[1451] По очевидным причинам (финансовая обеспеченность, наличие образования, доступность контрацепции) женщины из высших классов общества могли успешнее реализовать эту тенденцию.
«Новые женщины» рубежа XIX–ХХ веков на практике или в теории стремились доказать возможность реализоваться вне семьи, занимаясь образованием, профессиональной деятельностью, участвуя в феминистическом или революционном движении. Все расширяющиеся горизонты публичной деятельности делали приватную сферу семейной жизни, брак и следовавшее за ним материнство не единственным жизненным сценарием для женщины. В распространявшейся «эмансипированной» литературе культивировался новый тип женщины. Даже работы медицинского характера нередко содержали призыв восстать против положения «безвольной рожающей машины»[1452]. Все чаще на страницах своих дневников юные барышни высказывали мысли о нежелании вступать в брак. Они либо априори отрицали материнство, либо полагали, что последнее, в силу различных причин (необходимость самостоятельно заработать на хлеб, обеспечить себя и потомство, получить высшее образование), должно быть отсроченным, в связи с чем не спешили заключать браки. Идеи женской эмансипации, вышедшие далеко за рамки столичного общества, вводили материнство в ранг того ограничителя публичного самовыражения женщины, что депривирует иные жизненные сценарии. С помощью отказа от материнства женщина конструировала собственное «Я», стремясь найти свою гендерную идентичность вне традиционных женских ролей, обусловленных биологией. Поскольку, по словам социолога Б. М. Бим-Бада, «женщина, выступающая в роли живой машины для рождения детей, практически не имеет шансов на социальное освобождение, ей крайне трудно получить хорошее образование и практически невозможно построить успешную профессиональную карьеру»[1453].
В то же время следует учитывать, что женщины того времени отрицали материнство не столько из‐за собственных убеждений, сколько из‐за сложности совмещения двух сфер бытия – частной и публичной. Ввиду незрелости социальных институтов (отсутствие поддержки материнства и детства), зависимого положения женщины в семье и обществе, доминирования принципа «разделения сфер» в семейной жизни, малого участия мужей в исполнении родительских функций, материнство зачастую являлось для «новых женщин» эпохи не сосредоточением женских радостей, а приговором, ставящим крест на их личной свободе и самореализации. Отрицание деторождения в собственной жизни становилось протестом против навязанного извне конструкта идеальной женственности и средством, позволяющим реализоваться на иных (кроме материнства) поприщах человеческой деятельности.
Практики контроля над рождаемостью: аборт и контрацепция
Советская Россия оказалась первой в мире страной, легализовавшей аборты в 1920 году постановлением народного комиссариата юстиции «Об искусственном прерывании беременности»[1454]. Вопреки внедрению новых принципов планирования семьи, мер, направленных на повышение рождаемости, – наша страна продолжает лидировать по количеству абортов[1455]. Столетний юбилей этого нормативного акта заставляет заново рассмотреть историю российской социальной политики регулирования деторождения.
Анализ современных российских исторических исследований по теме ограничения рождаемости демонстрирует доминирование описательности и консервативности подходов: предметом этнографов выступают традиционные практики абортирования и предотвращения беременности в крестьянской среде[1456], историки медицины делают упор на развитие научного акушерства, историки повседневности редко привлекают новые исторические источники[1457]. Новаторскими выглядят исследования зарубежных историков, которые под влиянием подходов феминистской антропологии, гендерной истории ставят новые исследовательские вопросы относительно истории репродуктивной политики и контроля над рождаемостью[1458].
Мы разделяем подходы феминистской антропологии и гендерной истории, нацеленные на пересмотр исторического материала относительно потерь и приобретений для женщины. Концептуальными рамками исследования явились теории биовласти и биополитики, получившие классическое выражение в работах М. Фуко, а также теории социального контроля и медикализации, развиваемые Э. Фрейдсоном и П. Конрадом.
Сущность фуколдианской теории биополитики состоит в том, что с развитием научного медицинского знания, активно внедрявшего в повседневную жизнь представления о нормах и патологиях, государство, наравне с другими социальными институтами (право, судебная система, религия), стало использовать медицину в качестве средства управления, подавления и дисциплинирования тела[1459]. За внешней рамкой заботы может скрываться целый механизм вмешательства и контроля частной жизни человека. Согласно Э. Фрейдсону[1460], экспертное (медицинское) знание выступает важнейшим агентом поддержания социального контроля, разделяющим социальное поведение на то, которое лечат (болезни), или то, которое наказывают (деликвентное поведение). П. Конрад, дополняя теорию медикализации, раскрывает способность медицинских институтов не только маркировать социальное действие (норма/медицинская патология/преступное поведение), но и предписывать людям определенные действия[1461]. Теория биополитики, как одного из способов социального контроля и связанного с ней процесса медикализации как инструмента биополитики, часто привлекается в исследованиях современных социологов, занимающихся изучением социальной политики в области женской репродукции[1462]. В то же время исследовательский фокус социологов исторически ограничен советским и постсоветским периодом, крайне редко используются более ранние исторические источники.
В круг выдвигаемых задач данной главы входят: выявить причины неэффективности различных моделей социального контроля рождаемости, существовавших в России в XVIII – начале XX века, обозначить каналы формирования биополитической модели, изучить роль экспертного дискурса (медицинского и юридического), установить схожие и отличительные черты в процессе медикализации контроля над рождаемостью в России и США, странах Западной Европы.
Понятия «контроль рождаемости», «аборт» появились в научном обороте чуть более 100 лет тому назад, в то время как практики контроля рождаемости – глубоко укорененные и традиционные, существовавшие во все времена и во всех обществах. Даже в тексте клятвы Гиппократа упомянут «абортивный пессарий», который истинный врач не должен давать женщине[1463]. До первого демографического перехода (раннее Новое время) и появления устойчивых представлений о контрацепции искусственное прерывание беременности было основным способом контроля над числом и временем рождений, путем предотвращения нежелательных беременностей, инструментом управления женским телом и его репродуктивной функцией, способом рационализации их сексуальности. Отношение к этим практикам веками было негативным во всех обществах и культурах и при этом тесно увязанным с развитием религиозных, государственных и социальных институтов.
Искусственное прерывание беременности относилось не только к частной, но и к публичной сфере, так как сама практика являлась девиацией традиционного матримониального поведения, подрывая устои социальных норм, а в дальнейшем наносила урон государственным интересам. До XVII века существовала модель контроля репродуктивного поведения, основанная на религиозно-нравственных нормах. «Плодоизгнание» в России, независимо от регионов, осуждалось и считалось тяжким грехом, в связи с христианским представлением о зарождении человека[1464]. С позиции христианского вероучения человек считался самостоятельным существом с момента зачатия. Дети рассматривались, как «благословение божье». Представления крестьян в различных регионах России о том, когда именно появлялась душа у плода, разнились. Встречались рассуждения о том, что душа зарождается с момента шевеления плода[1465]. Другие полагали, что с момента зачатия плод уже наделен душой[1466]. В любом случае считалось, что «вытравление» плода – это лишение жизни существа, наделенного душой. Женщину, «сгубившую» дитя, предлагалось постригать в монахини; накладывалась многолетняя (от 5 до 15 лет) епитимья[1467]. В то же время «вытравление плода» было основным способом контроля над числом и временем рождений, способом рационализации сексуальности, сложившимся в различных местностях России. Эти практики регулирования рождаемости сохраняли устойчивость на протяжении веков и приобрели всесословный характер.
«Особые знания» передавались через условную «женскую сеть». «Каналами» передачи были повивальные бабки и старшие опытные женщины. К абортированию прибегали преимущественно незамужние девушки, прислуга, вдовые, солдатки, жены офицеров, забеременевшие в отсутствие своих мужей. Распространение имели механические, химические средства (органические и неорганические), ритуальные действия, а также средства народной медицины. Данные способы производства искусственного выкидыша использовались не только среди крестьянок, они были распространены и среди горожанок. В высшие классы, в городскую среду эти знания проникали через прислугу, крестьянок, приезжавших на заработки в город, через частнопрактикующих врачей, аптекарей, которые также использовали в своей практике методы народной медицины.