Уже ночь. Не шуми!
С любовью, мама.
Сестренка
Пока моя младшая сестра лежала в соли, я принесла еще бинта и очистила больше смолы. Мама сказала, что от меня странно пахнет. «От тебя постоянно пахнет смолой, тебе нужно больше гулять в лесу», – написала она. А я прошептала, что не просто пахнет, а очень вкусно пахнет. И мама улыбнулась.
Как-то ночью во дворе у пекаря я нашла целый мешок с выброшенными сдобными булочками и принесла его домой. Эти булочки мы с мамой ели в кровати перед сном. А когда Карл стал говорить, что мама ест их слишком много, то я выставила его за дверь. Иногда он так меня раздражал. Папа отказывался от булочек, и меня это расстраивало, потому что мне нравилось, когда мы делали что-то втроем. А теперь мы и вовсе перестали бывать вместе.
Худшее было то, что папа стал часто злиться. Не на меня или маму. С нами он всегда говорил по-доброму, если вообще говорил. Честно сказать, я даже не знаю, на кого он злился. Иногда я слышала, как что-то бубнит себе под нос. Может быть, у него тоже был невидимый друг и он его ругал?
Я тоже иногда ворчала на Карла, но не сильно, чтобы он совсем не исчез… и не стал полностью невидимым братом.
Меня беспокоило кое-что еще. Вокруг было слишком много вещей, но, хоть они мне и нравились (особенно те, которые мы нашли вместе с папой), что-то с ними было не так.
Я сравнивала наш дом и чужие дома, в которых я бывала. В них было гораздо легче ходить. К тому же ни в одном доме я не видела столько пыли и грязи. Мыши и пауки, разумеется, были моими друзьями, но мне нравилось, что в чужих домах нет мышиного помета и паутины, как, например, в кухне трактира. Другие дома не были похожи на наш, в них был другой запах. Даже – аромат. Особенно в трактире.
Я помню, что и наш дом не всегда был таким. Когда-то мы пользовались кухней и ванной правильно, а не просто складывали в них вещи.
Я бы так хотела, чтобы мы снова жили как раньше. Чтоб наш дом не был завален вещами. С другой стороны, они все были очень нужны. И папа говорил, что за нашими вещами нужно следить.
Я часто размышляла об этом, но не знала, как поступить. С папой разговаривать было все сложнее, а маме я боялась что-то рассказывать, ведь мои слова могли ее расстроить. Или еще хуже. Каждый раз, когда мне хотелось с ней чем-то поделиться – чем-то, что точно не понравилось бы папе, – я словно слышала его слова: «От этого мама умрет».
Я, конечно, несколько раз убивала животных (и получалось у меня хорошо), но маму я точно не хотела убивать.
Больше всего я боялась представить, что она теперь не лежит в своей спальне и не ждет меня. Не ждет, что я приду с едой и книгой, которую буду читать для нее вслух, а она будет поглаживать меня по голове и жестами показывать, что любит меня. Теперь для меня эти моменты были самыми счастливыми, потому что папа больше не брал меня кататься на лодке или гулять по лесу. С тех пор, как родилась моя младшая сестра, он вообще редко куда-то ходил.
Трудно с кем-то поговорить, когда тебе это запрещают. Особенно когда твой собеседник говорит мало, будь то мама, папа или невидимый брат-близнец. Вот почему мне, наверное, так нравилось читать вслух.
К тому же таким образом я убеждалась, что все еще это умею. Разговаривать.
Но мне по-прежнему нужно было молчать. И за пределами маминой спальни я вела себя тихо, как мышка, чтобы никто меня не услышал.
Так странно, что папа отправлял меня одну на главный остров и в то же время боялся, что меня кто-то увидит. Каждый раз он говорил одно и то же: «Не дай бог тебя кто-то увидит! И не говори маме, что ты ходила без меня».
Я не понимала, кто такой этот бог, в которого мы не верим, и при чем здесь он. Но еще меньше я понимала, почему папа не ходит со мной, чтобы охранять меня, а остается дома, чтобы охранять вещи. Только потом я поняла, что он боялся больше, чем я. Он боялся всего. Как и Карл.
Я поняла кое-что еще. Про боль и темноту. Карл несколько раз жаловался, что у него болят ноги, когда мы в темноте шли домой через Хальсен так долго, что на ногах появились мозоли. Той ночью мы грели руки у печки у кого-то в гостиной, но перед этим врезались в старую металлическую раковину, которую какой-то умник поставил прямо у дома.
Карлу было очень больно. А у меня пошла кровь. Мне тоже было больно, совсем немного.
Тут я обнаружила, что еще больше боли в темноту не помещалось, поэтому боль осталась в нас с Карлом. Темнота заполнена доверху. Ровно как и наш дом.
Может, и папа это заметил. Может, и ему было больно в темноте. А может быть, он думал, что мне не больно. А я не знала, можно ли мне рассказать.
Тело, которое он достал из соли, было совсем не похоже на то, каким оно было раньше. Моя сестра – и так маленькая, потому что была младшей – уменьшилась еще больше. Она стала худенькая-прехуденькая. Так, наверное, худеют, если целый месяц ничего не едят. Я подумала: а как бы выглядела мама, если бы с ней произошло то же самое?
Папа снова положил сестренку на стол, который все еще был темный от крови, стекавшей из ее тельца. На полу осталось большое темное пятно. В ней не осталось и капли, как он и хотел.
Теперь нам были нужны масло и смола. Мне поручили выйти на улицу и расплавить над горелкой смолу. Я расплавила ее в кастрюле из трактира. Папа говорил, что смолу нужно нагреть, чтобы она стала жидкой. Но не кипятить. Когда я зашла в мастерскую с первой порцией, он уже намазал сестренку маслом. Большая бутылка с маслом виноградных косточек, которая поблескивала на столе, была почти пустая.
Хорошо, что крови больше не было, и он закрыл дыру в ее животе. Он взял у меня кастрюлю, полил тельце смолой и с помощью кисти распределили ее равномерно.
Он все делал очень аккуратно, так же как во время рисования, и, хотя она была маленькая и худенькая, выглядела очень красивой. Моя сестренка. Как бы мне хотелось, чтобы она была жива.
Он поставил передо мной скамейку для ног, чтобы мне было лучше видно. Я поднялась на нее и стала наблюдать. Странно. С одной стороны, мне хотелось сбежать оттуда – спрятаться в спальне у мамы или в контейнере с Карлом. С другой стороны, я хотела все видеть. Чтобы быть рядом с папой.
Хорошо, что я была там, ведь он нуждался во мне. «Черт, нужен еще бинт!» И я протягивала ему один рулон бинта за другим, а он заворачивал в него сестренку. Сначала он обернул ее ножки и так дошел до головки – и ее лицо спряталось за узкими плотными лентами. «На кожу не должен попадать воздух», – объяснял он.
Когда она была замотана с ног до головы, я подумала, что мы закончили. Но нет. Он налил на нее еще больше смолы и снова начал оборачивать ее бинтами. И так до тех пор, пока он не сказал, что этого достаточно.
Тут папа сделал кое-что очень неожиданное. Он принес новый рисунок. Я давно не видела, чтобы он рисовал. И этот рисунок был не похож на другие. Он был нарисован черной тушью на деревянной дощечке. Он показал его мне.
– Как думаешь, похоже на нее?
Мне показалось, что совсем не похоже, потому что сестренка исхудала и лежала завернутая в сотню бинтов. Но было похоже на нее прежнюю.
Поэтому я кивнула.
– Мы положим его на лицо, чтобы не забывать, как она выглядела.
Он положил рисунок и прочно привязал его бинтами. Потом он достал большой кусок ткани и замотал ее снова. Ну и упаковал же он ее! Потом он вырезал в ткани овальное отверстие над ее головой, так чтобы через него был виден рисунок.
Теперь сестренка выглядела как одна из кукол-матрешек. Мы видели таких в Вестербю у кого-то в гостиной. Только эта была больше, и внутри была всего одна кукла.
Наконец папа положил ее в крошечный гроб, который смастерил сам. Сидя в контейнере, я слышала, как он что-то пилил, точил, стучал молотком.
В последнее время я часто сидела в контейнере, хотя никакие незнакомцы к нам не приходили. Мне кажется, к нам вообще никто не приходил, если не считать того почтальона, который останавливал у барьера машину и оставлял в ящике письма. Разумеется, я вела себя крайне осторожно, когда он мог приехать. Я видела через отверстия в контейнере. Хоть он и останавливался далеко – так далеко, что был для меня просто красным пятном, – мне казалось, что он видит меня даже через эти три отверстия. Поэтому всегда, когда он приезжал, я сидела тихо и не двигалась.
Даже учитывая то, что приезжал почтальон, и мне удавалось остаться незамеченной, папа все равно продолжал говорить, что нужно быть осторожной. Почтальон ведь может вернуться. Или приедет кто-то еще, увидит и заберет меня с собой.
Потом он стал говорить мне «кыш!» – это значило, что мне надо срочно бежать прятаться.
Я могла бы спрятаться и у мамы в спальне, найти другое укрытие или соорудить его себе из каких-нибудь вещей. Но папа говорил, что контейнер подходит лучше всего, потому что в нем точно никто не станет искать. Мне показалось, что он просто не хочет, чтобы я была с мамой, но не могла понять почему.
Наверное, он боялся, что я ей расскажу.
Потом я привыкла сидеть в контейнере с Карлом и смотреть на дорогу. Карлу я могла все рассказать, но он не гладил меня по голове, как мама, а я не могла погладить по голове его. К счастью, в одном из ящиков я нашла большого коричневого мишку. Он был хоть и старый, но такой мягкий. И его я могла гладить.
Если мне хотелось с кем-то поиграть – кем-то, кто мог двигаться, – я забирала к себе в контейнер кроликов. Они были мягкие и теплые, и когда я их гладила, то была на седьмом небе от счастья. В то же время мне было дико страшно. Вдруг папа найдет их, ведь он сказал, что кролики должны оставаться в доме, потому что в контейнере они будут шуметь.
Сидя в темном контейнере и смотря через отверстия на дорогу, я правда очень боялась, что кто-то придет. И все-таки расстраивалась, когда тень на дороге оказывалась мышью или лисой, а не человеком. И сама не понимала почему.