– Да, наверное, надо было взять яичницу, каюсь, – Буров виновато взглянул на шевалье, со вздохом отодвинул дефективного гуся и жестом подозвал хозяина. – А теперь, уважаемый, нам очень нужен Копченый Окорок.
– Копченый Окорок? – глаза хозяина вспыхнули, собрались а щелки, но тут же, изображая дурака, он фальшиво и раскатисто рассмеялся. – Шутить изволите, сударь? Свинина на десерт… Ха-ха-ха.
– Я говорю о человеке, – Буров вытащил луидор. – У меня к нему дело.
Нет уж, лучше дать денег, чем в морду, не тот случай.
– Ну, в таком разрезе, – хозяин с ловкостью поймал монету, с поспешностью, не пробуя на зуб, убрал в штаны. – Вам туда.
Его кривой, поросший волосом палец указал на бархатную, траченную молью занавесь. За ней оказалась низенькая, в готическом стиле дверь, ведущая, надо полагать, в зал для ВИП-персон.
– С максимальной жестокостью, мой друг, с максимальной жестокостью, – попросил шевалье Буров, проверил, легко ли вынимается ствол, и первым шагнул за щербатый, истоптанный ногами порог. Комната, куда он попал, была освещена лишь пламенем камина и здорово напоминала логово. Собственно, почему напоминала – за столом сидели люди, чье обличье выдавало в них зверей – хитрых, хищных, не ведающих жалости: алчные глаза, рыкающая речь, грубые манеры. Люди-звери жрали, пили вино, играли в карты, сплевывали на пол, рыгали, с жадностью звенели золотом, передергивали, мухлевали. Вот они какие, “Псы преисподней”, вся стая в сборе.
– Приятного аппетита приятной компании, – ласково улыбнулся Буров, сделал галантный полупоклон, шаркнул ножкой и наметил себе цели для стрельбы. – Могу я видеть господина по прозвищу Копченый Окорок?
Стая при виде чужаков насторожилась, заворчала, однако, обманутая буффонадой, спрятала клыки и сменила злобное рычание на снисходительное пофыркивание:
– Гы-гы-гы! Это что еще за богатенькие клоуны? Ишь ты, сами напросились.
– А на хрена он тебе, красавчик? Давай лучше шляпами махнемся, – по-хамски предложил один, остальные заржали, кто-то прямо-таки зашелся от идиотского хохота, – а лучше штанами! Они у него по колено! Как у бабы! Как у бабы!
– У меня дело к нему от Гийома Оноре, – изобразил придурка Буров, и один из людей-зверей встал, выругался, повелительно махнул рукой остальным:
– А ну-ка, прикройте пасти. Заткните рты, такую мать! – С грохотом отпихнул скамью, вы валился из-за стола и вразвалочку направился к Бурову. – Ну, давай говори, что у тебя там? Давай-давай, не тяни кота за яйца.
Как видно, он был самый хищный, самый опасный и злой – стая замолчала, застыла в ожидании, заткнулся даже тот, кто бакланил про штаны.
– Значит, вы и есть господин Копченый Окорок? – Буров покосился на Анри, подобострастно согнулся и, медленно выпрямляясь, вытащил волыну со взведенный курком. – Ах, какая честь!
С грохотом прошил Копченому Окороку плечо, отшвырнул его в сторону и с убийственным спокойствием, словно в тире, принялся расстреливать опешившую стаю. Со стороны это, наверное, смотрелось эффектно – твердая рука, верный глаз, крупный калибр. Никаких осечек, промахов, интеллигентского мандража и лишних движений – только оглушительные звуки выстрелов, пороховой дым столбом, всхлипы умирающих да глубокие отметины на стенах. Словно в подвале ВЧК во время экзертиций с маузерами. Шевалье тоже на месте не стоял, трудился от души, шпага и кинжал в его руках разили без пощады, подобно молнии. Вот уж потренировался-то в кромсании по живому…
Внезапность – залог успеха. Скоро все было кончено, “Псы преисподней” отправились в ад. Все, кроме вожака.
– Ты смотри, еще не оклемался, – кинул на него взгляд Буров, покачал головой и стал перезаряжать волыну, складывая отстрелянные патроны в карман, с тем чтобы потом заменить в них капсюли. – Шевалье, друг мой, встряхните его как следует. И непременно за раненое плечо. У нас не так много времени.
Действительно, жевать сопли не следовало. Нашумели изрядно. А ведь неподалеку на Кур-ла-Рен застава. Правда, менты во все века тяжелы на подъем, но лучше не искушать судьбу.
– А ведь точно скоро придется сдавать шпагу в утиль, – шевалье горестно вздохнул. Он все еще находился под впечатлением от увиденного: это же надо вот так, играючи, уложить в могилу десяток человек. Из нелепой на первый взгляд бандуры с барабаном и курком. Зачем, спрашивается, постигать искусство фехтования, трудиться до седьмого пота, упражнять руки, ноги, глаз? Знай жми себе на спусковую собачку. Нет, положительно, грядут плохие времена… Он с лязгом убрал клинок в ножны и с силой, словно большую куклу, тряхнул Копченого Окорока за плечо. – Подъем! Вставай, засранец!
Копченый Окорок очнулся, истошно заорал благим матом.
– А, готов, родимый? – обрадовался Буров, наклонился и без всяких церемоний ткнул его ножом в раненое плечо. – Салют.
В ответ дикий рев, зубовный скрежет. Ясное дело, больно. Очень.
– Один вопрос к тебе, – Буров подождал, пока умолкнут крики, вытащил тот самый болт, осторожно снял с отравленной иглы пробку. – Почему эта хреновина не так давно чуть не воткнулась мне вот сюда? Или ты скажешь, каналья, или заглотишь этот болт по самое некуда. Ну?
– Нет, нет, не надо! – раненый инстинктивно дернулся, засучил ногами, пытаясь отползти, его глаза в ужасе уставились на наконечник. – Осторожнее, сударь, ради бога, осторожнее. Одно неверное движение, сударь, и вы погубите невиновного. Я здесь ни при чем. Я просто посредник. Маленькое, ничего не значащее связующее звено. Мелкий торговец, имеющий свой скромный интерес…
Ишь ты, как заговорил-то, пес, когда приперло! Совсем по-человечьи.
– Э, парень, никак ты все врешь, – Буров, помрачнев, описал иглой восьмерку перед лицом Копченого Окорока и нацелил ее прямо в тонкогубый, судорожно оскаленный рот. – Скажешь тоже, торговец. Не верю, не верю.
А чтобы яснее показать всю глубину своих сомнений, он резко, кончиками пальцев, ударил раненого в пах. Словно стряхнул с них воду. И опять – рев, хруст эмали, прокушенная губа. А еще – лужица мочи.
– Богом клянусь, сударь, это не я, не я! Клянусь всеми святыми! – скорчившись, Копченый Окорок перевернулся на бок, подобрал под себя ноги и, окончательно сломавшись, глухо зарыдал: – Я просто иногда выполняю поручения госпожи де Дюффон. Маркизы де Дюффон. У нее салон неподалеку от церкви Святой Евстахии. Не убивайте меня, сударь, пощадите! У меня на иждивении больная матушка, четверо слепых сирот из приюта Сен-Мартен и парализованный праведник, посвятивший жизнь служению Приснодеве. Пощадите, сударь, пощадите, заклинаю вас именем господа, спасителя нашего! Те Deum <Начальные слова торжественного католического гимна, примерно “Тебя, Бога, хвалим”.>…
Как все садисты и палачи, своей собственной боли Копченый Окорок не переносил…
– Ну и мразь, – Буров, не удержавшись, ткнул иглой и с отвращением, словно увидев нечто пакостное, отвернулся. – Блевать тянет.
Копченый Окорок вздохнул, выгнулся дугой и замер. Глаза его выкатились из орбит, челюсть отвалилась, изо рта пошла клубами розовая пена. В хозяйстве у Гийома что яд, что арбалеты были самой высшей пробы. Наступила тишина, лишь потрескивало в камине да капало со стола, смешиваясь с кровью, разлитое в суматохе вино. Красное на красное. Подобное притягивает подобное. Да, похоже, “Клоп кардинала” нынче насосался досыта…
Буров с шевалье вышли в странным образом опустевший зал, не встретив ни души, выбрались на улицу. А вот верный Бернар оказался на месте, да не один, в компании пирующих псов, которые с радостным рычанием лакомились внутренностями брата-волкодава, уже выпотрошенного, освежеванного и присобаченного на запятках. Бернар тоже был в настроении преотличном и, что-то весело мурлыча, скоблил ножом окровавленную, снятую со знанием дела шкуру. Вились жирные осенние мухи, чавкали блаженствующие псы, в воздухе стоял смрад разделочного цеха. Только вот не из кабака ли несло?
– Трогай! – Буров и шевалье запрыгнули в карету, Бернар, отложив скобление, взялся за вожжи, орловцы ударили копытами, лихо приняли, понеслись стрелой. Заскрипели мощные английские рессоры, дробно застучали обода, потянулась струйка из туши волкодава, оставляя мокрый отчетливый след. Поехали…
– А знаете, князь, я заметил одну странную закономерность, – Анри извлек из ножен шпагу, глянул, помрачнел, со вздохом вытащил платок. – С вами не соскучишься, но и толком не пожрешь. – Плюнул на батист, повернулся к свету и принялся оттирать от крови клинок. – Общение с вами вредно для желудка. Нет, право же, так нельзя. Поехали обедать…
Он был в это мгновение похож на взрослого обиженного ребенка. Зрелище триумфа огнестрельного оружия, похоже, здорово испортило ему настроение.
– Вы совершенно правы, мон ами, питаться надо регулярно. А также вкусно, – улыбнулся Буров, понимающе кивнул и плотоядно почмокал губами. – Ах если бы вы только знали, как готовят рыбу на рынке, что на улице Ферронри! А какие там яйца, вареные в уксусе! А какое пиво! Про вафли, хрустящие на зубах, я уж и не говорю…
Не забыл, значит, как колбасил по Парижу в статусе Барабасова преемника в толстых кожаных штанах и вонючих ботфортах. Не забыл, на всю жизнь запомнил.
– Да ладно вам, князь, не старайтесь, – шевалье рассмеялся, вложил шпагу в ножны и великодушно сменил гнев на милость. – Что с вами делать? Так и быть, поехали к этой чертовой колдунье. Бог с ними, с вафлями, хрустящими на зубах.
Дорогу к старой шарлатанке отыскали без труда – лиард <Мелкая серебряная монета.>, брошенный уличному нищему, сделал свое дело. Жила одноглазая Анита в тесном переулке, вход в который еще не так давно закрывался ночью массивной цепью. Это было царство нищеты, узкая зловонная расщелина, никогда не видевшая солнца, экипажей и хороших манер. Буров и Анри нырнули в коридор, более похожий на подземный ход, спустились по ступеням, скрипящим под ногами, и остановились перед дверью, окованной железом. Где-то рядом пищала мышь, пахло погребом, помойкой, смрадный полумрак был ощутимо плотен, напоминал туман и действовал на психику. Веселенькое местечко, нечего сказать.