[872]), который, например, 17 августа 1829 года из села Сосновец Ярославской губернии сообщал о покупке 12 тысяч кулей хлеба для двух принадлежавших Лихачевым винокуренных заводов, о сроках и способах доставки этого хлеба в Рыбинск, о «ходе дел питейных сборов» и о представлении соответствующих ведомостей за 1828 и 1829 годы, а также об отправке ей «поленики – ягодного растения с кореньями для посадки»[873]. В этом же письме он обрисовывал ситуацию с хлебом, необходимым, по его мнению, для «полного винокурения»[874]: кроме остававшихся с прошлого года 6 тысяч 500 кулей и кроме вновь купленных 12 тысяч кулей нужно было приобрести еще 3 тысячи[875]. По словам управляющего, хлеб в тот момент в Рыбинске стоил 6 рублей 50 копеек за один куль[876], что считалось им приемлемой ценой, почему он и спрашивал у Елизаветы Николаевны разрешение на продолжение закупки хлеба, не дожидаясь приезда Г. В. Лихачева[877], который, по-видимому, вышел в отставку до 1829 года и в это время уже принимал непосредственное участие в хозяйственной жизни семьи. При этом управляющий приводил свои доводы, подтверждавшие, что откладывание приобретения необходимого хлеба до октября, когда должен был возвратиться Григорий Васильевич, угрожало увеличением стоимости его транспортировки на заводы, поскольку доставить его водным путем из Рыбинска в деревню Ворону будет уже невозможно[878]. Пример этой переписки свидетельствует о том, насколько детально провинциальная дворянка вникала во все подробности хозяйственной жизни и какова была мера ее руководящей компетенции. Вообще, в женской «деловой хватке» и умении отстаивать свои экономические интересы не позволяют усомниться и письма более раннего периода[879].
Немаловажное значение для характеристики вдовства имеет реконструкция социальной коммуникации повседневности, совокупности родственных и дружеских связей и, соответственно, «сетей влияния» пожилых провинциальных дворянок. Так, в письме от 14 января 1818 года княжна Прасковья Долгорукова отмечала особую привязанность Елизаветы Лихачевой к своим родным: «С сердечным прискорбием узнала я о болезни братца вашего, и зная ваше сердце и привязанность вашу к родным чувствую ваше грусное положение…»[880] По мнению княжны, эта привязанность, как и чувства, испытывавшиеся Елизаветой Николаевной к друзьям и знакомым, объяснялась ее исключительным добросердечием: «…одно мне утешение остается то, что зная ваше доброе и чувствительное сердце надеюсь, что гдебы вы ни были вы меня не забудете и прошу вас, чтоб вы ко мне сохранили то благорасположение которым я пользовалась с начала нашего знакомства…»[881] Самой Прасковье Долгоруковой Елизавета Лихачева одалживала деньги («…я очень помню оказанное вами мне одолжение с’судя меня пятью стами рублями коим срок в половине февраля…»[882]), предоставляя затем отсрочку платежа и отказываясь при этом от получения процентов («…чтож принадлежит до вашего дружескаго одалжения которое вы мне оказываете не требуя сей год моего долга, да притом еще и процентов не берете, сие я почитая за милость особенную ко мне не имею довольно слов к из’яснению моей благодарности…»[883]), хотя в конце XVIII – первой половине XIX века, цитируя Ю. М. Лотмана, «многие дворяне не стеснялись ссужать деньги под проценты»[884].
Не менее участливым и по-христиански милосердным было ее отношение к крепостным и дворовым людям и вообще ко всем нуждающимся. Умоляя сына Петра избегать неблаговидных трат, Елизавета Николаевна напоминала ему о наличии большого количества лишенных самого необходимого для жизни: «…только умоляю тебя и прошу неупотребляй денги тут куда не должно; право я неискупости етого желаю но дорожу вами приятно ими пользоватся и употреблять на полезное но непростительно транжирить во врет самому себе тогда когда так много людеи неимеют и нужнаго для себя»[885]. Судя по словам Лихачевой, ее сильно удручало пьянство, распространенное среди крепостных и дворовых людей. Обращаясь к сыну, она сокрушалась: «…ты пишешь чтоб прислать тебе повара ты знаешь что уменя один Митка а на ондрюшку нельзя надеется он нездоров разве опять твоего прислать что он пьет как быть мой друх кто непьет у нас из людей и мой Митко крепко попивает и мало у нас таких людей кои бы невкушали сего нектора… ты знаешь, пьяных я нетерплю и боюсь досмерти…»[886] Елизавета Николаевна проявляла попечение о состоянии здоровья принадлежавших ей дворовых людей. Некий Федор Алексеев, назначенный ключником в Пошехонскую питейную контору, был покусан бешеной собакой, о чем управляющий не счел нужным сообщить помещице. Узнав об этом из других источников, она высказала нарекание управляющему за отсутствие своевременного извещения об инциденте и выразила желание быть подробно информированной о произошедшем, о самочувствии пострадавшего и о предложенном ему лечении[887].
Дополнением к анализу материнского попечения Е. Н. Лихачевой о детях служит своего рода самооценка ее отношения к сыну, выраженная в том, как она подписывала письма: «…мать идрук твой Е. Лихачева»[888]. Вербализация стремления наряду с родственными узами быть соединенной с сыном еще и дружескими чувствами подразумевала между тем назидательность матери, вполне отдававшей себе отчет в неравности статусов и преследовавшей цель оказания более эффективного влияния на него. Судя по сохранившимся письмам, сыновья обращались к ней исключительно на «Вы» и называли ее не иначе как «любезная Маминька»[889] или «любезнейшая Маминька»[890]. С одной стороны, такое обращение к матери считалось нормативным в дворянской культуре, с другой – свидетельствует о существовавшей дистанции между ней и детьми, которая могла носить не только этикетный, но и фактический характер. Примечательно, что одно из писем Григория Васильевича к Елизавете Николаевне было подписано им так: «Ваш послушный сын Г. Лихачев»[891]. Очевидно, в отношениях с матерью послушание считалось непременным качеством даже взрослого сына, что выдает иерархизацию между ними при материнском доминировании.
Тем не менее Е. Н. Лихачева ощущала заботу о себе сыновей и по обстоятельным письмам, в которых они сообщали ей о том, чем занимались («Я ныне вам не пишу подробно, потому что конца совершенно нет; а как его достигнем обо всем наиподробнейше уведомлю»[892]), и по небольшим «знакам внимания», оказываемым ей. Во время пребывания в Одессе Петр Васильевич специально собирал морские ракушки, чтобы привезти их матери в качестве «сувенира» с юга: «…раковин я начал вам сбирать; но те которыя я насбирал еще не довольно важны чтои то будет вперед»[893],[894]. Вместе с тем сыновнее «послушание» и «внимательность» к матери в немалой степени мотивировались целью получения от нее финансовой поддержки в случае материальных затруднений: «Так как я раз уже заехал в такую даль быть можит в другой раз не удастся побывать; мне хотелось быть все окуратнее видеть; а я боюсь чтоб моя казна в том мне не воспрепятствовала. Мой Скарибе не Немецом смотрит, ужасной мот и то и дело что просит у меня денег. А мне к кому прибегнуть чтоб вознаградить заново! Ущерб как не к вам; и так прошу вас любезная маминька денженок (подчеркнуто автором. – А. Б.) в Георгиевск в Кавказскои губернии, сколько вы заблагоразсудите…»[895]
Понимая, что финансовые возможности матери не безграничны и желая при этом «сохранить лицо», сын, в соответствии с требованиями этикета, выражал надежду на получение от нее как минимум очередного письменного известия: «…а если нет [денег] так одно письмецо, потому что я не привык так долго от вас не иметь никакого сведения…»[896] Беспокойство о матери в сочетании с доверием к собственным снам, выражающим архаичность дворянского менталитета, заключалось, например, в опасениях за ее благополучие: «…а я верю снам и я что то дурное видел 12 на 13е число боюсь что не случилось ли что неприятнаго у вас!»[897] Для сравнения замечу, что постоянная тревога за детей, как явствует из письма В. Шараповой, имевшей в виду Е. Н. Лихачеву, была перманентным эмоциональным состоянием матери: «…пишите Любезной и Милой Петр Васильевич к Маминьке; она Единственная увас, подлинно Мать есть souffre douleur[898] беспрестанно Сердце Ее в тревоги…»[899]
Особый интерес могут представлять околопушкинские связи Е. Н. Лихачевой. Ее дочь Анна Васильевна, урожденная Лихачева (1802–1853), была женой полковника, а позднее генерал-майора, Льва Васильевича Давыдова (1792–1848), лично знавшего А. С. Пушкина[900]