Никаких посрамляющих обрядов на Русском Севере не водилось, хотя девственность невесты в целом ценилась[1216]. Об отдаленных от центра сибирских деревнях можно сказать то же: в условиях переизбытка мужчин возможность интимных отношений с женщиной ценилась не только на словах, но и на деле (среди золотоискателей и рудознатцев). Но и у родителей девушек, получавших за несохраненную девственность своих дочерей иной раз большие компенсации, «ребенок у дочери-девушки нисколько не бесчестил», и они охотно воспитывали его, отвечая пытающимся укорять: «Плевок моря не портит»[1217].
Что касается центральных районов России, то до 1861 года помещики в посрамление провинившейся девушке приказывали отрезать косу[1218]. Вообще острижение волос было одним из наиболее распространенных женских позорящих наказаний[1219].
Таковые наказания сохранялись благодаря традиции, возникшей много ранее, – благодаря распространению норм христианского брака – и это были традиции, связанные с поддержанием идеи высокой ценности девственности до брака. На протяжении нескольких десятилетий и до середины-конца XIX столетия на это указывали в своих сообщениях информаторы из Ростовского, Пошехонского, Владимирского, Дорогобужского (Смоленская губерния) и многих иных уездов[1220]. Но вот уже в 1841 году один из наблюдателей крестьянского быта в Калужской губернии записал:
«Целомудрие не имеет большой цены в глазах нашего народа… во многих губерниях, как, например, в Калужской, уже уничтожился старинный обычай вскрывать постель молодых. Отец и мать говорят жениху: „Какая есть – такую и бери, а чего не найдешь – того не ищи!“»[1221].
Вскоре и простая обыденная мудрость в отношении целомудрия девушки в Вологодской губернии – хоть и ориентировала на то, чтобы соблюдать нравственную чистоту, поскольку «принесшая ребенка» считалась «провинившейся», но, если это не удавалось, уже перестала предполагать обязательность публичных оскорблений («разве что муж буде поколотит») и издевательств («никаких посрамляющих обрядов не устраивается»[1222]). К рубежу XIX–XX веков, записал информатор в том крае, «девки сами умудряются обходиться без последствий»: сама по себе утрата девственности перестала быть фактом, который следовало обнародовать (в этом регионе), и браки стали совершаться между молодыми, мало придающими этому значение. «Вообще об отношениях молодежи можно сказать, что баловаться стало просто», – заключил современник-аноним[1223]. «У кого[-то] приданое шито-крыто, а у кого[-то] на люди открыто!»
Народная молва – с известной просторечию прямотой припечатала смену прежних взглядов на обязательность девственного состояния перед свадьбой грубым, но точным присловьем: «П…а хоть и дырява, зато морда не корява!»[1224] (действительно, внешняя привлекательность выходившей замуж оказывалась куда важнее сохранения девственности до венца). А уж если добрачную беременность удавалось «прикрыть венцом» – вопрос о том, что случилось до счастливого события, вообще уже старались не поднимать: «Крута горка, да забывчива»[1225]. На Вологодчине тесть (отец беременной невесты), по обычаю, давал за дочкой еще и корову к приданому – «для прокормления младенца»[1226].
Напрасность позорящих наказаний точно сформулировал и информатор из Костромского края (Варнавинский уезд): «Хоть срами, хоть нет, а другую жену уж не дадут»: к рубежу веков «если супруг не найдет в молодой жене того, что соответствовало его ожиданиям, то самое большее – будет ее поначалу тузить, а со временем дело обойдется»[1227]. В Калужской губернии в конце XIX века зафиксировали растущую допустимость добрачных отношений молодых. Если в начале столетия девушку родня позорила словами о том, что та «замарала хвост» до свадьбы, то в конце на все укоры молодая, как сказывали, могла ответить: «Свой чемодан – кому хочу, тому и дам!», «Поспала – ничего не украла!», «От этого не полиняешь!», «Не позолота, не слиняешь – оттого, что похватали!»[1228].
В Ярославской губернии были записаны «отговорки» женихов, женившихся на нецеломудренных невестах, которые также говорят о том, что отношение к соблюденности правил переменилось: «У нее не лужа – достанется и мужу!», «Это добро не мыло – не смылится!».
Между тем раньше «старожилы говорили, что девушка, родившая ребенка, могла выйти замуж только за отца этого ребенка…»[1229]. Православное представление о ценности любой человеческой жизни постоянно вступало в противоречие с практикой позора и поругания оступившейся. И все чаще после рождения внебрачного ребенка строгость иногда отступала: девице прощали ее ошибку, человечность брала верх над моральным принципом. Мать или бабушка той, что согрешила, на любые нападки привычно отвечала: «Чей бы бычок ни скакал, а телятко наше» («Грех да беда, с кем не была!», «Грех сладок, а человек падок!»[1230]). Но в идеале, конечно, девушке нужно было постараться «устоять» до венца – об этом говорят и частные акты 1890‐х годов[1231].
Кроме того, к рубежу веков народная традиция выработала и ритуал снятия напрасного обвинения девушки в бесчестном поведении[1232], и более щадящие способы обнародования «почестности». Так, в Вологодской губернии, по словам информатора, в 1898 году во время свадьбы ограничивались вопросами и ответами в форме эвфемизмов («Грязь ли топтал или лед ломал?» – на что жених почти всегда отвечал «лед ломал», «если не хотел делать огласки»[1233]). В верхнем Поволжье, на Дальнем Востоке и в Сибири вместо окровавленной рубашки просто выносили и ставили в присутствии гостей бутыль или даже веник, обвязанные красной лентой, пирог с гроздью красных ягод, стлали под ноги красное полотенце)[1234].
«Несоблюдихи»: позорящие наказания замужних женщин за сексуальную несдержанность в конце XIX – начале XX века
Что касается наказаний для женщины в супружестве, то нарушение установлений и предписаний в этой сфере жизни служители культа предпочитали представлять как наглое посягательство на древние устои. Именно поэтому народные формы высмеивания женской неверности не только не осуждались ею, но и, похоже, негласно поддерживались. И это при том, что в XIX веке официальное право окончательно уничтожило существовавшую в древнерусском праве разницу между «блудом» (с незамужней) и «прелюбодеянием» (с замужней)[1235]. Мужчине, как обычно, за прелюбодеяние полагалось только моральное наказание, внушение со стороны отца духовного. Иное дело – женщины. В высших, образованных слоях общества следствием адюльтера мог быть развод, но он влек за собой определенные негласные ограничения для разведенного супруга (женщины обычно не работали) в продвижении по служебной лестнице или в разрешении занимать определенную должность. Герои знаменитого романа Льва Толстого «Анна Каренина» попали именно в такие клещи[1236].
Между тем носители обычного права – сельские старосты, сходы, старики, обладавшие житейской мудростью («знающие люди»)[1237], и не думали, похоже, о том, что позорящее наказание есть унижение личного достоинства: те, кто мог бы остановить жестокие действа, судя по описаниям, как правило, молчали. В крестьянском мире о таких говорили: «К замужним, вступившим в связь относятся строже… „Такие бабы вдвойне грешат – и чистоту нарушают, и закон развращают“. Подобных женщин называют растащихами, несоблюдихами»[1238].
Стараясь развестись с нелюбимыми женами, мужья чаще всего обвиняли последних в супружеской измене. Это был верный способ расторгнуть брак, потому и прошений такого рода – и опубликованных, и архивных – сохранились сотни[1239]. Формальное, предписанное светским судом наказание женщины за супружескую неверность – если судить по решениям волостных судов – было несерьезным: недолгий арест или общественные работы или, в крайне редком случае по отношению к самым бедным, – наказание розгами[1240]. Для мужа – в случае неверности жены – светское официальное право давало и такой выход, как изгнание жены-изменницы из дома без средств к существованию (приданое, внесенное ею при вступлении в брак, оставалось у ее супруга)[1241].
В отличие от мужей, жены практически не могли реализовать свое право на развод, если причиной подачи прошения о нем была несогласная жизнь. Редкий муж соглашался развестись, «а без согласия мужа ей паспорта не дадут, случаев же, чтобы супруги добровольно разошлись, не встречалось в деревне и окрестности», правда, и «о разных наказаньях за измену не слышно»