[1374]. В известном феминистическом журнале «Союз женщин», издательницей которого была М. А. Чехова, анонимный автор писала о женщинах, которые «тяготятся» исполнением домашних обязанностей – воспитанием детей, домоводством, заботами об удобствах членов семьи, чувствуя себя в этой сфере «совершенно непригодными»[1375]. Она называла таких «тоскующих в одиночестве», страдающих женщин, запертых в исключительно семейном кругу, «женщинами предрассветной поры». Автор полностью не отрицала материнства, считая, что ему на смену должно прийти «новое материнство», в котором женщина – прежде всего свободная личность, располагающая всеми средствами быть матерью и развивать собственную субъективность.
На страницах женских дневников фиксировались новые предпочтения женщин. Об этом писала активная участница женского движения либерального толка Надежда Васильевна Стасова: «Для меня исчезло очарование семьи, своей собственной, я почувствовала любовь ко всемирной семье; это стало моим идеалом, я с ним и умру!»[1376] Ее родственница Елена Дмитриевна Стасова, известная большевичка, считала семью темницей, только вырвавшись из которой можно заняться настоящим делом[1377]. Инесса Арманд, прочитав в пятнадцать лет «Войну и мир», была страшно разочарована судьбой Наташи Ростовой, которая, по ее мнению, превратилась в «самку». На страницах личных документов И. Арманд признавалась, что для нее смысл жизни состоит не в материнстве и замужестве, а в том, чтобы «стать человеком»[1378]. Она порвала связь с собственной семьей, посвятив себя общественной деятельности.
Лидер социалистического и женского движения, дворянка по происхождению Александра Михайловна Коллонтай после рождения сына оставалась верной женой и матерью в течение четырех лет, затем оставила семью, включившись в революционную борьбу. Ей принадлежат строки: «Я хотела быть свободной. Маленькие хозяйственные и домашние заботы заполняли весь день… Как только маленький сын засыпал, я целовала его мокрый от пота лобик, плотнее закутывала в одеяльце и шла в соседнюю комнату, чтобы снова взяться за книгу Ленина»[1379]. Для Коллонтай любовь к собственному ребенку представлялась формой эгоизма. Она воспринимала замужество и материнство как нечто ограничивающее свободу женщины. В 1909 году Александра Михайловна писала: «Чтобы стать действительно свободной, женщина должна сбросить тяготеющие на ней путы современной, отжившей, принудительной формы семьи… При современных, обычаем и законом утвержденных, формах семейного уклада женщина страдает не только как человек, но и как жена, и как мать»[1380]. Для многих активисток социально-политического движения, нигилисток по своим убеждениям, материнство становилось помехой на пути дела всей их жизни. Отвечая на вопрос половой переписи, проводившейся в Томском университете, о пользовании противозачаточными средствами, один из студентов-революционеров заметил, что «беременность удаляет женщину от политической и духовной жизни, лишает ее возможности быть членом общества»[1381]. Данная мысль, озвученная безвестным революционером, была типична для молодых представителей революционного класса.
Важной составляющей концепта «свободного материнства» стала идея женской репродуктивной свободы. Представление о деторождении как свободном женском выборе приобрело особую актуальность в рамках дискуссий, развернувшихся между членами известных женских организаций («Русское женское взаимно-благотворительное общество», «Союз равноправности женщин», «Женская прогрессивная партия», «Российская Лига равноправия женщин»), в деятельности Первого Всероссийского женского съезда (1908), Двенадцатого Пироговского медицинского съезда. Российскими феминистками был затронут важнейший вопрос, связывавший материнство и проблему женской свободы, – важность обретения женщиной своей субъективности, в том числе овладение свободой над собственным телом. В этой связи были актуализированы идеи о репродуктивной свободе женщины, о необходимости использования контрацепции и о возможности легализации абортов по особым медицинским показаниям. Некоторые из эмансипированных активисток женского движения начала XX века с критикой обрушились на идею святости материнства. Выступая в рамках Первого Всероссийского женского съезда в 1908 году, делегатка от Москвы М. Б. Бландова в докладе «О современном положении русской женщины» называла «речи» о святом долге каждой женщины быть матерью и заботиться о домашнем очаге «избитыми», не соответствующими условиям современной жизни[1382]. Участница съезда М. Вахтина в статье «Брачный вопрос в настоящем и будущем» писала, вероятно, под определенным влиянием «Крейцеровой сонаты», что современный брак зачастую превратился в узаконенную форму разврата. Она полагала, что жертвенная пушкинская Татьяна – в прошлом, современность требует от женщины свободы и действий. Сообразно феминистскому подходу М. Вахтина была убеждена, что в скором будущем должны утвердиться свободная любовь, свободные союзы женщин и мужчин и свободное материнство, что приведет к полнейшему равноправию[1383].
Несомненно, огромное влияние на формирование концепта «свободного материнства» оказала философия Эроса в контексте русского символизма. Представители данного направления, среди которых были философы, писатели и поэты, рассуждая о любви между мужчиной и женщиной, не рассматривали деторождение в качестве основного содержания их отношений. Владимир Соловьев в известной работе «Смысл любви» писал о том, что сущность половой любви не сводится исключительно к продолжению рода. При этом он косвенно высказывался в пользу ограничения деторождения, полагая, что в мир должны приходить не «различные образчики человечества», а только «лучшие»[1384]. По мнению философа, между «силой любовной страсти и продолжением потомства»[1385] вообще нет никакой связи; наиболее искренние чувства в истории всегда оставались бесплодными. Суть материнской любви он сводил к биологии, приравнивая ее к инстинкту; отцовские чувства он вообще не рассматривал.
«У любящих не бывает детей», – писала М. И. Цветаева, имея в виду великих влюбленных в истории (Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда, Амазонка и Ахиллес)[1386]. В «Письмах к Амазонке» она характеризовала «идеальное материнство» как «слишком цельное единство» между двумя любящими женщинами (!), одна из которых – «старшая» («мать»), другая – «младшая» («дочь»)[1387]. Для поэтессы матрилинейность поведения женщины, распространяющаяся на все области деятельности и чувств, – главное, что отличает ее от мужчины. Схожий формат отношений между женщинами был описан Л. Зиновьевой-Аннибал в книге «Тридцать три урода». Таким образом, столь популярные в интеллигентской среде символисты не могли не повлиять на восприятие материнства (настоящего и потенциального) молодыми женщинами.
Часть врачебного сообщества России, в отличие от своих западных коллег, также стала пропагандировать идею ограничения деторождения. Известный популяризатор контрацептивов российский врач Карл Иванович Дрекслер указывал, что женщина должна иметь столько детей, сколько позволяет физическое, духовное здоровье, материальное положение семьи и, собственно, ее желание. Эту идею он настойчиво пропагандировал в своей книге «Как предупредить беременность…». Обращаясь к супругам, он отмечал: «Родители имеют право производить лишь столько детей, сколько они действительно в состоянии прокормить и воспитать»[1388]. Для него «предупреждение беременности» по медицинским показаниям являлось абсолютно естественным процессом. К. Дрекслер, не будучи сторонником идей феминизма и женской эмансипации, вставал на защиту половой свободы женщины. Он считал крайне несправедливым тот факт, что женщина, выполняя свои супружеские обязанности, регулярно должна «испытывать естественные последствия полового акта: беременность, роды, кормление грудью»[1389]. К. Дрекслер был убежден, что важнейшей потребностью современного ему общества является утверждение гигиены брачной жизни, которая состоит в отделении полового акта от акта зачатия. Изложенные врачом идеи нашли живой отклик среди широкой публики. Доказательством этому являются многочисленные переиздания его работы, несмотря на запреты властей и аресты тиражей, а также нескончаемый поток писем от читательниц на имя автора.
Делая акцент на легализации абортов по особым показаниям, расширение употребления средств контрацепции, часть врачебного сообщества в рамках проводимого Двенадцатого Пироговского съезда активно защищала идею репродуктивной свободы женщин. К. Н. Бронникова, делегатка из Санкт-Петербурга, отмечала, что «женщина как свободная личность и только она сама имеет право решать вопрос, желает ли она иметь ребенка или нет»[1390]. Л. М. Горовиц заметила, что вхождение абортов и контрацептивов в жизнь женщины не способно уничтожить материнский инстинкт, который глубоко заложен в ее природе: «Можно с уверенностью сказать… и самое материнское и человеческое достоинство женщины и вопрос улучшения человеческой расы только выиграет оттого, что женщина не будет принуждаться к деторождению…»