тивный секс, полагая, что результатом половых отношений должны быть беременность и рождение детей. Все, что свыше этого, он относил к извращению. В своей популярной риторике он якобы защищал права женщин, указывая на то, что их положение крайне несправедливо, так как они нередко должны быть и беременными, и кормилицами, и любовницами одновременно. Результатом столь тяжелой нагрузки, по мнению писателя, становились истощения и тяжелые нервные заболевания женщин всех возрастов. В этом он видел драму семейных союзов и в целом современного ему общества.
«Крейцерова соната» произвела огромное впечатление на российскую интеллигенцию, среди которой появились апологеты полового воздержания. В частности, публицист С. Ф. Шарапов в интимной переписке со своей возлюбленной – смоленской дворянкой З. Ф. Коровко – указывал на аморальность половых отношений большинства знакомых ему супружеских пар, называя мужей «цивилизованными дикарями» по отношению к своим высоконравственным женам[1590]. Для многих дворянок половое воздержание становилось наиболее предпочтительным средством контрацепции ввиду признанной нравственности данного способа. Е. Дьяконова в дневнике в «воздержании» видела единственную защиту от беременности: «Наши мужчины воздерживались бы от сожительства с женами ради блага их собственных детей, ради здоровья своих жен!»[1591]
Таким образом, половое воздержание, культивируемое общественно-политическими, литературными кругами, становилось неким нравственным идеалом для благовоспитанных мужчин. Однако восхваляемая практика была далека от реальных условий супружеской жизни. Об этом писали все те же врачи, подчеркивая, что редкий мужчина, глядя на слабость здоровья своей жены, будет сдерживать свои половые инстинкты: «Грубых мужчин, совершенно не принимающих в расчет возможные последствия полового акта, даже в том случае, когда здоровье женщины настоятельно требует покоя и отдыха, вовсе не так мало», – писал отечественный гинеколог К. Дрекслер[1592]. Кроме того, жены, как правило, не считали себя вправе проповедовать (по крайней мере вслух, делясь своими мыслями исключительно на страницах дневников) этику воздержания, полагая, что их прямая обязанность – выполнять супружеский долг. Соответственно, данный способ хоть и назывался «вернейшим», но панацеей для ограничения беременности не являлся. О половом воздержании говорили преимущественно представители образованной элиты, для которых оно становилось модным веянием, подогреваемым популярными литературными произведениями.
Кроме «воздержания», врачи указывали на использование практики congressus interruptus (прерывания полового акта), или, как его предпочитали называть дореволюционные отечественные врачи, «недоконченное совокупление»[1593]. М. Фуко называл эту новую практику в жизни буржуазного общества «самой известной из хитростей»[1594]. Свидетельством того, что это средство контрацепции имело широкое распространение в обществе, подтверждают результаты первой половой переписи московского студенчества, проведенной в 1904 году М. Членовым среди студентов Московского университета. Хотя результаты выборки не могут с полным основанием быть распространены на генеральную совокупность, которая в данном случае представлена женатыми мужчинами дворянского сословия, однако они косвенно свидетельствуют о степени распространении «недоконченного совокупления» в сексуальных отношениях населения. Из 57% студентов, использующих «меры против зачатия», 25% прибегали к прерванным половым сношениям[1595].
Несмотря на широкое распространение congressus interruptus, врачи относили данный способ к «безнравственным», вредным для здоровья, «подрывающим силы», «губящим семейное счастье». Его причисляли к форме мужского онанизма, «извращающей» нормальное половое чувство[1596]. Они приводили всевозможные отрицательные последствия его использования в семейной жизни, главные из которых – тяжелейшие формы нервных истощений. «Постепенное истощение, явление истерии… сюда присоединяются еще болезненные менструации, раздражительность, давление и боль в животе, наконец, неправильные менструации, воспаления, хилость… – вот удел тех женщин, которые бессознательно стали жертвой своей противоестественной брачной жизни», – писал врач[1597].
В автодокументалистике есть упоминания о том, что горожанки, дабы предотвратить новые беременности, употребляли традиционные средства, практиковавшиеся с незапамятных времен, – различные настойки, отвары и получившую распространение в XIX веке «сулему»[1598]. Однако зачастую это не приводило к желаемому результату, вызывая заболевания желудка и нервной системы.
В отличие от крестьянских женщин, широко применявших механические способы профилактики и прерывания нежеланной беременности (прыгание с высоких объектов, подъем тяжестей, тугое бинтование и др.), в дворянской среде подобные практики не использовались. Кроме того, в крестьянской среде (реже – в рабочей)[1599] распространенным контрацептивом были длительные кормления детей грудью – вплоть до двух-трех лет. Врач О. А. Шестакова, наблюдавшая молодых матерей – фабричных работниц, отмечала: «Вообще, надо заметить, что у всех матерей наблюдалось стремление кормить ребенка грудью как можно дольше. Причина этого лежит отчасти в твердом их убеждении, что при кормлении грудью меньше шансов забеременеть»[1600]. Данный способ практически не использовался среди интеллигентных матерей, так как если они и прибегали к самостоятельному грудному вскармливанию, то оно, судя по дневниковым записям, длилось не более шести-десяти месяцев.
Практика использования средств контрацепции прочно входила в семейную жизнь семей пореформенной России. Дореволюционный врач К. И. Дрекслер проблему контрацепции относил к важнейшему вопросу современности, который «одинаково затрагивает и область медицины, и круг социальных явлений»[1601]. Доказательством того явились вполне объективные свидетельства, главные из которых – сокращение числа деторождений в семьях горожан.
В начале XX века в медицинской и публицистической литературе все чаще встречались указания на распространение в обществе противозачаточных средств и техник. Как правило, об этом писали врачи, знакомые с данным вопросом не понаслышке. Известный популяризатор контрацепции столичный гинеколог К. Дрекслер писал, что на его имя приходило большое количество писем от женщин, в которых они благодарили его за «избавление от непосильного бремени» все новых родов[1602]. На страницах популярной медицинской работы автор в отношении деторождения писал: «Дети, составлявшие основную цель брака у наших предков, стали теперь нежеланными гостями, и люди ухищряются всевозможными способами предупредить зачатие»[1603]. Врач П. Н. Чухнин отмечал, что многие из его пациенток заявляли о своем нежелании иметь детей и в итоге прибегали к средствам, ограничивающим деторождение. Он резюмировал: «…у современной женщины существует сильное стремление к ограничению числа беременностей»[1604]. Даже в академическом журнале «Образование» в статье о повседневных реалиях семьи провинциального чиновника отмечалось, что недостаточность средств на содержание третьего ребенка вынуждала супругов прибегать к ограничению деторождения: «Третий ребенок грозил новыми, непредвиденными расходами, а следовательно, долгами и уже настоящей, неотвратимой нуждой; и она принимала меры и жила в вечном страхе»[1605].
Проникновение в повседневную жизнь женщин контрацептивов вызывало устойчивую критику как на Западе, так и в России. Известный итальянский врач Ч. Ломброзо в работе «Женщина – преступница или проститутка» сравнивал женскую контрацепцию с преступлением[1606]. В своих публицистических работах Л. Н. Толстой неоднократно обращал внимание читателей на распространившийся «порок» среди интеллигентных женщин – употребление средств, ограничивающих деторождение. В работе «Что же нам делать?» писатель с горечью отмечал, что женщины из «богатых классов» повсеместно «стараются избавиться от рождения детей»[1607]. В «Послесловии к Крейцеровой сонате» Толстой писал: «…и вне брака и в браке, по совету служителей врачебной науки, стало распространяться употребление средств, лишающих женщину возможности деторождения, или стало входить в обычай и привычку то, чего не было прежде»[1608]. Русский классик с негодованием относился к распространению контрацептивов, сравнивая это «нечто» с «убийством», «искусственным уничтожением деторождения». Его позиция отражала официальную точку зрения на данную проблему – резкое осуждение любых форм, кроме воздержания, ограничивающих детородную функцию женщин. Предупреждение деторождения в половой жизни он относил к «преступлению», оправдывая исключительно репродуктивное сексуальное поведение. Основная причина доминирования критического подхода коренилась в том, что сама по себе репродукция рассматривалась не как право женщины, а как ее обязанность, не предполагающая личного выбора. Воспроизведение потомства, воспитание новых граждан страны являлось основным и единственным женским призванием, одобренным государством. Никто из публичных деятелей 1880–1890‐х годов не осмеливался выступать в защиту контрацепции.