– Да, это сложно объяснить. Но то, что я говорю тебе об этом, еще не означает, что эти люди правы. Я не верю в Бога.
– Он врет? – тогда я уже хорошо знала, что врать – плохо, только если это не было необходимо.
– Нет, я просто не верю, что он вообще существует.
– Я никогда никого не видела в небе, поэтому я тоже не верю, что он там есть, – уверенно сказала я. – Но я верю, что вон там летит чайка!
Борода развевалась от ветра, и мне удалось увидеть папины глаза.
– Именно. Мы с тобой верим в чаек.
Я улыбнулась. Потом я достала свой перочинный нож из чехла и подняла к свету так, чтобы он засверкал на солнце. На ноже была выемка, которую мне нравилось разглядывать. Мы нашли его в доме продавца велосипедов, как и другие полезные вещи. Разные крышки, например. А еще фонарь, сломанный зонт от солнца и пакетик лакрицы.
Мы сидели и ждали.
– А мама тоже не верит в этого человека?
Ответ я так и не получила, потому что крючок зашевелился, и мы стали поднимать новую камбалу. В этот раз папа разрешил мне самой убить ее, и, по его словам, у меня отлично получилось. Когда мы поймали еще пару рыбин, папа, к моему сожалению, стал убирать удочку.
– Нельзя брать у природы больше, чем нужно, – объяснил он. – Если мы выловим всю рыбу, в следующий раз нечего будет ловить.
Я все поняла и посмотрела на наш улов.
– Раз, два, три… четыре камбалы. По одной для каждого.
Папа улыбнулся и показал мне крючок, свисавший с лески.
– Смотри, Лив. Завтра я научу тебя делать такой же. Думаю, ты быстро научишься.
И я научилась. Через какое-то время я сама научилась делать такую палку для оглушения рыб.
Тот день в лодке – самый светлый из тех, что я помню. Я вспоминала о нем, когда снова села в контейнер, где нельзя было шуметь. В полной темноте было радостно думать о чем-то светлом.
Еще через какое-то время мне разрешили пойти в лес, чтобы расставлять капканы для кроликов. На окраине леса кроличьи дорожки было найти легко. Папа показал, что нужно положить небольшую ель поперек кроличьей дорожки и обрубить ветви там, где пробежит кролик, – получалось что-то вроде ворот. Потом мы сделали петлю из стальной проволоки и повесили ее на ствол. Когда мы на следующее утро проверили нашу ловушку, то нашли мертвого кролика, который сам запрыгнул прямиком в виселицу. Проволока так сильно стянула его горло, что из-за шерсти ее даже не было видно.
Вечером мама приготовила рагу из кролика со сливками от нашей коровы, тимьяном, собранным на лугу, и зеленью из нашего огорода. Папа всегда говорил, что незачем тратить деньги в магазине, если у нас и самих все есть. Деньги нужно тратить на что-то действительно нужное – например, на корм для животных. Его мы покупали в Вестербю, и нам почти всегда удавалось взять чуть больше того количества, за которое мы заплатили. Папа говорил, что ничего страшного в этом нет. У них в Вестербю много этого добра, а мы заботимся о наших животных. То же самое было со складом в магазине. Там ведь много продуктов, поэтому совершенно нормально, если я заберусь на склад и стащу пару банок с консервами, пока папа и продавец обсуждают погоду.
Позже я научилась сама разделывать животных. Какой же был толстяк этот кролик, с которого я снимала шкуру. Но еще необычнее было смотреть на то, что у него в животе: розовые легкие, темно-фиолетовые почки – чего там только не было. Кишки – длинные и извилистые! У моей мамы наверняка тоже очень много похожего внутри.
Той же осенью мы отправились на главный остров охотиться на оленей. Папа знал место рядом с большой фермой, где в темноте часто можно было заметить оленя – в лесу или на поле неподалеку. Папа не любил набивать животных порохом, поэтому я, хоть и не знала, что такое порох, тоже не хотела этого делать. Папа говорил, что от пороха слишком много ненужного шума, что он все разрушает и слишком дорого стоит. Думаю, он все делал правильно, ведь мы не любили ни шуметь, ни тратить деньги.
Поэтому на охоту мы взяли лук. Папин был огромный и тяжелый, мой – точь-в-точь такой же, но более подходящий мне по размеру. Папа сделал для меня лук в мастерской и помог мне самой смастерить стрелы из сосны и гусиных перьев. Он объяснил, что для хорошей стрелы нужно взять древесину подходящей толщины и упругости, и поэтому разрешил мне их сгибать и крутить, пока я не пойму, что он имеет в виду. Наконечники мы отлили из треснувшего медного чайника, который я нашла в большой груде старых вещей – ее мы называли тингом. «Видишь, – говорил он каждый раз, когда мы что-то в ней находили. – У всего есть своя ценность».
Я тренировалась несколько недель – сначала стреляла по консервным банкам и бревнам, а потом папа разрешил мне пострелять по мышам, когда стемнеет. После того как я наконец попала в одну, она упала и задергалась. Я заплакала. Стрела попала в место над хвостом, и при малейшем движении зверька стрела и перо отрывисто врезались в землю. Потом папа взял палку и добил животное. Он сказал, чтобы я не плакала, а подумала, как обрадуется лиса такому обеду.
Мы пошли охотиться на оленей при свете луны, когда было одновременно и светло, и темно. Мы всё видели, а оленю не было больно. Темнота забирала боль.
Когда я в первый раз пошла с папой, было полнолуние, и олень стоял на поле прямо под луной. Папа выстрелил, и стрела попала животному прямо в сердце. Но сразу олень не упал. Он повернул голову, посмотрел на нас и сделал несколько шагов в нашем направлении. Мгновение спустя он лег прямо перед нами. Он двигался медленно и совершенно спокойно. Ничего более умиротворенного, чем его смерть, я не видела. Я уверена, что он смотрел мне прямо в глаза, и ему не было грустно.
– Этот олень был уже очень старым, – сказал папа. – Сейчас стало больше места для молодых оленей, а у нас появилась еда на много дней. Все так, как должно быть.
– Неужели у него не осталось детей, за которыми нужно следить?
– Они уже взрослые и сами могут о себе позаботиться.
– А когда я стану взрослой и смогу сама о себе позаботиться?
– Недолго осталось, учитывая то, как хорошо ты стреляешь из лука, – улыбнулся папа, и я на секунду была так горда и довольна собой. Но только на секунду.
– А ты?
– А что я? – Он замолчал. – Я буду рядом, даже тогда, когда ты повзрослеешь и сама сможешь о себе позаботиться. Я пока не собираюсь умирать.
– Ты же не умрешь, пока у тебя не появятся белые волосы?
– Нет, конечно, нет.
Тогда я еще ничего не знала про дедушку и молнию.
Если у нас с папой и были хорошие идеи, лучшей из них точно было найти маме новые книги, потому что уж очень она радовалась, когда мы приходили домой с новой связкой книг. Люди прятали огромное количество книг в картонных коробках, хранившихся во флигелях, и мне иногда казалось, что они их даже не читали, да и не думали прочесть. Постепенно у мамы накопилось море книг, и она собиралась прочитать их все. Большая часть книг хранилась в спальне и в белой комнате – там папа соорудил для них отличный шкаф. Скоро перед шкафом скопилось так много книг и других вещей, что и шкафа не было видно – но мы знали, что он там есть, и, как мы говорили, это главное.
Мне тоже нравились книги. Когда бабушка приехала на Ховедет, мама уже давно учила меня читать и писать. Она говорила, что я как будто бы умела это делать еще до рождения, а сейчас просто вспоминала. Учеба мне давалась легко, и становилась еще легче, когда я поняла, как же радует маму мое чтение вслух.
Было не так важно, что я странно держу в руках карандаш, когда пишу. Я держала его словно стрелу, которую вот-вот выпущу, и совсем не понимала, как это так надо согнуть пальцы дугой, как показывала мама. В конце концов мы решили, что лучше я буду держать карандаш неправильно, зато писать без ошибок, чем наоборот. В любом случае хорошо, что я не держала стрелу так, как надо было держать карандаш, потому что тогда бы я редко попадала в цель.
Как-то утром, когда я упражнялась в стрельбе за нашим домом, я заметила, что мама наблюдает за мной, развешивая белье.
«Я знаю, какой рассказ мы прочитаем следующим», – вдруг сказала она.
Мама нечасто что-то говорила, если не читала вслух и не объясняла мне что-то. Мне кажется, она просто не очень любила говорить, но совершенно точно любила читать, а мне нравилось ее слушать, когда мы сидели в ее кровати с выбранной ею книгой. Я точно не знаю, что мне нравилось больше – сами рассказы или мамин голос.
Иногда я их даже не разделяла. Я забывала про голос и погружалась в историю или, наоборот, забывала слушать, потому что меня очаровывал ее голос. Она говорила негромко, но и не совсем тихо, так что в звуках ее голоса было легко утонуть. Они были воздушными. По крайней мере тогда.
Потом я стала замечать, что воздушность из голоса пропала. Он становился все тяжелее, пока окончательно не превратился в пленку, которая легко могла лопнуть от одного острого согласного. Например, от «л». Или «в».
Я рада, что она научила меня читать до того, как ей стало тяжело произносить согласные настолько, что она перестала их использовать. «И» – так она меня называла в самом конце. Просто «И». Я приходила к ней в спальню, из которой она не могла выйти, и вслух читала книгу, которую выбрала сама.
Наступил день, когда и с гласными тоже было покончено.
Я часто думала о том, что случилось с ее голосом. Она учила меня, что нельзя глотать слова, когда говоришь. Может, именно это случилось с ней самой. Может, она начала есть свой собственный голос. Сначала воздух, потом звук. Она ведь очень много ела.
А тогда, у сушилки, она говорила про «Робин Гуда».
Дорогая Лив,
Тебя, наверное, очень удивляет то, как изменился мой голос. Я не могу объяснить, что с ним произошло, могу лишь сказать, что слова будто застряли у меня в горле. Словно они забуксовали на пути, а протолкнуть их у меня совсем не осталось сил. Проще оставить их там.
Представь себе, что когда мы болеем ангиной, то постоянно пытаемся облегчить болезнь теплой жидкостью и мягкой пищей. То же чувствовала и я. Чем меньше я могла сказать, тем больше мне нужно было есть. Наверное, так я пыталась избежать того, что стенки горла окончательно сомкнутся.