Вас, что при первой встрече буду публично приветствовать Вас этим именем»[795]. Активное участие мужчин во всех ступенях свадебного обряда и в конфликтах, связанных с его нарушением, относит заключение матримониальных союзов к сфере мужских социальных взаимодействий и мужского престижа. Собственно девушке отводилась роль «канала» достижения мужских притязаний – статусных, имущественных, сексуальных и других.
Девушки в письмах, как правило, транслировали свою объектность, авторы же мемуаров, писавшихся в конце жизни, уже пытались рефлексировать над ней и критически ее оценивать. Для женского дискурса специфична плюральность обозначений разновидностей браков в зависимости от их движущих мотивов – «брак по расчету», «замужество по выбору родителей», «брак по любви». Вместе с тем самостоятельное значение девичества как «возраста жизни» для становления сексуальной идентичности обесценивалось его ориентированностью на конечный результат в виде «своевременного» и «успешного» замужества, зачастую не имевшего ничего общего с достижением личностной состоятельности, внутреннего комфорта и эвдемонии.
Обретенная сексуальность: сексуальная жизнь российских дворянок в XVIII – середине XIX века после брака
Сексуальная жизнь дворянок после брака была связана как с повторным вступлением в брак, так и с избеганием этого. Источники показывают, что в российской дворянской среде XVIII – середины XIX века мужчины чаще вступали в повторный брак, чем женщины. Такая же закономерность выявлена и в отношении Западной Европы раннего Нового времени (XVI–XVII века)[796].
Авдотья Степановна Мордвинова, урожденная Ушакова (1677–1752), пробыв в браке всего девять месяцев – с февраля по ноябрь 1700 года – и оставшись после смерти мужа, убитого под Нарвой, вдовой в двадцать три года с одним ребенком, не вступила во второй брак. Правнучка-мемуаристка объясняла ее выбор тем, что она «посвятила свою жизнь воспитанию сына»[797]. Примеры подобного женского самоотречения встречаются на протяжении всего исследуемого периода[798]. Распространенность манкирующего отношения российских дворянок к повторному браку позволила в начале XX века религиозному писателю С. А. Нилусу вывести особый «тип матерей и хозяек», строивших имущественное благополучие детей и не искавших для себя личного счастья[799]. Ввиду того что реальные мотивы отказа от нового замужества практически никогда «не проговаривались» в источниках, мои выводы о них могут быть исключительно гипотетическими. Тем не менее назову некоторые из возможных: представление о религиозном благочестии, в соответствии с которым вдовство для женщины предпочтительнее повторного вступления в брак; высокая ценность материнства, особенно при наличии единственного ребенка; сохранявшаяся эмоциональная привязанность, любовь к первому мужу; нежелание терять обретенную самостоятельность и экономическую независимость; отсутствие предложений о браке ввиду материальной (в меньшей степени «внешней») непривлекательности вдовы; осознанное нежелание вновь переживать беременность и материнство. Следствием того, что по одной из этих причин женщина не хотела или не могла второй раз выходить замуж, была особая сосредоточенность ее на материнстве и материнских обязанностях.
Вместе с тем позднее та же А. С. Мордвинова настояла на повторном браке своего единственного сына, Семена Ивановича, вступившего в него, по словам мемуаристки, именно «по желанию матери»[800]. Это ее «желание» можно объяснить следующим: отсутствием у него к тому времени детей-наследников