иями. Они грезили о «принце», мечтали быть рядом с возлюбленным, держаться за руки и вести с ним душевные беседы. Пределом их отношений должен был стать страстный поцелуй или объяснение в любви. Следует обратить внимание на важную деталь женского письма. Девушки подробнейшим образом описывали свой первый поцелуй и испытанные при этом эмоции, в то время как рассказы о переживаниях первого полового акта напрочь отсутствовали в женской мемуаристике.
Для многих дворянок поцелуй вне брака считался постыдным, они сравнивали его с потерей «чистоты». Семнадцатилетняя Ольга Сваричовская так описывала свой первый поцелуй и сопровождавшие его эмоции: «Кругом было темно… и я вдруг почувствовала что-то жгучее на лице, чудное, и раньше, чем мысли явились в голове, мои губы страстно ответили поцелуем… „Поцеловались!“ – вдруг мелькнуло у меня в голове… Я прислонилась в угол, закрыла лицо руками и будто только теперь поняла свой поступок. Я зашептала: „Стыдно, стыдно“. Я даже не поняла от страха всю сладость первого поцелуя. Да, больше Лели не было! Той чистой, наивной Лели, которая еще так недавно своею чистотой нравилась Борису… Жизнь показала свою изнанку»[985]. Для двадцатичетырехлетней Веры Калицкой, участницы подпольной антиправительственной организации, разделявшей феминистские взгляды, жившей самостоятельными заработками вне родительского дома, поцелуй нравившегося ей мужчины также казался событием из ряда вон выходящим, о котором она писала в дневнике: «…Я подала Александру Степановичу руку на прощание, он притянул меня к себе и крепко поцеловал. До тех пор никто из мужчин, кроме отца и дяди, меня не целовал; поцелуй Гриневского был огромной дерзостью, но вместе с тем и ошеломляющей новостью, событием. Я так сконфузилась и заволновалась…»[986]
Откровенные мужские порывы страсти рассматривались невинными созданиями как проявление высоких чувств. Диссонанс в восприятии любовных переживаний демонстрирует случай, описанный пятнадцатилетней девушкой[987]. Она повествовала о своем возлюбленном, о его высоких чувствах и ухаживаниях. Единственное, чего она никак не могла понять, зачем кавалер так сильно прижимался к ее груди на одном из свиданий. Девушка предположила, что он хотел почувствовать, как бьется ее сердце. Мысль о сексуальном желании юноши даже не рассматривалась ею.
В девичьем восприятии половые отношения, если о них вообще имелось представление, ассоциировались не иначе, как «всякая грязь», «позор», «животное наслаждение», «скверность», «неведомая сила», «двойная жизнь», «половая похоть», «надругательство над душой». В самом факте физического сближения виделось что-то «животное», «гадостное», «свинское». Девушки с трепетом ожидали любовных отношений, ухаживаний, свиданий, но со страхом думали о первой брачной ночи. Подавляющее большинство дворянок, вступавших в брак, имели скудные знания о сути сексуальных отношений и особенностях собственной фертильности. Невесты могли очень любить своих женихов, однако сама мысль о возможности полового контакта приводила их в отчаяние.
Пубертатный период, в котором осуществляется переход от защищенного тела ребенка к самостоятельному телу взрослого, по мнению современных психоаналитиков, представляет «наиболее глубокий кризис в общем развитии личности»[988]. Именно в это важное для психосексуального развития время юные дворянки были изолированы от всего того, что могло бы дать естественное направление их сексуальному воспитанию, а также облегчить для них переход из мира детства в мир взрослой жизни. Дневниковые записи девочек-подростков, а также воспоминания уже зрелых, замужних женщин в абсолютном большинстве демонстрируют драматичную картину их приобщения к сексуальной культуре.
Почему этот естественный процесс переживался настолько тяжело и зачастую имел трагическую развязку? Важнейшая причина крылась в табуировании любых вопросов, связанных с половыми отношениями, внутри семьи. Девочки никогда не обсуждали с родительницами вопросы интимного характера, девичий мир эмоциональных переживаний не интересовал их матерей. Вообще излишняя откровенность детей по отношению к родителям не приветствовалась. А. Вербицкая описывала случай, произошедший с одноклассницей. Девочка, тосковавшая по дому, написала матери откровенное письмо, где изложила все свои противоречивые чувства. В ответ она получила послание со строгими нотациями, в котором не было ни одного ласкового слова[989]. Мать старалась всевозможными способами пресечь интимные разговоры с дочерью. Вероятно, этим объяснялся частый запрет родителей на ведение девочками-подростками дневников, хотя нередко матери прививали девочкам семи-двенадцати лет практику заполнения личных дневников. Родители боялись неудобных тем и интимных подробностей, описываемых их дочерями. Девочки, в свою очередь, скрывали свое творчество, о чем не раз упоминали в дневниках. Четырнадцатилетняя Ольга Лопухина писала: «Я не знаю почему, но мама мне не отдает мои старые мемуары, оттого я выкопала себе другую тетрадку, чтобы снова начать дневник»[990]. Мать делалась «доступной» для дочери только после ее полового созревания и выхода замуж.
В условиях пореформенной России взаимоотношения между матерями и их дочерями стали меняться. Мать становилась активной участницей в воспитании собственных детей. В то же время вопросы сексуального просвещения продолжали оставаться вне ее забот. Это объяснялось тем, что общественная мораль накладывала табу на сексуальное просвещение благовоспитанных девушек. Существование специальных знаний в этой сфере свидетельствовало о дурном воспитании подростка. Даже чтение любовных стихов считалось плохим тоном[991]. Первые попытки в начале XX века ввести в курс женских гимназий преподавание основ анатомии и физиологии были встречены враждебно многими родителями. Они опасались, что подобные знания навредят правильному развитию их девочек. Много шума наделали медицинские осмотры гимназисток врачами-мужчинами. Нередко школьным докторам приходилось оправдываться и объясняться, что частичное раздевание является непременным условием диагностики здоровья учениц.
Таким образом, в традиционном дворянском воспитании прослеживался крайне амбивалентный характер: девочек учили кокетничать, наряжали в изысканные соблазнительные наряды, готовили к миссии «хороших жен», при этом их сексуальность всячески депривировалась.
Девочки черпали знания о сексуальных отношениях в медицинских книгах, где помещались картинки с женскими и мужскими половыми органами, из сообщений подруг, а также из художественной литературы. Следует отметить, что в Советской России источники сексуального просвещения девочек, согласно современным социологическим исследованиям, мало чем отличались[992]. Для девушек 1860–1870‐х годов отыскать подобную литературу было непростым делом. Авторы отечественных научно-популярных книг по физиологии, акушерству и гинекологии обходили вопросы, связанные со сферой сексуальных отношений. Сакраментальные сведения содержались в переводных медицинских изданиях, продажу которых в России можно объяснить только чудом или невнимательностью цензоров. Например, несколько раз переиздавались работы известного французского врача, популяризатора полового воспитания О. Дебэ. Содержание его произведений по физиологии брака было достаточно откровенным. Он подробным образом освещал вопросы, о которых не принято было говорить в приличном обществе. Среди названий глав его книги – «Девственность», «Онанизм», «Сладострастные излишества, распутства», «Супружеские обязанности», «Брачные удовольствия» и др. Впервые работы О. Дебэ появились в России в 1872 году[993].
В художественной литературе 1860–1870‐х годов также преобладала романтизация любви, половое чувство оставалось за рамками повествования. Исключением стало произведение Оноре де Бальзака «Физиология брака», содержавшее достаточно откровенные рассуждения о сути плотских отношений. Сам того не подозревая, революцию в сексуальном просвещении девочек совершил Л. Н. Толстой, написав «Крейцерову сонату» (закончил работу над ней в 1889 году, в 1890 году она была опубликована). Толстой был непререкаемым авторитетом для широкого круга читательниц. Многие женщины признавались, что это произведение оказало существенное влияние на формирование их девичьего мировоззрения. Анна Ахматова в воспоминаниях подчеркивала, что родилась в «один год с „Крейцеровой сонатой“ Толстого»[994], очевидно, гордясь этим. Книга встретила неоднозначное отношение в обществе. Однако все сходились на том, что ее чтение противопоказано детям и подросткам. В связи с этим родители стремились спрятать книгу подальше от детских глаз. Появление запретного произведения рождало страстный интерес у девушек прочитать его. Оля Сваричовская сообщала, что родители не давали ей «Крейцерову сонату», вопреки настойчивым просьбам. Любопытство взяло верх, девочке удалось отыскать соответствующий том Толстого. «Я прочитала Крейцерову сонату. Попади она мне в прошлом году, и ничего бы не было, но мои „заботливые родители“ поспешили спрятать Крейцерову сонату, едва я заикнулась про нее… Затворившись в своей комнате, я принялась за чтение. О боже мой! Глаза едва двигались по строкам. С ужасом читала я страшные слова. Мне становилась все яснее и яснее настоящая жизнь… Почти на каждом шагу встречались мне непонятные, неслыханные слова. Я догадывалась, что это было что-нибудь неприличное… Как я рада, что прочитала Крейцерову сонату», – описывала она трепетные ощущения, овладевшие ею в процессе чтения