[1169]. В домосковской Руси (до XV века) в обществе уже использовались антонимические понятия чести/бесчестья, славы/позора, и они имели подчас жестко очерченную гендерную окраску. Девушка или женщина пользовалась доброй славой и уважением, считалась «почестной» (честной, а потому достойной почестей), если их поведение благотворно сказывались на жизни семьи (отцовской для девушки, мужниной для замужней женщины), и любой девочке с детства внушали, какой позор она может нанести своим неправильным личным (а тем более сексуальным) поведением близким людям. Не случайно для искусства и литературы вплоть до преддверия Нового времени и в начале его (до конца XVII века) были столь характерны категорически противостоящие друг другу образы верных, честных, преданных «добрых жен» и «жен злых» (читай: коварных соблазнительниц и распутниц).
XVIII столетье внесло коррективы в эту незамутненность образов и самого поведения русских женщин разных социальных слоев. Медленно, но все же менялось отношение к оскорблению словом (словесному бесчестью), равно как к тому, что в допетровские столетия приравнивалось к позору. Сфера допустимого в поведении расширялась прежде всего, однако, для мужчин. Женщин нововведения в отношении их целомудрия и «несрамного», «непозорного» поведения коснулись весьма незначительно. Шли десятилетия за десятилетиями, на русском престоле в «столетье безумно и мудро» более семидесяти лет (с перерывами) находились женщины – а в лапотной, крестьянской России перемен в повседневье почти не наблюдалось.
«Прохудившиеся»: позорящие наказания для девушек в традиционной русской культуре XIX – начала XX века
К началу XIX столетия писаное светское право приобрело значительное влияние в городах (особенно крупных и особенно в высших слоях общества). Именно оно давало основание судить и оценивать поступки и проступки людей. Проект уголовного уложения 1813 года в III части, 6‐м отделении «О наказаниях за обиды против добрых нравов или о стыдных преступлениях» предполагал равное наказание и мужу и жене за адюльтер: «церковное покаяние и содержание в монастыре от шести недель до 3‐х месяцев»[1170]. Свод Законов 1831 года все более решительно наступал на прерогативы церкви, согласно которым дела о прелюбодеянии оставались все еще в ведении духовного суда. То, что касалось морали и нравственности, церковь не собиралась отдавать на откуп светской власти. Свои установления она отождествляла с верностью православию и, шире, христианству.
Брачно-семейные дела в XIX столетии имели двойное подчинение, при этом подчас нормы старого права (основанного на византийских нормативных кодексах) прямо противоречили, особенно в имущественных вопросах (при все большем обретении женщинами правоспособности и самостоятельности в делах «по имуществу»), праву новому, светскому, записанному (а к 1830‐м годам и изданному в Полном собрании русских законов).
Ни в каких новых собраниях законов не могло уже найтись места прописанному в подробностях ритуалу позорящего наказания именно для женщин – но ведь известно, что писаное право в России формировалось несколько в стороне от народных традиций, а совершенствовалось в направлении идеологических, экономических, политических запросов именно государства, а не личности. Позорящие наказания в российском светском праве как таковые существовали, но «особость» гендерно атрибутированных позорящих наказаний (то есть позорных именно для женщин) ни в каких светских сводах законов не была прописана. Однако же даже среди современных событиям юристов бытовало мнение: позорящие женщин наказания зиждились на стремлении «посрамить виновных, дабы унизить в лице их порок и возвысить значение добрых нравов»[1171].
Как и в стародавние времена, небезупречное поведение девушки считалось прегрешением меньшим, нежели проступок (измена) замужней женщины.
Ответственность за лишение девственности возлагалась на саму девушку (поскольку она или допускала подобные отношения – или не допускала, исходя из известного принципа, приведенного информатором Тенишевского бюро из Ярославской губ. «Сука не захочет – кобель не наскочит»[1172]) и на ее родителей или воспитателей. Примечательно, что «уступчивость» девушки считалась простительной, если она допускала связь с мужчиной более высокого статуса (к ним относились даже волостные писари, не говоря уже о купцах), более богатого, и казалась особо предосудительной, если девушка уступала бедному, польщалась на «мужика»[1173]. Богатство, более высокий социальный статус были понятными и объяснимыми мотивами, заставлявшими девушку «грешить», материальные выгоды извиняли ее «грех». Знаменитые строки Н. А. Некрасова иллюстрируют эту ситуацию – известные стихи, в силу жизненности ситуации, в них изображенной, стали песней, которая заканчивается словами: «Знает только ночь глубокая, как поладили они // Расступись-ка рожь высокая, тайну свято сохрани».
Напротив, ситуация, когда девушка «спутывалась по любви», была совершенно неизвинительной и приписывалась особой порочности и развращенности согрешившей. Девственность была тем особым природным даром, который давался каждой, и бедной, и богатой; но в зажиточных семьях сохранность ее могла быть не самым важным фактором: «имущественный достаток невесты при выходы в замужество, часто покрывает отсутствие в ней целомудрия», заключил информатор по Калужской губернии[1174].
В центральных губерниях для венчания девушки, не сумевшей сохранить девственность, стало принято давать очистительную «молитву девке-родильнице», после которой девушка получала очистительную память от поповских старост, коим и поручалось исследование дел о внебрачных рождениях[1175]. Иногда – это был путь к покаянию – священник назначал епитимью. Согрешившая трижды должна была на коленях обползти церковь. Есть данные, что уже в начале XX века у русского населения, скажем, на Украине, этот способ поношения и опозоривания молодой почти исчез[1176] и «вместо него часто священник обязывает молодую поработать у него несколько дней» – записал информатор Тенишевского этнографического бюро в середине XIX века.
Инициатором (зачинщиком) организации позорящего наказания бывал, как правило, брошенный парень, с которым до того встречалась девушка, обиженный невниманием сосед мужского пола, который и ставил на обсуждение сельского схода «дело об обиде». В сообщениях о штрафах, накладывавшихся сходом на родителей (его могли взять и алкоголем[1177]), ничего не говорилось о способах проверки «честности» девушек, если это не был вопрос о свадебном ритуале. Очень часто вначале пускали слух о нечестности, затем мазали у якобы провинившихся ворота дегтем, обсуждали на сходе – само привлечение внимания к физическому состоянию девушки уже было позорным.
На свадебном пиру важнейшим актом и лиминальным моментом действа была демонстрация «честности» или же публичное признание девушкой своей вины:
«Расправы и никаких позорящих обрядов не бывает, если она прежде увода в комору сознается, что потеряла девство до свадьбы. Новобрачная, сознаваясь в своей вине, просит, кланяясь в ноги, прощения у отца, матери, свекра и свекрухи… В противном случае совершение позорных обрядов идет своим чередом. Они рассчитаны на то, чтобы опозорить мать, отца и даже всю родню невесты…»[1178]
В Литве и в Малороссии был обычай наказывать девиц, нарушивших целомудрие, сажанием при дверях церкви на железную цепь (в западнорусских землях она называлась куницей или куной, а в Малороссии – кандалами)[1179]. О нецеломудренной девице говорили: «отцу-матери бесчестье, роду-племени укор». Потому и народный свадебный ритуал включал все так же демонстрацию рубашки новобрачной (в редких случаях предполагалось даже появление невесты перед гостями в брачной рубашке с кровяными пятнами; иногда невесте в такой рубашке полагалось вымести пол с остатками разбитых в ее честь склянок, чаще же брачную рубашку выносили и, показав, вместе с четвертью вина и благопожеланиями, отдавали родителям новобрачной, которые могли даже сплясать на радостях на рубашке своей дочери)[1180]. Обычно демонстрация «почестности» новобрачной осуществлялась во время свадебного пира перед разрезанием жаркого: «В старину перед жарким поднимали молодых. Этот обряд, установленный для женской непорочности, соблюдался в то время так строго, что когда подавали первое жаркое, то все общество требовало, чтобы показали честь новобрачной, а без того не разрезывали жаркого»[1181].
Целомудренность или нецеломудренность – по обрядам, окончательно сформировавшимся к середине XIX века, – должна была быть обнаружена рано в понедельник или же в ночь с воскресенья на понедельник[1182]. Основным знаком, свидетельствующим, что жених нашел невесту целомудренной (если не выносилась рубашка), было битье посуды, стаканов, бокалов – символ благополучного нарушения целостности главного девичьего «сокровища»[1183]. Свадьба без битья посуды в Нижегородчине считалась «невеселой» как раз потому, что означала начало опозорения. Абсолютно обратный обычай описал информатор из Калужской губернии. Там молодому положено было бить посуду, «ломать и грызть» ложки в знак разочарования нецеломудренностью невесты