ее нового положения. Однако никаких вопросов ей не задавали, молчала и мать. Появление на свет нового члена семьи было полной неожиданностью для детей, одномоментным актом, схожим с волшебством. В сознании семилетнего ребенка это событие представлялось таким образом: «На Рождество, после шумной елки, нас вдруг загнали в детскую и велели сидеть смирно… В спальне у мамочки водворилась тьма. Запахло лекарствами, а наутро мы узнали, что у нас родился брат»[1119].
Тринадцатилетняя Оля подробно описала свое первое знакомство с новорожденным братом. Она также не была готова к этому событию, несмотря на свой подростковый возраст. Впервые увиденное, только что родившееся существо потрясло ее до глубины души. Все говорило о том, что девочка переживала серьезную психологическую травму. Во время родов матери, о которых Оля не догадывалась, ее изолировали, поместив в отдельную комнату. Затем наступило время знакомства: «Через несколько дней папа пришел ко мне, одел меня и повел к маме. Я соскучилась уже без нее и, побежав к детской, с шумом отворила дверь. Но Боже! Страшный крик приковал на минуту меня к порогу. Крик этот так испугал меня, что, не поздоровавшись с мамой, я побежала к бабушке в спальню, уткнулась в свою подушку и горько начала плакать. Никакие убеждения папы посмотреть маленькую „лялю“ не увенчались успехом. Я положительно не хотела пойти к маме и посмотреть „лялю“, которая так ужасно орет… Наконец, на другой день я согласилась пойти к маме. Поцеловав ее, я подошла к коляске, она была очень высока для меня. Папа поднял меня, и я увидала страшную красную куклу без волос. Рот у куклы искривился, открылся, и из синей щели страшный крик. Я испугалась, охватив папину шею руками, закричала. Нет! „Моя Эличка гораздо лучше“, – сказала я и, еще поцеловав маму, лежавшую в постели, ушла играть»[1120]. Взрослые особенно не заботились о чувствах, эмоциональных переживаниях своих старших детей. Оля признавалась, что с первых минут возненавидела увиденное существо. Она с обидой описывала дальнейшие семейные отношения: ее били, бранили за любые провинности, не разбирая, отчего плачет брат. Очевидно, родителей не волновал вопрос взаимоотношения детей, они никак не считались с формирующейся личностью девочки, не брали в расчет ревность старшей дочери к тому вниманию, которое было адресовано младшему брату.
Беременность «публичных» женщин всячески пытались скрыть от глаз юных девиц. С 1880‐х годов известность получила попытка запретить беременным учительницам появляться в женских гимназиях, дабы не смущать гимназисток. Кроме того, несмотря на многочисленность и широкий возрастной состав детей в дворянских семьях, старших дочерей, как правило, не допускали к воспитанию малолетних детей. Складывалась парадоксальная ситуация: находясь под одной крышей с новорожденными братьями и сестрами, юные дворянки не имели никакого представления об особенностях ухода за грудными детьми. Популярная в начале XX века в России писательница Надежда Александровна Лухманова указывала на этот, как она считала, «недочет» женского семейного воспитания: «У нас девушку в семье удаляют от новорожденного, ей как бы неприлично заглядывать за эту завесу, разделяющую поэзию брака от реальной сути»[1121]. Е. И. Конради признавалась, что когда в первый раз стала матерью, то уровень ее знаний был ничтожным, а степень невежества – ужасающей: «Я была настолько невежественна, насколько может быть невежественна молодая женщина, ничего не знающая о маленьких детях, кроме того, что можно о них вычитать в популярных руководствах». Педагоги, врачи, общественные деятели стали указывать на полнейшую неподготовленность девочек из интеллигентных классов ни к обязанностям жены, ни к обязанностям матери. В связи с этим звучали радикальные заявления о том, что женщина «может быть всем, чем угодно, но только не матерью»[1122].
В начале XX века стали появляться либерально настроенные врачи, общественные деятели (М. И. Покровская, А. С. Вирениус, Л. В. Словцова, В. М. Бехтерев, В. Н. Половцева, Г. Роков[1123]), которые стали указывать на важность полового просвещения матерью своих детей. Современная исследовательница Л. Энгельштейн видела в этом акте не только цель сексуального воспитания молодежи, но и желание увеличить значимость женщины-матери, которая призвана была осуществить «равноправие женщин, считавшееся необходимым условием усиления их дисциплинирующего влияния на общественную жизнь с помощью индивидуального вмешательства»[1124].
Сакрализация деторождения, табуирование элементарных знаний относительно беременности и родов приводили к печальным последствиям. Многие девочки испытывали страх перед материнством и отказывались в будущем иметь детей. Присутствовали и другие крайности: уже беременные женщины могли не иметь представления об особенностях родового процесса. Встречались дамы в положении, которые были убеждены, что им будут «разрезать живот» и «вынимать» оттуда ребенка[1125].
Многие девочки имели смутное представление о семейной жизни. Родители чаще демонстрировали безоблачную атмосферу семейного счастья. Дети не догадывались о тяготах материнского долга, о жестокостях со стороны мужа, о терзаниях матери и ее душевном одиночестве. С одной стороны, сокрытие семейных ссор благотворно влияло на детскую психику. С другой – создавало ошибочные представления о жизни замужней женщины. Для многих девушек «прозрение» наступало только после того, как они сами выходили замуж. Иллюзия сконструированного старшими «маминого счастья» исчезала.
«Революция» в женском сексуальном просвещении и поведении в начале XX века
«Революция» в сексуальном просвещении молодежи наступила в начале XX века. Американский историк Р. Стайтс, изучавший женское движение в России, Л. Энгельштейн, И. С. Кон, Н. Л. Пушкарева, исследовавшие сексуальную культуру российского населения, в один голос заявляли о том, что революционные события, с одной стороны, и декадентские течения в литературе – с другой, легализовали тему половых отношений. Процесс эмансипации женской сексуальности в России начался значительно раньше – на страницах разноликих литературных произведений 1860–1870‐х годов. В 1900‐е годы половой вопрос стал предметом публичных обсуждений. Декадентские мотивы способствовали распространению идей «свободной любви».
Социальные катаклизмы, возникавшее вслед за ними аномичное состояние общества приводили к ослаблению социальных норм. Если в конце века считалось предосудительным появление молодой дворянки в компании мужчины в городском парке, то спустя десятилетие общество относилось к этому вполне сдержанно. Совместное участие молодежи в антиправительственных подпольных движениях сближало их на идеологической почве, делая традиционные нормы гендерного поведения рудиментом. Первыми, кто преодолевал патриархальные догмы, диктовавшие чопорные правила взаимоотношений между мужчинами и женщинами, были «новые женщины эпохи» (феминистки, нигилистки, либеральные писательницы). Многие из них признавались в существовании добрачных связей. Участница антиправительственных организаций, в том числе такой, как подпольное общество «Красный Крест», указывала на возмущение соседей ее поведением. «Моя жизнь у строгих немок была, конечно, нарушением всех этих правил о порядочности. Ко мне, незамужней, ежедневно приходил молодой… мужчина», – писала она в своих мемуарах[1126].
Изменения социокультурных условий, культивирование полового вопроса на различных уровнях неминуемо приводили к пробуждению живого интереса юных дворянок к сексуальной сфере отношений. Декаданс как литературное направление открыл для российского читателя еще недавно табуированную тему половых отношений. Все чаще девушек привлекали не восторженные романы и грезы о платонической любви, а произведения, авторы которых затрагивали вопросы эротики и телесности (А. Куприн «Яма», М. Арцыбашев «Санин», Л. Андреев «В тумане», А. Вербицкая «Ключи счастья» и др.). Вводимые официальные или инициированные родителями запреты на чтение той или иной литературы производили обратный эффект, способствуя росту живого интереса у юных читательниц. Семнадцатилетняя Оля Еремина в письме к подруге размышляла: «Что же это за писатель, которого нельзя читать молодежи!»[1127] Царившие в обществе радикальные настроения, жажда нестандартного в поведении приводили к сексуальной сублимации. Р. Стайтс полагал, что неспособность творческой интеллигенции найти самовыражение в реальной жизни обращала ее представителей к вопросам глубоко интимным: «К ужасу большинства интеллигенции литература отвернулась от общества, обратившись к таким глубоко личным темам, как гомосексуализм, садизм, инцест, извращения, не уделяя внимания тому, что происходило в общественной жизни…»[1128]
И. А. Бунин в рассказе «Легкое дыхание», вышедшем в 1916 году, представил нетипичный для литературы образ девочки-подростка. Поведение главной героини, гимназистки Ольги Мещерской, несмотря на дворянское происхождение, противоречило нормам высокой морали. Следует отметить, что повесть основана на реальных событиях, в связи с чем главная героиня не собирательный образ, а прототип настоящей девушки. Оля Мещерская была прекрасно осведомлена о сути интимных отношений. Пятнадцатилетняя героиня бессознательно искала близкого общения с мужчинами. Она позволила себе остаться наедине с уже немолодым другом отца. Оля принимала ухаживания мужчины, его знаки внимания были настолько откровенны, что вскоре переросли в интимную близость. «Нынче я стала женщиной!» – писала в дневнике героиня рассказа. Несмотря на отвращение к ухажеру, интерес к сексуальным отношениям оказался настолько велик, что девушка решилась пересечь запретную грань. Первый половой акт в своей жизни О. Мещерская описала коротко, без особых сантиментов: «За чаем мы сидели на стеклянной веранде, я почувствовала себя как будто нездоровой и прилегла на тахту, а он курил, потом пересел ко мне, стал опять говорить какие-то любезности, потом рассматривать и целовать мою руку. Я закрыла лицо шелковым платком, и он несколько раз поцеловал меня в губы через платок… Я не понимаю, как это могло случиться, я сошла с ума. Я никогда не думала, что я такая!..»