[1141]. Врачи все чаще фиксировали факты беременности гимназисток. Эти случаи старались не предавать гласности и никак не комментировались. М. И. Покровская полагала, что нет смысла бороться с проявлениями девичьей сексуальности. Она считала, что большую ценность будет иметь правильное половое воспитание молодежи. По мнению М. Покровской, родители должны кардинально изменить свое отношение к этим важнейшим вопросам в развитии своих детей. В России стали появляться переводные работы европейских врачей, раскрывающие специфику сексуального просвещения девочек. В 1911 году была издана книга Мэри Вуд-Аллен «Что необходимо знать девочке»[1142], где в доступной форме для матери и ребенка рассказывалось о том, как правильно организовать беседы на тему полового развития и сексуальных отношений.
Изучение специфики психосексуального развития девочек-дворянок, основываясь на девичьих нарративах, частных случаях, раскрытых на страницах медицинской литературы, продемонстрировало противоречивость их полового воспитания и низкий уровень материнской социализации дворянок. Основная причина состояла в амбивалентном отношении российского общества к девичьей сексуальности. Девушкам из привилегированного сословия предписывалось демонстрировать свою непорочность и непросвещенность в вопросах секса, но при этом умело кокетничать и флиртовать. Дворянки XIX века в подавляющем большинстве грезили о романтической любви, но ничего не знали о сексуальных отношениях, процессе деторождения и материнстве. Ввиду репрессированной сексуальности для многих из них интимная близость не была желанной телесной практикой, рождавшей беспокойства вплоть до нервных срывов. Несмотря на либерализацию пореформенного российского общества, женскую эмансипацию, развитие научных знаний в области акушерства и гинекологии, разрушение патриархатных устоев и запретов, на всем протяжении XIX века в области сексуального просвещения дворянок не происходило заметного сдвига. В девичьем восприятии половые отношения ассоциировались с «позором», «животным наслаждением», «скверностью», «всякой грязью», «неведомой силой» «двойной жизнью», «половой похотью», «надругательством над душой».
В условиях существования многочисленных запретов на проявление подростковой сексуальности ограничения общения девочек с представителями противоположного пола в девичьем поведении прослеживались противоречивые формы сексуального поведения: однополая привязанность, неврозы на сексуальной почве, неразборчивость в выборе объектов первой влюбленности. В гомоэротических фиксациях (девичьем «обожании») современники не видели ничего предосудительного из‐за отсутствия в отношениях сознательного сексуального подтекста, а также определенных телесных практик. К тому же страстная девичья дружба исчерпывала себя по выходе девочек из стен учебных заведений. Повзрослевшие участницы этих отношений оценивали их как «репетицию» настоящей любви, в которой объектом становился непонятный и недосягаемый для женского понимания мужчина.
Анализ девичьих эгодокументов демонстрирует инфантильность их обладательниц и крайнюю степень непросвещенности в вопросах полового развития, сексуальных отношений и женской фертильности. Переход из девичества во взрослое состояние сопровождался тяжелейшими эмоциональными потрясениями. Первое потрясение для девочек-подростков было связано с получением знаний о половых отношениях, второе было вызвано знакомством с особенностями процесса деторождения и осознанием сути репродуктивных функций женского организма. Половое просвещение девочек имело стихийный характер, будучи табуированным знанием на уровне семьи и школы. Репрессированная девичья сексуальность, непросвещенность в половых вопросах превращали первую брачную ночь в насильственный акт над дворянками. Сложности и противоречия психосексуального развития девочек оказывали влияние на дальнейшие самоощущения дворянок в качестве жены и матери.
Изоляция девочки-дворянки от семейных забот матери, ухода за новорожденными (братьями и сестрами), табуирование матерью собственной беременности и родов приводили к тому, что молодые дворянки, выйдя замуж, были не подготовлены к материнской роли, что усугубляло драматизм их переживаний, особенно в условиях конструирования типа «сознательной матери». Знания взрослых девушек о собственных репродуктивных функциях были настолько ограничены, что многие из них появление детей связывали с поцелуем, с нежными романтическими ухаживаниями, с одним фактом присутствия мужчины. Полученные дворянками сведения об особенностях зачатия и деторождения от более старших подруг, от замужних сестер, из медицинской и художественной литературы воспринимались ими в метафорах «страх», «страдание», «ужас», «смерть», «боль», «постыдный акт».
Видимые изменения в сфере сексуального просвещения и интимных представлений дворянок в России начинают происходить в начале XX века, вследствие десакрализации полового вопроса, широкого распространения специальной медицинской литературы, декадентских настроений в русской литературе, падения многих запретов в условиях бурно менявшегося общественного уклада. Девочки располагали все большими возможностями получить сексуальное просвещение вне семьи (популярные медицинские пособия, откровенная литература, открытая продажа и реклама контрацептивов и сексуальных «игрушек»). В то же время родители продолжали защищать традиционную половую мораль и дистанцироваться от вопросов сексуального просвещения подростков, что являлось латентной причиной многочисленных подростковых «истерий» начала XX века и конфликта поколений. Повсеместно появлялись девочки из интеллигентных семей, восстававшие против предписанной сексуальной табуированности и сдержанности. Их поведение приобретало различные протестные формы – от свободных сексуальных добрачных отношений до побегов из семьи. Врачи стали фиксировать многочисленные проявления чрезвычайной девичьей сексуальности, продолжая рассматривать ее как отклонение от нормы и патологию, требующую лечения.
ГЛАВА IV«Мы не удовлетворены, потому что мы идеалисты…» отношение к теме сексуального в среде революционеров-демократов XIX века
Сейчас многие исследователи пытаются понять сексуальное поведение столичных горожан – «молодых штурманов будущей бури», систему ценностей радикальных демократов 1860‐х годов – в ее трагической односторонности; нащупать истоки и причины их самозабвенной готовности к самопожертвованию во имя иллюзорных идеалов «свободного братства» (так именовал будущее общество В. Г. Белинский). Становление сложных форм социально-бытовой жизни – того, что Норберт Элиас называл «процессом цивилизации» – в России всегда было тесно связано с эволюцией государственной власти. Нормы поведения, правила приличия обычно внедрялись здесь и контролировались сверху. Давление в сторону унификации жизни подданных (и дворян, и тех, чьим трудом крепла и богатела русская земля) оказывалось всегда сильнее тенденции к индивидуализации. А без сложившихся и достаточно разнообразных «подкультур» не возникало базы для нормативного плюрализма, для терпимости по отношению к инакомыслящим и «инакодействующим». Из века в век русское государство устанавливало четкие нормы индивидуального поведения, следя за их соблюдением с помощью административно-правовых актов и практик[1143]. Этот вывод относится и к сфере сексуальных нормативов и запретов.
На примере отношения к эротике и чувственной любви в эпоху Средневековья, а также в начале Нового времени, истории их гонения и осуждения этот антагонизм между официальной, освященной церковью идеологией и традицией (бытовой культурой народных масс), – заметен особенно хорошо[1144]. Даже в «просвещенном осьмнадцатом столетии», когда в России зародилось – не без влияния Франции – и начало получать признание сложное эротическое искусство (посредством которого сексуальность только и может быть включена в состав «высокой» культуры) процесс этот затронул ничтожно малый социальный слой: столичных представителей «благородного», «образованного» сословия, дворян. Однако большинством из них утверждения такого рода редко обнародовались. Одинаковые для всех нормы религиозной морали довлели и над ними, так что выдвижение на первый план ценностей индивидуально-психологического, личного порядка (столь хорошо «просматривающиеся» в зародившейся в то время художественной литературе и мемуарах) еще не могло быть залогом признаний, касающихся интимной сферы – «грязного секса», «грешных помыслов».
Немало авторов дневников и мемуаристов XVIII столетия старались к тому же – кто явно, а кто неумышленно – противопоставить себя представителям «подлых» сословий, чья натуралистическая философия сексуальности была мало совместима с романтической образностью. Даже те из просвещенных и образованных дворян, кто стремился понять жизнь и систему ценностей «труждающихся» крестьян, воспринимали народные празднества и ритуалы, содержавшие явные эротические элементы, как проявления чего-то низменного, безнравственного и некультурного. Это была своеобразная внутренняя самоцензура, за которой в действительности стоял социальный контроль. Он же породил и то, особо острое именно в России, противоречие между натуралистической бездуховностью «низкой» и идеалистической бестелесностью «высокой» культуры, которое стало лейтмотивом всей русской литературы и искусства.
С одной стороны, к рубежу XVIII и XIX столетий в обыденном языке россиян существовало огромное количество пословиц, присловий, поговорок и других фольклорных произведений, основанных на изощренном русском мате; с другой – вся история литературного классицизма и сентиментализма в России подготовила появление «высокого литературного штиля», а вместе с ним – особых образов русских женщин, которых невозможно было жаждать телесно, а тем более сексуально домогаться. Каждая из них, от пушкинской Татьяны до героинь Тургенева, от Светланы Жуковского до княжны Мэри, являла собой «чистейшей прелести чистейший образец», «мимолетное виденье», «гения чистой красоты».