Источник: Пирожкова О. П. К вопросу о выкидыше // Труды IV съезда общества российских акушеров и гинекологов (16–19 декабря 1911 г. в С-Петербурге). Вып. I. СПб.: тип. Орбита, 1912. С. 103–108.
Земские врачи, отмечая тенденцию стремительного роста числа криминальных абортов, стали предлагать улучшать условия для проведения официальных абортов по медицинским показаниям. В частности, в акушерском и гинекологическом отделении Смоленской земской больницы данных о производстве абортов не было обнаружено до 1890 года. Впоследствии, несмотря на запрет «плодоизгнаний», аборты производились легально по медицинским показаниям. Ежегодно производилось по два-три аборта, в 1910‐е годы их число удвоилось. Ввиду существования проблемы криминальных абортов, роста числа выкидышей, в 1913 году земство запланировало ввести в действие специальную операционную для абортов[1517]. По их мнению, общественные организации, властные структуры должны прилагать больше усилий в оказании квалифицированной помощи населению, вплоть до открытия специальных операционных[1518].
Изучение отчетных документов родильных отделений и клиник показало, что не существовало унифицированных требований к производству аборта. Врачи проводили операции в соответствии со своими знаниями и практическим опытом. Изучение публикаций в медицинских журналах начала XX века доказывает, что врачи экспериментировали в применении различных способов искусственного прерывания беременности (от известных сельским повитухам впрыскиваний в полость матки ртути и сулемы[1519] до маточных спринцеваний, введения бужей, а также экстремального способа абортирования при помощи электрического тока – «электризации»[1520], словно соревнуясь в собственных навыках и смелости идей. Эти эксперименты позволяли усиливать научный авторитет врачей, давая им возможность «вписывать» свое имя в историю науки.
Подобная ситуация имела как минимум два важных следствия. Во-первых, она демонстрировала устойчивый запрос населения на практику контроля рождаемости. Во-вторых, она подрывала положение врачей. Согласно уголовному законодательству, именно врачи несли большую ответственность за проведение аборта, чем необразованные лица. Законодательная коллизия ставила акушеров в уязвимое положение, их профессиональные риски повышались. Врачи и правоведы все чаще стали указывать на противоречивость социальных норм и практик, отмечая важность квалифицированной проработки законодательства в отношении абортов[1521]. Отсутствие в законе прямых указаний на разграничение, квалификацию аборта ставило под угрозу как женщину, так и врача. В противоречии находился принцип врачебной тайны и обязанность врача доносить о всех известных ему случаях плодоизгнаний, даже произведенных по медицинским показаниям.
С начала XX века ключевым в экспертном дискурсе (медицинском и правовом) стал перенос проблемы абортов из юридической и религиозно-нравственной плоскости в медико-социальную. Проникновение медицины в сферу репродукции отразилось на терминологии. Вместо народных («выкинуть», «пустить кровь», «душегубство сотворить», «вытравить плод», «извести плод во чреве») и юридических терминов («плодоизгнание», «преступный выкидыш», «намеренный выкидыш») искусственное прерывание беременности стало квалифицироваться прежде всего как медицинская операция – «аборт».
Врачебный дискурс начала XX века по проблеме аборта имел важнейшее значение в появлении модели биополитического контроля женской репродукции. В отличие от своих западных коллег, которые с 1870–1880‐х годов настаивали на ужесточении законодательства об абортах[1522] (медицинские ассоциации развернули целую кампанию против распространения абортов и контрацепции), в России либеральные врачи заняли иную позицию, что явилось основой для формирования новой модели контроля рождаемости – биополитической. В данном случае интересы пациенток и врачей совпадали, что, по мнению западных теоретиков, нередко проявляется на пути медикализации[1523].
Общественное обсуждение темы абортов достигло апогея в медицинском дискурсе в 1910‐е годы. Существенное влияние на него оказали IV Всероссийский съезд акушеров и гинекологов (1911), XII Пироговский съезд врачей и естествоиспытателей (1912), X съезд русской группы криминалистов (1914), а также обсуждения социальной политики в рамках Всероссийского попечительства об охране материнства и младенчества в 1913–1918 годах. Вопрос о противодействии росту криминальных абортов был остро поставлен с началом Первой мировой войны[1524], когда его обсуждение перекинулось из столичных в региональные медицинские сообщества.
Представители медицинского сообщества, располагая клиническим материалом, стремились обратить внимание общественности, органов власти на новую тенденцию в репродуктивном поведении городского населения. Именно врачи стали выводить проблему из категории преступных деяний, придавая ей острое социально-медицинское значение. Аборты рассматривались в качестве социальной болезни и даже эпидемии[1525], по борьбе с которой, по мысли врачей, необходимо было выработать мощную программу социально-медицинских действий.
В начале XX века в отношении мер по борьбе с абортами среди представителей медицинского сообщества и правоведов оформились принципиальные позиции, которые условно можно обозначить как консервативную, либеральную и радикальную. Представители консервативного крыла, защищавшие традиционный уклад жизни, считали криминальные аборты результатом ухудшения нравственности. Панацею они видели в ужесточении уголовного законодательства и усиленном преследовании тех, кто совершал аборты. Они смотрели на аборты как на вариант детоубийства. Даже вполне либеральный по взглядам профессор В. Линденберг писал: «С детоубийством тесно связано плодоизгание (преступный выкидыш), которое с судебно-медицинской точки зрения является тем же детоубийством, только в раннем периоде развития младенца»[1526]. Консервативные по взглядам врачи относили плодоизгнание к акту «низменному», «противоестественному» и «антимедицинскому»[1527]. Они полагали, что следует отменить аборты даже по медицинским показаниям, считая, что ни порок сердца, ни туберкулез, ни угрозы женщины покончить собой – недостаточны для совершения абортов[1528].
Состоятельных женщин обвиняли в стремлениях ограничить число деторождений по причине их «избалованности». Врач-гинеколог Я. Е. Выгодский в своем докладе на XII Пироговском съезде среди перечисленных причин увеличения абортов называл и такую: «Крайняя изнеженность и избалованность многих женщин, принадлежащих по преимуществу к самым богатым и культурным классам населения»[1529].
Новые ракурсы проблемы с конца XIX века стала поднимать либеральная часть медицинского сообщества. Они обратили внимание на невозможность однозначно оценивать сам факт плодоизгнаний, отмечая необходимость изучать причины стремительного роста показателей, анализировать законодательные нормы и их неэффективность в борьбе с проблемой, озвучивать новые меры социально-медицинского характера по борьбе с плодоизгнаниями, рассмотреть вопрос о декриминализации абортов, юридически защищать женщин и врачей, совершивших аборт.
Либерально настроенные врачи обращали внимание на важность квалификации абортов, изучения причин, декриминализации абортов, юридической защиты женщин и врачей. Дискуссия вышла за рамки обсуждения медицинских показаний к аборту, выдвигались предложения ввести социальные показания («нужда», внебрачные беременности, беременность, вызванная следствием насилия или обмана) к прерыванию беременности[1530]. Уже тогда приходило осознание, что тенденция сокращения рождаемости связана с процессами урбанизации, вовлечением женщин в публичную сферу жизни, конструируемые экспертным сообществом идеалы материнской заботы[1531].
Новая линия обсуждений была связана с концептуализацией проблемы абортов. Между юристами и врачами разгорелся спор о том, чьи интересы важнее: матери или плода, и вообще, можно ли плод считать полноценным субъектом права. Медицинский и юридический дискурсы рассматривали аборты как действия, направленные против различных субъектов и институтов: 1) плода, 2) беременной, 3) отца, 4) государства (в плане демографических потерь) и 5) нравственности. В то же время либерально настроенные врачи считали, что только нарушение прав беременной и отца могут в полной мере считаться квалификацией для установления факта преступления[1532]. Все остальные основания – относительные, в которых отсутствует факт виновности деяний. Несмотря на то что большая часть врачей причисляли плод к субъекту права, они полагали, что права плода нужно соотносить с правами матери, которым необходимо отдать «полное преимущество»[1533]. Важным аргументом во врачебном дискурсе было указание на необходимость заботиться об уже рожденных детях, оказывать им и их матерям всестороннюю поддержку, а потом поднимать вопрос о защите прав плода.
Врачи стали выступать в защиту женщин, прибегавших к плодоизгнаниям, видя главн