В гендерной социализации девочек присутствовали явные противоречия. С одной стороны, родители ограничивали общение девочек с противоположным полом (половая сегрегация), а с другой – подогревали их кокетство, чувствительность, в том числе посредством светских мероприятий. По мнению русского философа В. Розанова, стремление к развитию в девочках «вечной женственности» в конечном счете преследовало цель взращивания в них «самочного инстинкта»[956]. Известная американская феминистка Эмма Гольдман, которая до шестнадцати лет воспитывалась в условиях дореволюционной России, в произведении «Торговля женщинами» (1910) также акцентировала внимание читателя на противоречивости женского воспитания, отмечая, что «женщину воспитывают как сексуальный товар», но при этом «держат ее в половом неведении о значении и важности половой жизни»[957]. В другой своей работе («Брак и любовь») она была более резка в высказываниях: «Почти с младенчества девочке твердят о браке как о конечной цели; поэтому ее воспитание и образование подчинены именно этому. Тем не менее, как это ни странно, ей позволено куда меньше знать о своем назначении жены и матери, нежели обыкновенный ремесленник знает о своем ремесле»[958]. Амбивалентность ситуации приводила к возникновению разного рода проблем и отклонений в психоэмоциональном и половом развитии девочек. На основании около трех десятков изученных подростковых дневников можно выделить следующие противоречивые формы сексуального развития: неразборчивость в выборе объекта сексуальных влечений; сублимация интимных желаний на представительниц своего пола; прогрессирование разных форм неврастении.
Частые отклонения были связаны с выбором объекта первой влюбленности. Учитывая ограниченность общения девочек с peer-группами[959], в их поведении нередко прослеживались неразборчивые влечения к мужчинам, принадлежавшим к иным возрастным (гораздо старше), социально-статусным группам. А. Вербицкая в своих юношеских воспоминаниях не раз упоминала о крестьянских мальчиках, которые вызывали ее девичий интерес. Дневник молодой Оли Лопухиной (начиная с ее пятнадцатилетия) буквально пестрит описанием многочисленных влюбленностей. Среди объектов страстных чувств – молодой еврей[960], работавший на заводе у отца (в условиях антисемитских настроений русского общества это воспринималось как крайняя степень девиации), офицеры, учителя и врачи. В. П. Багриновская указывала на сильные чувства к маминому поклоннику, который длительное время был единственным мужчиной, вхожим в их дом. Позже она думала, что влюблена в человека, который, по ее признаниям, физически ей был неприятен: «Я думаю, что маленький страшилка был мне физически противен, но я соглашалась, что я его люблю»[961].
Распространенным явлением было увлечение учениц своими приглашенными учителями и докторами, так как на протяжении пубертатного возраста они были единственными взрослыми мужчинами, окружавшими девочек. Провинциальная дворянка Александра Глинка (Знаменская) признавалась, что впервые она почувствовала что-то похожее на влюбленность в пятнадцать лет. Объектом девичьих мыслей стал нанятый в их дом учитель. Александра размышляла о своей влюбленности, хотя впоследствии признавалась, что этот человек всего-навсего оказался первым мужчиной, с которым она имела возможность общаться. Вскоре «влюбленные» были помолвлены, в шестнадцать лет она стала женой[962]. «Старая история, ученица влюбляется в своего учителя», – с сожалением сообщала ее старшая кузина[963]. В личной истории А. А. Глинки сложилась парадоксальная ситуация: ее мать хотела, чтобы дочь училась, получала хорошее образование, в то время как девочка, пребывая в пубертате, не могла понять, чего она хочет от жизни. Учение шло плохо, особых успехов в предметах у нее не было. В итоге родители решили, что дочь лучше выдать замуж. Впоследствии Александра очень жалела о таком развитии событий. Она писала, что никому и в голову не пришло поговорить с ней, узнать, что у нее на душе, какие мысли терзали подростка.
Юная Ольга Лопухина откровенно рассказывала о флирте с семейным доктором, которого регулярно приглашали родители во время нездоровья девочки. В свои тайные желания «изводить» врача она посвятила младшую сестру, которая отчаянно критиковала ее за вольность в поведении. «А я нахожу это очень весело! Ну и пускай он влюбится в меня, будет очень забавно!» – отвечала Ольга[964]. Ей нравилось кокетничать с взрослым мужчиной, ловить его взгляд на себе, слушать в свой адрес комплименты. Однако, как только он стал отвечать взаимностью, демонстрируя свои страстные желания, это привело девочку в противоречивое и нервное состояние. Весело рассуждая о своем флирте, осознавая свое влечение, она не допускала мысли о возможности появления интимных деталей в ухаживании. Попытку доктора поцеловать ее она называла «неприятным инцидентом», а страстные откровения – «низменной гадостью». Девочка-подросток на себе ощущала всю противоречивость положения. Реализовать свои страстные желания она не имела возможности, в связи с чем ее состояние все больше напоминало нервное расстройство: она не спала ночью, постоянно нервничала, находилась в предобморочном состоянии, теряла аппетит, раздражалась и плакала по любому поводу. Для девушки было значимым иметь доказательства мужских симпатий. В этом возрасте важен был факт признания себя, своей красоты, обаяния, ума в глазах Другого, что играло существенную роль на пути девичьего самоутверждения. Как только дело доходило до продолжения интимной связи, это вызывало бурный протест подростка. Страх и ужас перед сексуальными отношениями во многом был обусловлен незнанием их сути. Мужчина из объекта кокетства превращался в «низменное существо». Схожие описания влюбленности в первого встречного мужчину (доктора) представлены в дневнике Н. А. Тучковой-Огаревой[965].
Данные ситуации отражали переходное положение девочек пубертатного возраста: они уже не дети, но еще не женщины. Пример поведения Ольги Лопухиной иллюстрирует один из типов девочки-подростка («вторая группа»), выделенный К. Хорни. Психиатр указывала на то, что в пубертате девочки данной группы «судорожно влюбляются», флиртуют, кокетничают. Но реально не интересуются ни одним из объектов собственной влюбленности. После того как девочки уверятся, что «мальчик завоеван», бросают его или «провоцируют его бросить» их. К. Хорни подчеркивала, что представительницы данной группы впадают в депрессию, когда вокруг нет мужчин, которые могли бы ими восхищаться[966].
В то время как юноши активно развивали свое половое чувство (обществом это никак не возбранялось), девочки должны были подавлять в себе бессознательно возникавшие эротические желания. Репрессированная сексуальность проявлялась в частых нервных расстройствах. Их состояние можно охарактеризовать емким словом, употребляемым в психиатрии, – имплозия[967]. Известный русский философ В. В. Розанов на страницах собственных полемических сочинений откровенно высказывался о том, что нервные срывы семнадцатилетних девушек, частые случаи истерии, «бледной немочи» объясняются неудовлетворенностью полового чувства[968]. Доктора, обследовавшие таких пациенток, разводили руками, советовали больше отдыхать, лучше питаться и не перетруждаться. Врач Пликус одним из первых среди отечественных ученых изучал «половую истерию» у женщин. Обследования большого числа девушек показали, что зачастую их нервное состояние, общая слабость обусловлены неудовлетворенным половым инстинктом[969]. Об этом же писала известный популяризатор половой гигиены врач М. Покровская. Она обратила внимание на высокий процент самоубийств девушек в возрасте пубертатного периода[970]. Врач связывала их с «драмами» в интимных отношениях. Т. Сухотина-Толстая, вспоминая отроческие годы, откровенно признавалась, что интерес к сексуальной сфере отношений, отсутствие ответов на интересующие вопросы, мысли о самоубийстве переплетались в единый клубок[971].
Интимные отношения в представлениях благовоспитанных девочек превращались во что-то «мерзкое», «грязное», «отвратительное», унижающее и порочащее их возвышенную натуру. Юная Ж. Пастернак (сестра известного поэта Б. Пастернака) размышляла: «Любовь – это тоска, томление, простодушие и возможное счастье; и совсем другое – отвратительные физиологические спазмы, острое, но позорное удовольствие… Для меня физиологическое желание всегда ассоциировалось с крайним омерзением»[972]. В итоге без ума влюбленные девочки отказывались от своих чувств, если вообще осознавали характер потенциальных отношений.
«Я обратила внимние на слова Всеволода: „Я ревную Вас к платью, к одежде, они близко к вам“… Что же он хотел этим сказать? Близко ко мне… но ведь мы сидели нынче рядом… а… он хочет быть ближе… а?.. Неужели, неужели он хочет меня неодетую? Ой, господи, прости меня! Что же это такое? Зачем же это нужно?.. Я совсем не такая красивая, да и зачем?.. Я никогда не думала даже, что увижу когда-нибудь хоть полуодетого Всеволода… и вдруг мне предстало, что ведь когда мы поженимся, я буду спать с ним в одной комнате и он увидит мои руки, шею… Нет!» – отчаянно рассуждала юная барышня