. Предоставляя женщинам возможность регулировать процесс деторождения, с одной стороны, предполагалось ввести государственный контроль над женской репродукцией. Сама эта идея отражала концепт «биополитики» (М. Фуко), согласно которому контроль над человеком осуществляется через медицинские структуры.
Формирование незримых элементов биополитического контроля на рубеже XIX–XX веков стало в России важнейшей новацией в области контроля и дисциплинирования женского тела. Это разбивает тезис зарубежных теоретиков о том, что биополитическая модель контроля характеризовала прежде всего западные общества[1557], а в России был недостаточно сформирован биополитический дискурс[1558]. В отношении контроля над рождаемостью российские врачи одними из первых обосновали новую модель – биополитическую, придав аборту статус прежде всего медицинской проблемы. Принципиальная разница с вовлечением абортов в сферу биополитического контроля в России состояла в том, что в США, Англии обсуждение легализации абортов взяли на себя не врачи, а представительницы феминистского сообщества (Э. Гольдман, М. Сэнгер, М. Деннет, С. Браун, М. Стоулс), вовлеченные в так называемые «абортные войны»[1559], противостоя тенденциозной мужской экспертной позиции.
В России феминистский дискурс о проблеме контроля рождаемости был встроен в медицинский, так как большинство женщин, выступавших за легализацию абортов, были врачами (М. И. Покровская, К. Н. Бронникова Л. М. Горовиц, Е. Кулишер). В то же время в отношении контроля женской репродукции им удалось предложить принципиально иную модель, основанную на личном выборе женщины, рационализации сексуальности и «свободном материнстве». Идея женской репродуктивной свободы приобрела особую актуальность в рамках деятельности известных женских организаций («Русское женское взаимно-благотворительное общество», «Союз равноправности женщин», «Женская прогрессивная партия», «Российская Лига равноправия женщин»), а также Первого Всероссийского женского съезда (1908). Российские феминистки, наравне с американскими «сестрами», открыто стали защищать право женщины самостоятельно распоряжаться своими репродуктивными способностями[1560]. Однако данный концепт не получил практической реализации, так как в меньшей степени соответствовал интересам государства, нежели модель биополитического контроля, источником которого выступали государственные и медицинские институты. Российским феминисткам, в отличие от американок, не удалось сформировать ассоциации по продвижению концепта «свободного материнства» и права женщин на самостоятельный контроль деторождений (в США в 1915 году была образована Национальная лига по контролю над рождаемостью[1561]).
Несмотря на позицию либерально настроенных врачей, выступавших за легализацию абортов, в имперский период принятие закона о декриминализации абортов и утверждение новой модели биополитического контроля над рождаемостью было затруднено по причине сильной позиции консервативного крыла (Г. Е. Рейн, Г. А. Раухфус, А. А. Редлих), настаивавшего на необходимости переключиться в пользу расширения социальной политики в области охраны материнства и младенчества. Центром инициатив стало созданное в 1913 году Всероссийское попечительство об охране материнства и младенчества. Его участники пропагандировали не столько рационализацию деторождения, сколько комплекс мер (социальная поддержка бедных матерей, организация детского питания, врачебный патронаж беременных и молодых матерей, всевозможные социальные льготы работающим матерям), которые современные социологи квалифицируют как «широкую семейную политику»[1562].
После революционных событий 1917 года и утверждения власти Советов была сделана ставка на утверждение модели биополитического контроля рождаемости. Принятое в 1920 году решение о легализации абортов стало логическим завершением дискуссии о контроле над рождаемостью, развернувшейся с конца XIX века. В условиях социалистической идеологии равенства возможность репродуктивного контроля над поведением человека при помощи медицинских институтов представлялась более эффективной, чем правовая. Зарождавшаяся система здравоохранения отражала социалистические идеи равенства и всеобщей доступности услуг. Вводя систему государственной медицины, пытаясь стандартизировать предлагаемые услуги, необходимо было решить вопрос, связанный с искусственным прерыванием беременности. Наиболее оптимальным выглядел способ легализации с целью усиления контроля над репродуктивным поведением женщины. То, что данный шаг был осуществлен скорее в интересах государства, чем в интересах женщин, доказывает слабая продуманность и плохая обеспеченность реализации закона[1563]. Не женщины, а специальные комиссии выносили решение о возможности производства бесплатного аборта[1564]. Тем, кому было отказано в операции, все так же прибегали к нелегальным услугам[1565]. Ставка была сделана на «абортную индустрию», а не на распространение политики предупреждения беременности и доступности средств искусственной контрацепции (то, что сегодня относится к сфере планирования семьи и в большей степени соответствует интересам женщин).
В современной зарубежной историографии ученые рассматривают эволюцию контрацепции в контексте проблемы контроля над человеческим телом и его репродуктивными функциями[1566]. Американские историки относят движение за легализацию контрацепции в начале XX века к важнейшим социальным проектам того времени[1567]. Появление и распространение контрацепции воплощало противоречивые тенденции в развитии общества. Практики контрацепции, с одной стороны, выражают процесс медикализации частной жизни общества, являются одним из воплощений биополитики (М. Фуко), то есть контроля над количеством деторождения с помощью специальных средств, которые с развитием научного знания стали разрабатываться представителями медицинского сообщества. Естественный процесс для женского организма – деторождение – все больше приобретал медицинское измерение. Именно врачи, не без участия коммерческих компаний, во второй половине XIX века стали «продвигать» первые искусственные средства ограничения рождаемости. И в данном случае интересы врачей и их «пациенток» совпадали. Контрацепция впервые открывала женщинам пути для иной, кроме материнской, самореализации. С другой стороны, широкое распространение контрацептивных практик нарушало сложившуюся модель демографического поведения, в которой государство было заинтересовано в «приумножении» населения и законодательно регулировало такие процессы, как контрацепция, абортивные практики. Фактически женская зависимость от репродуктивных функций преодолевалась с помощью медицинских институтов, подчинения врачебному контролю, что воплощало новый виток контроля над женским телом – формировались биополитические способы контроля над поведением человека[1568].
В российской исторической науке средства контрацепции как часть истории по контролю над рождаемостью – практически не исследованная область, ввиду крайней интимности и табуированности ее содержания. Супружеская контрацепция затрагивалась исследователями вскользь: в этнологии – в рамках родильного обряда и народных абортивных практик[1569]; в социальной истории и демографии – в контексте динамики численности населения[1570]; в частной истории – в вопросах, связанных с повседневностью семьи[1571]; в гендерной истории – в рамках проблемы материнства[1572]. При этом сами по себе практики контрацепции не входили в предмет научного описания, делая данную тему маргинальной для исследования. Исключительными по своей постановке явились работы профессора истории Принстонского университета Л. Энгельштейн, известного российского ученого И. С. Кона и основательницы отечественной школы гендерной истории Н. Л. Пушкаревой[1573]. В их фундаментальных исследованиях данная тема не получила широкого раскрытия, в то же время им удалось связать эту проблему с динамикой социально-экономических, политических и духовных процессов пореформенной России.
Мы исходим из того убеждения, что без контрацептивных практик как важной части контроля над рождаемостью невозможно было представить развитие женской эмансипации. Контрацептивные практики – основа способов контроля над рождаемостью, позволившая разделить репродуктивное и сексуальное поведение. Это своего рода скрытый механизм, при помощи которого женщина могла преодолеть рамки природного и обрести социальную свободу. Раскрытие этой темы позволяет дать более объективные ответы на вопросы, связанные с женской эмансипацией, материнством, положением женщины в гендерной системе общества и путях рационализации женской сексуальности. Кроме того, ограничение деторождения в конечном счете явилось одним из условий развития «сознательного материнства», так как превращало материнство из тяжелой женской обязанности в ее привилегию. Вызывает особый интерес, почему в условиях всеобщего осуждения контрацептивы устойчиво проникали в повседневную жизнь российского общества и прежде всего в его интеллектуальные круги? Почему, когда на Западе активно боролись со средствами контроля рождаемости, часть российского медицинского сообщества настойчиво их пропагандировала, а реклама контрацептивов наполнила столичную и провинциальную прессу? И наконец, чем было обусловлено столь брезгливое отношение женщин, представленное в автодокументальных источниках, к контрацептивам на фоне их широкого распространения в интеллигентных кругах?