VII
Вторник начался сюрпризом, на первый взгляд вроде бы приятным – сразу же после завтрака Бурову сделали презент. Ну как презент – уличный мальчишка на глазах у стражников пропихнул посылочку между прутьев ограды, свистнул приглашающе, помахал рукой и стремительно утек. А на пакете том, сделанном изящно, обвязанном галантнейшей розовой ленточкой, значилось: «Кавалеру Бурову от неизвестной воздыхательницы». Как говорится, пустячок, а приятно. Да ведь только халявный сыр бывает, как известно, в мышеловке.
– М-да, князь, кто-то вас здорово не любит, – сразу же сказал Гарновский, вытащил кинжал, потыкал им в посылочку и принялся принимать экстренные меры: презент был с тщанием укрыт овчиной, обернут трижды воловьей шкурой и с бережением, неспешно перенесен под землю к Дронову.
– Да, чую хитрость механическую, погибель исподнюю и отраву злую, – сразу же изрек тот, даже горькую пить не стал, сплюнул тягуче и дал обстоятельнейший наказ:
– Перстов не совать, не облачаться ни во что, внутрь ничего не принимать.
Немедленно были вызваны Ерофеич и сержантишко один, ученик Кулибина, вдвоем с величайшим тщанием, с изрядным бережением распороли они ленточку, развернули бумагу, посылочку вскрыли. Подарок представлял собой бутылку вина, массивную, объемистую табакерку и мужское, соблазнительного колера исподнее. Вино было паршивым, табачница – серебряной, так себе, а вот подштанники хорошие, зело, – шелковые, с гульфиком, сплошь украшенные вышитыми сердечками. Бурова воздыхательница изрядно постаралась, не единую ночь, видать, прорукодельничала у свечи.
– Ясно дело, штуковина-то с изворотом, – молвил веско ученик Кулибина, только глянув на дареную табачницу, вытащил мудреные, хитрого устройства щипцы и с величайшей осторожностью принялся открывать крышку. И сразу же злобно клацнула потайная пружина, выбросив стремительное механическое жало – слава тебе, Господи, что впустую, в белый свет, как в копеечку. Табакерочка-то была того, не с музыкой – со смертельным секретом. И еще неизвестно, с каким табачком.
– И эта не проста, – снова молвил воспитанник Кулибина, косо глянув на емкость с бормотухой. Вытащил затейливый, тройной закрутки штопор и не торопясь по «точке»,[446] принялся вытягивать тугую пробку. Процесс спорился, вскоре распечатанная табачница, бутылка, лишенная девственности, и растянутые во всю длину подштанники уже лежали на столе. За них взялся опытной рукой со всем своим старанием Ерофеич. Дело мастера боится – уже к обеду был известен результат. Настораживающий, весьма. Все – и вино, и табак, и исподнее, и секретное жало в табакерке – было отравлено. Страшным, действующим даже через кожу ядом из безвременника, аконита, слизи жабы, ртути и реальгара[447] превращающего человека в разлагающийся, корчащийся от муки кусок плоти. Похоже, неизвестная воздыхательница хотела повздыхать у Бурова на могилке…
– Да уж, говно еще то, – сделал, как всегда, глубокомысленное резюме Чесменский, выразился по-черному в половину силы и мастерски задействовал свой аналитический потенциал. – Только, похоже, это не де Гард нагадил. Он хоть и засранец редкостный, но все же с головой. А тут все через жопу – топорно, по-деревенски, с явным перебором. Ни мысли, ни вкуса, один только яд. И у какого же недоумка, князь, вырос на вас такой зуб?
У какого, у какого… Буров ни секунды не сомневался, что и к подштанникам с ядом, и к табакерке с жалом, и к фауст-патрону с отравой приложил свою длань его светлость князь Платон. Гондон. По крайней примитивности покушения чувствуется. Тем более что мотивов для подобного действа у Платона Александровича более чем достаточно – вначале дали по рогам, а потом еще мозолят предерзко державные очи, такие охочие до мужского сословия. Посягая тем самым на самое святое, на его, князя Зубова, положение фаворита. И, как следствие, на статус всего клана.[448] Ну а уж тут, как говорят французы, tous les moyens sont bons.[449] Что же касается источника осведомленности Платона Александровича, то уж здесь-то совсем не сложно было догадаться, откуда дует ветер, – фрейлины ее величества не только слабы на передок, но еще и впрямь безмерно болтливы. В общем, он это, он, любимый наложник императрицы, занимающий аж тридцать шесть высших должностей, чьи имения сопоставимы по размерам с крупным европейским государством. Да, такому есть чего терять…
– Ума не приложу, ваша светлость, – хмуро пожал плечами Буров, слезно возблагодарил за проявленную заботу, горестно вздохнул и стал откланиваться, дабы успеть безо всякой суеты привести себя в божеский вид перед предстоящим рандеву. Чай, не к блядям идем, к самодержице российской. Хотя, если глянуть в корень…
– Да, князь, конечно, – согласился Алехан, кивнул, и сумрачное, с бульдожьими брылями лицо его выразило надежду. – Наденьте что-нибудь веселенькое, светлых тонов. И исподнее попикантней, в обтяжку. Женщины это любят.
Ага, то самое, только что даренное, с вышитыми сердечками. Смертельно пикантное… И отправился Буров к себе, готовиться к высочайшему свиданию. Только думал все больше не о подштанниках, а о том, как кольчужку надеть под кафтан, засапожник угнездить да «клык дьявола» в кармане пристроить. А то ведь Зубов, Шешковский да де Гард – компания не очень-то приятная. Наконец, экипированный на славу, посмотрел он на себя в зеркало, скорчил рожу, лихо подмигнул и, оставшись имиджем доволен, покатил в четырехконном экипаже не куда-нибудь – в державный чертог. Пред светлейшие очи государыни российской, самодержицы и императрицы Божьей милостью. Так похожей на майоршу Недоносову из какого-то там отдела управления кадров ГРУ. Впрочем, на этот раз Екатерина напоминала генералиссимуса, триумфатора, победоноснейшего полководца – манерами, улыбкой, величественной интонацией, по всему чувствовалось, что свой литературный дар она почитает едва ли не за главное.
– А, это вы, князь? – ласково кивнула она Бурову, мило округлила глаза и с дружественной гримаской подала ухоженную, пахнущую розмарином руку. – Прошу, прошу. Как там неугомонный граф Чесменский? Все воюет, воюет во славу отечества? Вот ведь неймется ему. А у вас, князь, исключительно приятный цвет лица – то ли оно загорело изрядно, то ли от природы смугло, на цыганский манер. Скажите, а не было ли в роду у вас гишпанской крови или, может, мавританской? Такой живой, волнительной, наделяющей буйным естеством…
Да какие, к чертям собачьим, мавры и гишпанцы – остаточные явления это, последнее «прости» от великого Калиостро. Отбеливатель, видно, был некачественный, а может, все выпитое негативно повлияло…
– Вы крайне наблюдательны, ваше величество. Все в нашем роду необычайно смуглы. Это благодаря тюркской царице Жасмин аль Бану, взятой Еремилом Буровым в плен в Караван-сарае, – с шармом и поклоном отвечал Вася Буров, трепетно облобызал государыневу длань и был отпущен с миром, дабы осмотреться, себя показать и внутренне настроиться на общение с прекрасным.
Происходило это все во внушительной полукруглой зале – с хрустальными люстрами, плафонным потолком и наборным, филигранной работы полом. На стенах радовали глаз холсты и гобелены, воздух дрожал от пламени свечей, центральное место занимал невиданных размеров стол, четырехугольная доска которого была сделана из аметистового стекла и являла собой планы крепостей, с честью отвоеванных повелителем Тавриды у коварного и злобного оттоманского султана.[450] И среди всего этого великолепия ходили, разговаривали, показывали зубы, глазели на окружающих и на творения мастеров разные люди: ливрейные лакеи с подносами в руках, надувшиеся кавалеры с бриллиантами во всю грудь, красавицы в модных робах с пикантнейшими декольте, придворные, дипломаты, представители искусства. Бродил, скрестив руки на груди, цесаревич-наследник, вздыхал, глядя не на дам, а на шпалеры, несчастный Роджерсон,[451] заигрывала тонко с французским послом блистательная шлюшка Фитингофф. Да, тусовка подобралась знатная – весь бомонд, вся богема, весь цвет дворянского общества. Всякой твари по паре. А вот Буров был один такой – редкой, экзотической породы, и на него посматривали, обращали внимание: вот дружески махнул рукой охмуряющий какую-то даму Разумовский, вот оценивающе, со знанием дела прищурилась графинюшка Брюс,[452] вот подрулила, невзирая на придворный этикет, умильно улыбающаяся якобы Надя:
– Ах, князь, это незабываемо, с той дивной пятницы я пребываю словно во сне, живу лишь одной надеждой повторения оного чуда. Служение Купидоново в вашем обществе есть лучшее из мечтаний для любой скромной девушки.
Пышная грудь ее бурно волновалась, чувственные губы были влажны, хитрые, распутные зеленые глаза горели похотливым огнем. Уж кто-кто, а она-то не напоминала скромную девушку. Скорее ту, многократно искушенную, бродившую со Спасителем по Палестине…
– Да, да, приятно было. Если что, почту за честь, – Буров мило улыбнулся, шаркнул многообещающе ножкой и хотел было податься в сторону, но внезапно передумал, пошел на контакт и залился курским соловьем – он увидел кавалера Шешковского. Одетый в скромный сиреневый камзолишко, главный инквизитор империи стоял у бюста Вольтера в натуральную величину и с кривенькой ухмылочкой, похожей на оскал, внимательно приглядывался к присутствующим. Стоял в полнейшем одиночестве, то ли гордом, то ли скорбном, близко к нему никто не подходил – во-первых, по определению грозен, а во-вторых, уж больно видом нехорош: лоб замотан тряпками аж до самых глаз, поверх парик кудлатый напялен, а сами-то глазищи, хоть и заплывшие, ужас как сверкают, огнем горят. Жуть. Один лишь Вольтер безропотно переносил общество инквизитора – улыбался тонко, по-отечески смотрел. Куда ты денешься – мудрец, философ, опять-таки без рук, без ног.