Согласно последним опросам, до трети современных образованных респондентов считает, что мужчина может бить жену в наказание за что-либо, особенно – «если она изменяет мужу»[1296].
Это ли – не наследие многовековой традиции?
«История наказаний – это история их постепенного вымирания»[1297]. Это было сказано еще в XIX веке.
Анализ истории позорящих наказаний «сквозь века» показал, что они существовали не всегда, период их распространения и господства исторически ограничен. В известной мере можно согласиться с Н. Элиасом в том, что по мере упадка феодализма стыд обретал все бóльшую важность в структуре человеческих аффектов[1298] и потому устыдительные наказания существовали в Европе особенно очевидно в XVI–XVIII веках.
Что касается России, то в эпоху ранней русской государственности, когда влияние старых дохристианских норм нравственности было весьма сильным, среди обычных людей («простецов») никаких позорящих наказаний, похоже, не практиковалось. Все появилось позже, не ранее XVI века. Н. Элиас, к сожалению, не коснулся в своих наблюдениях того смещения от стыда к жестокому наказанию, которое обозначилось в контроле над преступностью низших классов по всей Европе в XVII–XVIII веках. Кульминацией этого периода в России стал очевидный провал карательного произвола (существовавший весьма вольготно до отмены крепостного права в 1861 году. Можно предположить, что середина XIX века открыла путь идеалам реинтеграции совершившего проступок в обычную социальную среду – и в Западной, и, следом и постепенно, в Восточной Европе. Этот концепт получил поддержку в Викторианскую эпоху в англоговорящем мире, а также за его пределами, в том числе и в России. Уже в конце XIX столетия прогрессивные русские юристы говорили о том, что современные законодательства должны стремиться не к опозорению, а к исправлению преступника, скорее, путем его временной изоляции, а затем – повторим – реинтеграции в обычную социальную среду.
В данном очерке были рассмотрены позорящие наказания для женщин, связанные с попытками поставить под контроль женскую сексуальность. Сексуальность, как и большинство других аспектов частной жизни, всегда была охвачена экспансией властных систем – тут нельзя не согласиться с общим постулатом Мишеля Фуко. Женская сексуальность – в особенности. Она всегда структурировалась ими. Власть, включая власть современную, государственную в том числе, постоянно «надзирала» над женской сексуальностью, а в XX веке в рамках советской системы надзора ухитрялась проникать в области, степень интимности которых и не снилась премодернистским (то есть традиционным) культурам.
Говоря о последних, стоит также принимать во внимание, что слишком большую свободу поведения ни одна из традиционных культур Европы допустить не могла. Патриархатная моногамная семья, создававшаяся с определенно выраженной целью рождения детей, предполагала происхождение их от определенного отца – иначе рушилась вся схема и порядок наследования. Кроме того (и вследствие того), сложившиеся правила поведения были тем внутренним регулятором, без которого культура не устояла бы. Без понятия «нормы» и отклонений, без правил, которые должны были все соблюдать, мог возникнуть тот хаос в области морали, который выразила русская поговорка «Дай душе волю – захочет и боле».
Пространства для мобилизации продуцировались самой экспансией надзора: чем более въедливо власть старалась проникнуть в помыслы индивида, тем больше она нуждалась в методах устрашения, которые бы привели к покорности. Власть надзирающего и наказывающего предполагала укрепление иерархий – оступившаяся оказывалась в полной власти и подчинении от тех, кто устраивал ей «вывод». Участники же жуткого действа возвеличивались, не совершив никаких поступков, кроме соучастия в опозорении. Господствующее положение мужчины в семье, строгое преследование супружеской неверности женщины, связь понятий «прелюбодеяние» и «разврат» в основном с проступками женщин гиперболизировались в религиозных догматах, а уж согласно им женщина считалась самим источником греха[1299].
Когда речь шла о нецеломудренности, непостоянстве, неверности, мужская культура – вспышками ярости, физическими расправами – фактически наказывала женщин за собственные слабости и потребность в них (ведь воспроизводить себя можно было только при участии женщин). Именно эти факторы руководили (и вероятно, все еще лежат в основе) психологическим насилием над теми женщинами, которые решались, несмотря на все запреты и правила, на угрозы самых страшных физических расправ, все-таки проявить собственные желания и предпочтения. Законы писаные и неписаные, светские и церковные обещали им физическое и психологическое насилие, оскорбления, упреки, грубость, боль, страх, но… девушки и женщины решались на преступление запретов и сохраняли тем самым самоуважение, поскольку доверяли своим желаниям и своей воле.
Для чего применялись позорящие наказания?
Авторитаризм власти жесткими методами закреплял в нормативно-ценностной личностной парадигме индивида в качестве значимых личностных качеств уважение к сильному, страх перед его гневом, смирение и покорность перед лицом традиции. Сила, насилие – часть порядка господства; насилие над нецеломудренной девушкой и женой-изменщицей – это деструктивная реакция на уменьшение женского соучастия в правилах поведения, разделяемых данной социальной группой[1300].
Если хронологические пределы бытования устыдительных наказаний для женщин во всей Европе – это период Нового времени (XVI–XVIII века с задержкой в России до середины-конца XIX века), то пределы географические требуют специального изучения и размышления.
Сильно схематизируя и огрубляя, можно все же заметить: чем севернее – тем реже была применимость опозорения, менее жестокими были сами формы устыжения. Чем южнее – наоборот.
Приведенный выше материал заставляет задуматься о том, что же явилось причиной региональных различий в отношении к позорящим наказаниям. Нехватка женщин кажется в этом контексте слишком простым (не значит: не релевантным), но все же очевидным объяснением, которое, пожалуй, может не «сработать» в ряде контекстов. Нехватка женщин в отдаленных от городов местах селений «рудознатцев» в Сибири не означала, что женщин сразу же ценили там больше и относились к ним лучше. Можно предположить наличие разных гендерных порядков или разных вариантов патриархальной гендерной асимметрии, которые формировались по-разному в разных геокультурных зонах. Специальное изучение выявленного в данном тексте удивительного феномена потребует учесть сразу множество факторов: социальный состав (абсолютно разный на юге и на севере России), религиозные представления (скажем, сохранность старых, дохристианских форм верований или православного сектантства). Можно включить в качестве переменной и такой фактор, как показатели официальной сексуальной преступности (на Севере они в XIX столетии были исключительно высоки, а вот в южной и центральной России сохранилось довольно мало судебных дел). Это может означать и то, что на севере России предпочитали подобные дела решать судебным порядком, а на юге – внесудебными мерами, где позорящие стратегии могли занять свое «почетное место».
Так или иначе, но уже в начале XX века и педагоги, и юристы активно выступали против жестоких наказаний. Тем более что наказываемые способы поведения не исчезали; они почти всегда возвращались замаскированными или сопровождаемыми другими (это показала краткая история XX века).
В эпохи кризисов и социальных разломов, когда стоит вопрос о выживании, все общества обращаются к традиционному, ища в нем ответы на наболевшие вопросы сегодняшнего дня, но всегда ли апробированное веками может соответствовать современному уровню мышления и правосознания? Лишь авторитарная культура апеллирует прежде всего к запретам. Демократическая – исходит из реальных людей, чей порог стыда может быть различен, как и их самоуважение, внутренние ценности, стремление быть понятыми, а также принятые обществом формы приличия.
Но наша авторитарная культура апеллирует именно к запретам.
ГЛАВА VIРационализация сексуальности медицинский, публицистический и феминистский дискурсы
Сокращение числа деторождений. Концепт «свободного материнства»
Регулирование рождаемости – важнейшее понятие, характеризующее репродуктивное (прокреативное) поведение, то есть систему действий, межличностных отношений и эмоционально-психических состояний, связанных с рождением детей или отказом от них, как в браке, так и вне брака. Противоречивые результаты современной демографической политики, трансформация института семьи и родительства заставляют пристальнее вглядываться в историческое прошлое, выявляя наиболее типичные для России тренды, находя в прошлом истоки современных проблем, намечая пути их решения.
Данная глава нацелена на изучение тенденций в репродуктивном поведении российских женщин в XIX – начале XX века, связанных с изменением государственных и социальных институтов, буржуазным развитием, процессами урбанизации и рационализации сознания, распространением профессиональной медицины. В фокусе внимания – новые стратегии в репродуктивном поведении, распространение способов контроля над рождаемостью и легитимация практик абортов в обществе.
Ключевыми для изучения трансформации репродуктивного поведения явились теория социального конструирования реальности (П. Бергер, Т. Лукман)[1301]